|
Когда год назад я согласился взять на себя роль ведущего на заседании
«круглого стола» «ЛО» («Литераторного обозрения») трудно было
предположить, что наш разговор затронет интересы людей самых разных
профессий — социологов, демографов, литературоведов... И не пару
обычных дискуссионных часов будет длиться эта беседа, но месяцы,
из номера в номер, от статьи к статье, не снижая напряженности
диалоге, выходя порой на совершенно неожиданные проблемы, связанные
со взаимоотношениями современного города, литературы и читателя.
Вполне естественно, что за это время изменилось и общее восприятие
ситуации, и видение перспектив её развития, да и критерии оценок
сложившихся внутри города связей и союзов. И мне, как не снявшему
с себя функций ведущего за этим своеобразным «круглым столом»,
представляется не случайным, что в общем «ученом» хоре
зазвучал, наконец, и живой голос действительности, голос героев
очерка С. Алексиевич. Есть в том внутренняя необходимость — пока
учёные теоретизируют, журналисты отправляются на «полигоны», за
фактами и доказательствами самой жизни. Ибо она не стоит, ожидая
наших решений, но развивается и обновляется параллельно дебатам
и гипотезам. А главное — в её силах влиять на эти самые споры
влиять и координировать их направление. Да, хочется вполне довериться
автору и его исследованию. Тем более что и сам я пользуюсь подчас
теми же методами познания истины. Вот и сейчас в творческой группе
НИИ культуры мне пришлось участвовать в одном весьма увлекательном
и серьёзном мероприятии: силами специалистов самых разных профессий
мы пытаемся помочь руководству и тем энтузиастам, которых принято
называть «активом», в нескольких городах Российской Федерации
решить внутренние проблемы градоустройства: вместе выработать
программу «больших и малых действий» — программу повышения культурного
потенциала города как специфического соборного индивида.
Такие попытки помочь городу самоутвердиться, осознать собственную
значимость, «реабилитироваться» — нередко даже и в глазах его
жителей — одна из внутренних задач эксперимента. Мы работаем в
Поволжье и на северо-западе, в городах, построенных ещё в XVIII
веке, и на недавних комсомольских стройках... Некоторые из наших
«объектов» уже пережили бум индустриализации, другие напряжённо
ожидают притока сотен тысяч новых жителей, третьи поражают тем,
что здесь стерто всё, напоминающее о вековой их истории... Но
все они, наши «подопечные», всматриваются в себя с вопросом: что
я? кто я? каким мне быть?
Передо мной письмо токаря одного из крупнейших волжских заводов:
«В каждом городе есть красивая любимая магистраль, проспект,
улица, а чем мы можем похвастаться, гордиться? У нас, наверное,
на это вакантное место претендует улица Карла Маркса; и что мы
видим — мало чем отличающиеся друг от друга дома... Нет тут сквера,
фонтана, летнего открытого кафе-мороженого... как-то началось
строительство из камня и — радовались люди: наконец-то у нас будет
фонтан с дельфином или переливающейся водой из чаши... А вот в
городе Клайпеде...» Итак, письмо, отправленное в газету высококвалифицированным
рабочим (но, кстати, переехавшим из деревни менее десяти лет назад).
Казалось бы, ему «положено» ещё переживать «врастание» в новую
городскую жизнь, а он возмущен тем, что до сих пор его город
не достиг зрелости городской среды Клайпеды. Это, по-моему, замечательно.
Или ещё один, не менее поразительный пример — рисунки учеников
третьих — пятых классов школ одного из северных городов, в котором
работала наша группа. Тема — «Мой город». О многом повествуют
эти сочинения в красках: о том, как беден облик новых районов,
как велик колористический голод, о том, что «сказочный городок»,
возведенный взрослыми, напрочь отсутствует в их сознании (по крайней
мере на картинках), тогда как на скромных по оборудованию детских
площадках «пересчитаны» точно все «перекладины» (возможно, именно
там видится им больший простор для собственного творчества?..)
Ещё рисунки повествуют о том, как внимательно регистрируют маленькие
горожане необычность куполов и шатровых звонниц старого монастыря,
деревянную плотину, бревна древнего шлюза, живописность улочек,
застроенных двухэтажными домами... И ещё поразительно обилие,
городских ландшафтов, выстроенных строго по законам панорамы —
при взгляде сверху из окон высоких зданий. Эти дети в свои десять
— двенадцать лет приучёны смотреть на мир именно сверху вниз,
стремясь охватить многоплановость городской жизни.
А между тем они — горожане в первом поколении. Как и герои очерка
С. Алексиевич, которые с опаской всматриваются в «многоэтажки»,
да которых и город ждет с некоторой боязнью. На эту взаимную
осторожность автор указывает совершенно справедливо. Как и на
то, что город вдруг оказался в роли «злодея», подстерегающего
голубоглазого деревенского «агнца». Да, такое восприятие взаимоотношений
города и деревни нередко. Но кто, скажите, мешает нам перейти
от вздохов по поводу нашествия «мигрантов» к конструктивной деятельности
по смягчению негативных и усилению позитивных признаков.
Никто не мешает, но это. как ни странно, совсем новое дело
— перенести акцент со слова «сохранение» на слово «развитие»
(если развитие не включает, не вбирает в себя сохранение,
то это уже не развитие, а разрыв в истории).
Пока же города вглядываются в себя и понимают, что они ещё не
города, хотя во многих — столичных масштабов проспекты-проезды
и жилые дома, ухоженная зелень, торговые центры и всё приличествующее.
