|
У каждого коллекционера своя форма легкого безумия. Моя коллекция
не из дорогих, потому что, получив к тому возможность
с начала восьмидесятых годов, я принялся собирать невозможные
города. Элемент плагиата присутствует: конечно же, «Невидимые
города» Итало Кальвино окрасили мое восприятие городов,
городков и местечек мира. И все же здесь есть налет
оригинальности. Во-первых, у русского человека, да ещё коренного
москвича, своя точка отсчета,
заданная богатством вариаций от Петербурга до Набережных
Челнов, что даже самому талантливому итальянцу в ощущениях
не дано. Во-вторых, набрав некий опыт восприятия городов
как именно мест обитания, я могу более-менее освободиться
от прелестей традиционного собирательства, где все —
от Пирамид до венецианских каналов — ранжировано
и растиражировано в бесконечность.
Соблазненный образами Невидимых городов, созданных фантазией
Итало Кальвино, я немало размышлял о невозможных городах.
При тяготении к научной строгости следовало бы, разумеется,
говорить о «маловероятных городах», однако научный пуризм
уж точно не цель этих заметок.
Есть немало способов, каким город может быть «невозможным», то есть
неподвластным некой норме. Город может выпасть из времени,
как случилось с Мачу Пикчу, что был построен
в Андах, когда конкистадоры преуспели истребить все традиционные
города Инков. Город мог быть чем-то эфемерным, как Сарай,
столица Золотой Орды, где наиболее монументальные сооружения
были из кирпича-сырца, а все прочее — шатры
и землянки. Город может быть совершенно по-особому анахроничен,
как произошло сейчас с Москвой, разом напоминающей Перикловы
Афины, стянувшие деньги Морского Союза, чтобы построить на них Пропилеи
и Парфенон, и Константинополь ХIV века, окруженный,
как в романе Войновича, тремя кольцами враждебности,
но с тем большей пышностью утопавший в празднествах.
Город может быть разнузданным мечтанием, которое теряет экзистенциальный
смысл с каждым действительно выстроенным зданием, как случилось
с Ауровиллем в Индии или происходит сейчас в Аризоне,
где Паоло Солери давно воздвигает невозможный Аркосанти…
При всем том я долго ждал встречи с местом, которому —
теоретически я это знал заранее — должна быть отведена
почётная роль нулевой отметки на шкале невозможных городов.
Местные патриоты отважно именуют это городом грядущего столетия.
Это Лос-Анджелес, обычно именуемый амикошонски ЭлЭй. Повторю:
в теории я был недурно подготовлен к встрече
с этой импровизацией на тему нон-урбанизма. Не говоря
уже о специальных книгах, это и детективные
истории Чендлера, и фильмы вроде Blade Runner, и «горячая»
информация из Интернета, включая результаты слушаний городской
Комиссии планирования по поводу, к примеру, стремления
водрузить на крыше двухэтажного дома в Вест Голливуде
десятиметровую антенну. Сооружение ли такая антенна или нет,
подходит она под правила ограничения высоты или нет —
было о чем спорить. Во всяком случае, незадолго до прилета
в ЭлЭй я как раз вычитал из калифорнийской
газеты героическую историю тамошнего скульптора, отстоявшего в суде
первой инстанции право держать на своем газоне перед домом
собственное произведение пятиметровой высоты, несмотря на гнев
соседей, утверждавших, что эта скульптура есть сооружение.
Готовься, не готовься, но Лос-Анджелес оказался достаточно
мощным феноменом, чтобы легко уйти от попыток сравнить его с виденным
ранее. Наконец, я нашел: кто знает, о чем речь,
пусть вообразит себе этакую станицу Архипо-Осиповке, но только
до горизонта. Теперь разбросаем по ней донбасские
терриконы, но только это будут дальние кучки зданий
этажей под сорок. Затем прорежем это все трубопроводами,
как на Астраханском химкомбинате, но это будут
поднятые над землей шоссе-фривеи. Сбоку прицепим великое
множество поселков, состоящих из резиденций «новых русских»,
но с пальмами. И ещё море (оно и в Архипо-Осиповке
море), холодное как на Балтике, но только это Тихий
океан, что здесь дано не в ощущениях, а исключительно
в гуманитарном воображении. Получится похоже.
