Пожалуйста, начните с разглядывания картинки.
Сомасштабное человеку, почти уютное пространство. Добротная минимальность
архитектуры. Старые, ещё австрийские казармы. Столбики проволочного
ограждения вполне естественны.
Это — Аушвиц. Первый, наименьший из трёх лагерей Освенцима.
Снимок сделан с аппель-плаца, который в этом мирке, где бредут
и бредут без натуги серьёзные толпы туристов, — вовсе не
площадь, а нечто вроде "линейки". В центре "улицы" — деревянная
будочка, в габаритах телефонной — забота об учетчике, сверявшем
списки. В стенах будочки — окошечки с полуциркульными закруглениями
понизу и поверху, на ней — четырёхскатная кровелька, на верхушке
— флюгерочек. Полный gemutlichkeit.
Газоны тоже были, семена прикатывали валом. И старые деревья
стояли.
Ничего этого не было в фильмах, включая спилберговский "Список
Шиндлера", декорации для которого сооружались на окраине близ
Кракова. И это понятно — формальной уютности и живой зелени
в таком месте не может быть!
Никогда особенно не увлекаясь ныне подзабытым экзистенциализмом,
здесь я не мог не вспомнить тяжелого, неудобного понятия "запредельности".
С ней трудно иметь дело — достаточно назвать прорецензированный
в "Пушкине" том "Самиздат
века", где запредельное, гулаговское оказалось последовательно
обернуто слоями всё более терпимого, вплоть до, скажем, попросту
неофициального, никем не преследовавшегося Митурича. Кажется,
никто из рецензентов не обратил внимания на противоестественность
такого рода операции, ещё усиленную великолепной, самоотверженной
работой художника книги Никиты Ордынского.
Основная музейная экспозиция Аушвица, до утраты чувствительности
растиражированная фотографиями и кинокадрами, начиная с материалов
Нюрнбергского процесса, потрясла меня отнюдь не грудами очков,
чемоданов, костылей и прочего барахла, оставшегося от людей, давно
ушедших в тень. Жутью веет от коридорных стен, сплошной шпалерой
покрытых портретами узников. Испуганный или безмерно усталый взгляд
в упор. Знаете, что кошмарнее всего? То, что в большинстве своём
это в высшей степени упрощенные лица, в сопоставлении с которыми
уцелевшие фотографии палачей являют нам — простите за выражение
— некую антропологическую привлекательность. Видит Бог, устроители
музея отнюдь не имели в виду такого рода эффекта, но он возникает
сам собой и совершенно неожиданно, каким-то чудовищным вывертом
словно бы цитирует нацистских (и неонацистских) выродков, примеряющих
спецодежду санитаров человечества.
Запредельное играет злые штуки с попытками придать ему
форму, о-формить. Наряду с общей экспозицией в Аушвице
есть ещё и своего рода национальные "квартиры", каждая в
своей казарме. Здесь понятное стремление создать как бы
свою капеллу для разноязычных экскурсантов незапланированным
образом обернулось соположенностью национальных школ идиосинкразии.
Когда бы это были храмы, как на той же Поклонной горе в
Москве, ловушки можно было бы избежать (хотя что в этом
случае делать неверующим, всё равно непонятно). Но в эпоху
холодной войны, когда создавались здешние экспозиции, такое
и не мыслилось реальным. В результате израильская "квартира"
продолжает нагнетать эмоции: красный кирпич накладных стен
и даже дверей, полумрак и красные отсветы, и хроника Холокоста
(звуковые или озвученные ленты)... Итальянская — за
гранью выносимого: лихая экспрессивная спираль, закрученная
по топологически идентичному коридору казармы, да ещё расписанная
мазками цвета... Югославская — вновь экспрессионизм,
но уже скульптурный, хотя и через фотографии, нечто, близкое
Вучетичу/Неизвестному [1]... Квартира СССР — сделанная первоклассным архитектором
в меру напряженная абстрактная композиция из металлических
решёток, в которой неисчислимо местятся дробные документальные
фотографии...
Рядом с теми коридорами тот очевидный факт, что все экспозиции
сделаны добротными профессионалами, отнюдь не ослабляет, но только
усиливает жгучее ощущение неуместности. Одни только голландцы
смогли преодолеть искус, спрятанный в слове "выразительность",
и отвергнуть "художественность": в конце "их" коридора небольшая,
на одного-двух скамья, обращенная к пустой стене, на которой чуть
светится квадрат, — место для персональной медитации, чистый
Дзэн.
Мне нелегко объяснить, зачем это написано. Наверное, просто в
силу необходимости освободиться от залипшего в сознании образа
запредельности.
|