Идет великий процесс становления городского образа жизни, начавшийся
в городах, но продолжающийся и вне их, в той местности, которую
называть сельской уже почти бессмысленно.
Что же стоят за мифом «город-злодей калечит людей»? Некоторые
причины мы можем назвать уже сейчас, многое не уяснено ещё. Дело
о происхождения этой расхожей «истины» — запутанное дело. Вот,
скажем, более трёх тысячелетий назад был написан на глиняных табличках
один из первых плутовских романов, герой которого — ловкий горожанин.
Напомню зачин:
«Ниппурец, муж смиренный и бедный,
По имени Гимиль-Нинурта, человек убогий,
Жил я своем городе Ниппуре плохо».
А вот иная историческая традиция, где идиллия создаётся горожанами
(беру пример из китайской классической поэзии):
Мы покинули город —
Как сжимается сердце!
...Простодушный Иванушка — сельский житель, а вот Жуликоватый
Жан, Жиль или Трык русского лубка — горожане. Порой зависимость
литератора от этой извечной оппозиции оказывается, видимо, куда
большей, чем это признается им. В тот же поток немыслимо давно
влился ручей презрения к городу, душащему людей объятиями стен.
И удивительно, насколько расплывчатый образ встает за словами
«город» и «деревня». Перелистайте работы С. М. Соловьева: «Крепостной
работник бежит... и Россия представляет любопытное зрелище гоньбы
за человеком, за рабочею силою, стремления приобрести, поймать,
усадить, прикрепить работника» Или — проглядите тома «Полного
обозрения нашего Отечества», издававшегося трудами Географического
общества в последние годы прошлого и первое десятилетие нынешнего
века: богатейшая картина промышленного производства в уездах,
индустриализации села, результатом которой были и Кимры, и Иваново,
и Павлов Посад. Кстати, и куплеты из «Клопа» В.Маяковского
(«дайте ножик, дайте вилку») записаны
ещё П.П. Семёновым в 1881 г. в селе Ярославской губернии, где
всё мужское население уходило на дальние промыслы. Даже раскрыв
капитальную работу П. Г. Рындюзиского «Крестьяне и город в капиталистической
России второй половины XIX века», мы не обнаружим никаких следов
патриархальной деревни.
Примерно такая же картина и с мифом «города» как чего-то устойчивого
и опредёленного. В 1843 г. в Москве было 25% лиц крестьянского
звания и ещё 20% — дворовых крепостных крестьян. Не стоят
удивляться и тому, что в 1900 г. в той же Москве лишь 12% жителей
называли себя коренными москвичами, а большинство населения уездных
городов «жило с огородов», напрямую связанное с деревней.
Рушится и легенда о бурном оживления городских дум в начале века:
«Когда приходишь в городскую думу,
— пишет корреспондент «Руси» из Вологды, —
и встречаешь благообразных хозяев города, видишь только одно,
что все они живы и здоровы, что ничего они ровно не придумали
от заседания до заседания и не придумают никогда, и что вообще
ни о чем думать не намерены... Нет ни денег (у города), ни самого
желания достать их, ни какой-либо новой мысли, ни стремления создать
эту мысль и осуществить её — ровно ничего».
Если мифологичны город и деревня, тем более — связи между ними.
Легенда о новизне устремлений из деревни в город опровергается
документами, начиная с XV века: «Вскоре в
России никто не возьмётся за соху, все бегут в город и становятся
купцами...» Да, образ «доброй» деревни и «злого» города
на диво живуч. Причин с к тому много (и участники нашего
«круглого стола» внесли немалую лепту в их изучение).
На мой же взгляд, свою увлекательную роль играют здесь и «пионеры-переселенцы».
Уверен, что эти «чудаки», «беспокойные сердца» первыми снимающиеся
с насиженных мест, не просто «жертвы обстоятельств», но представляют
собой вполне определённый психический тип, который по природе
своей вообще малопригоден к общежитию (тип этот особенно любим
в литературе, к которой, правда, в данном конкретном случае я
подхожу с точки зрения её социально-психологических функций).
Не знаю, право, кого надлежит счесть первым летописцем этого «вечного»
персонажа — Лескова с его Шер-Амуром или кого-то ещё. Но герой
такой зажил привольно на страницах «Огерков» Петрова-Скитальца,
обращался в горьковского и купринского босяков, есенинского «хулигана»,
в череду шукшинских «затерянных душ», чтобы воплотиться наконец
(пока — наконец), в «человека убегающего» В. Маканина. Нет, это не «скиталец»
как таковой, не «очарованный странник», но совершенно особый психический
тип, заметный в периоды мощного переустройства в обществе,
крепко связанный с его социальной жизнью. Таким переустройством
и является наша сегодняшняя урбанизация.
Словом, в «бедах» деревни вряд ли «виноват» город. Ни при чём
он здесь. Город «при чём» в ином — он ещё до конца не «стал»,
он становится на наших глазах и нашими усилиями, порой и вредящими
ему же. Город в полном смысле слова — это не просто большое
скопище живущих преимущественно в высотных дома и не занятых сельским
хозяйством. Город в отличие от деревни, уходящей в прошлое, от
той деревни, какой уже нет и не будет, — это соборный, коллективный
«индивид», который не только воспроизводит нормы культуры, но
творит их. До недавнего времени в этом смысле городами у нас были
только столицы; мне кажется, сейчас эту роль приняли на себя и
областные — даже районные — центры. Кстати, именно об этом идёт
речь и в статье И. Левшиной в №6 «ЛО»). Это трудная роль, играть
её нелегко, но можно. Многие пробуют. Что мне представляется замечательным
шагом в истории нашей культуры.
|