Уже с десяток раз посетив США, я все не мог вырваться
западнее Миссисипи за казённый счет. Страсть коллекционирования
сильнее скаредности, пришлось изрядно отсчитать за билет
от Вашингтона: туда — ЭлЭй, обратно — из Сан-Франциско.
Почему-то с посадкой в Миннеаполисе. Летим, было, в Миннеаполис,
но не тут-то было. Ужасающе чернильная гроза; пытаемся
облететь тучу цвета сверхтяжелого металла; Миннеаполис не принимает;
потом из ТВ узнаю, что молниями наповал уложены трое
служащих аэропорта; сажают в Де-Мойне, штат Айдахо —
кукурузное поле на сто миль окрест. Вера в американский
сервис подорвана окончательно: никто не встречает, никто
ничего не объясняет, мой рейс давно улетел, где перерегистрировать
билет — неизвестно, люди с десятков отложенных рейсов
бродят с потерянными глазами. И курить в аэропорту не дают.
Нигде, даже в баре… Наконец нашел, зарегистрировался —
только на третий рейс, часа через четыре. Каковые и гуляю
по терминалу, ровно в девять раз обширнее Шереметьева-2.
Для подготовки свидания с ЭлЭй это недурной тренинг…
Лет пять назад весь мир читал о вспышке ненависти в ЭлЭй
с мерзкой сценой избиения четырьмя «копами» чёрного нарушителя
правил дорожного движения и последующими сценами уличного
вандализма. Трудно вообразить, что сам «город» к западу
от Уоттса вообще не узнал бы об этом без ТВ.
Это не просто вопрос масштабов: в Москве во времена
путча или парламентской войны последние новости распространялись
по телефону. Однако в ЭлЭй звонить было бы некому:
по разные стороны баррикады, разделившей страну ЭлЭй по линии
чуть к востоку от центра, не может быть знакомых
друг другу людей.
Режиссеру кинотриллера 1996 года с картинками
извержения вулкана в ЭлЭй пришлось поместить действие
на краю даунтауна. В противном случае добыть хоть какое-нибудь
ощущение ужаса было бы сложно: нельзя вообразить, насколько
удален этот самый даунтаун от любого места в «городе»
и до какой степени он отчужден от обитаемых
частей страны ЭлЭй. Это нужно видеть. Когда его едва
видно над горизонтом при взгляде с фривея
Санта-Моника или с бульвара в Голливуде,
то он — как мираж. Это больше мираж, чем отели-казино
Лас-Вегаса в пустыне Мохаве, потому что те —
как магниты, притягивающие все к себе. Этот
не то чтобы отталкивает, но уж никак
не пробуждает желания к нему добираться. Сама
дистанция по-над полуурбанизированной страной ЭлЭй отбивает
такое желание. Стоя у перекрестка «бульвара» Санта-Моника
с фривеем Сан-Диего, я не мог не припомнить
слова Пророка: «Ниневия же была город великий, на три дня пути»
… [1]
В попытке найти выражение, которое бы передало наивное
восприятие ЭлЭй, я не нашел иного, чем Subcityscape
(Unterstadt-umwelt по-немецки — подходит даже лучше).
Этот недогородской ландшафт par excellence антропоморфен —
проезжая фривеем, можно увидеть, как бы выглядела
эта страна, когда отключены водопроводные трубы: пустыня
возвращается на пару дней. Взятый как целое, этот
суб- или инфрагород весьма умеренно населён благодаря
обширным паркам и огромному поясу «городов-садов» к западу-северозападу
от бульвара Сансет [2].
Эти садовые городки, начиная с Пасифик Пэлисейдз, воплотили
Великую Американскую Мечту в такой степени, что она незаметно
переходит в другую мечту феодально-романтического порядка:
поместья и частные дороги, к ним ведущие. В менее
эффектной форме те же мечты воплощены в сухих правилах
зонирования, согласно которым запрещено продавать участки менее
чем в 1 акр: 40 соток как норма —
недурной социальный инструмент, чтобы держать «нежелательный элемент»
на хорошей дистанции.
Внутренний обвод вдоль бульвара Сансет составлен из череды
самодостаточных мест, вроде Вествуда, прелестного кампуса университета
Южной Калифорнии с его собственной полицией и своим
точного побережья, ждал, когда он остановится и откроет
двери. Ничего подобного — автобус, не тормозя, проскочил
остановку. Нет, особого хамства в этом не предполагалось.
Просто в этом месте никогда не садятся. Пришлось стоя
встречать следующий, всем своим видом показывая, что терплю
бедствие.
Итак, поначалу можно заметить лишь некие странности, вроде вездесущих
табличек с внятной надписью Armed Response (в смысле: стрелять
будем) на стриженых газонах мирных улочек Мидвейл, Вествуд
или Мэйпл в Беверли Хиллз. Можно заметить некую избыточность
полицейских машин вдоль велосипедной дорожки в яркий полдень
где-нибудь в Венеции.
Здесь, вдоль дорожки для велосипедов и роликов, идущей
точь-в-точь как железная дорога от Туапсе к Адлеру
и далее в нынешнее зарубежье, клубится настоящая жизнь.
Танцы на роликах и без, рок-концерт под пальмами,
некто выжигает — солнцем через лупу — надписи «Привет
из Венеции» на фанерках. Бодибилдинговый загон в вольерной
сетке, где некогда начинал сам Шварценнегер, —
это настолько всем известно, что даже никакой таблички
нет. Странноватое племя 13-го колена Израилева — группа чёрных
мужиков в чем-то вроде боевого наряда зулусов, несущая безмолвную
вахту вокруг своего рекламного щита под пальмой. Женщина-паук
и прочие балаганные радости здесь тоже есть. И всякая съедобная
дрянь. А вот пирса больше нет, значит и крабов, и прочего
прямо над водой тоже. Сломали и более не восстанавливали,
в отличие от какого-нибудь британского Брайтона, где разобрали
и собрали наново, но там ведь Европа…
Бульвар Линкольн к востоку от Венеции неожиданно приводит
на память нечто совсем из другого мира. Это явная станица
в духе ушедшей в небытие послевоенной Тамани. Но это также
и автобусным маршрутом, Беверли Хиллз, где достаточно
денег в местной казне, чтобы заказать знаменитому Чарльзу
Муру огромную пристройку с бесплатным паркингом к Civic
Center, что нельзя переводить как Общественный Центр,
поскольку это скорее префектура и полицейское управление
вместе. Океанский берег формирует основание дуги, и вдоль
него можно обнаружить все варианты городков и поселков,
начиная с Санта-Моники и Венеции, разделенных (или соединенных)
полупустырями.
Узкая полоска пляжей образует мир в себе, изображённый
литераторами тысячу раз и меняющий социальный рисунок
поведения.
Итак, на первый взгляд ЭлЭй — решительно субурбанная
земля, страна без подданства и без единой политики
(даже автобусный тариф зависит от того, маршрут это ЭлЭй
или, к примеру, Санта-Моники). Страна, вчерне обозначенная
мощными природными феноменами океанского берега и холмов
и как-то удерживаемая вместе венозной системой фривеев, которые
в Калифорнии следует отнести к кругу стихий.
Чтобы обнаружить ещё одну здешнюю стихию, поездок
и прогулок уже недостаточно. Кстати, о прогулках:
я-таки прошел с полторы мили по «бульвару» Санта-Моника
от его перекрестка с «бульваром» Вествуд
и до Сенчури Сити, чтобы ощутить странность бытия
единственного существа не закрытого металлической коробкой
автомобиля. Обессилев от монотонности окружающего (такого
рода гнетущую монотонность я встречал только в Токио
и в рядовых кварталах Дамаска), я присел
на скамью под столбиком автобусной остановки[3].
Автобусы ходят не часто, но аккуратно, так что,
заметив таковой вдали, я, избалованный вниманием водителей Восочень
похоже на торговый «стрип» вдоль отрезка сирийского шоссе,
проходящего по территории северного Ливана. Там ставят сначала
лавку, торгующую безакцизным товаром. Затем по четырем углам
выставляют монолитные бетонные стойки и накрывают сверху,
однако выпуски арматуры торчат вверх. Затем, подкопив деньжат,
поднимают ещё этаж, и опять торчат в небо выпуски
арматуры… Очень похоже. Я уж не говорю о лос-анджелесской
«мексике», что к востоку от Уоттса, куда меня никак
не хотел везти приятель и куда я — единственно
из принципа и в надежде увидеть и сфотографировать
граффити — своим ходом добирался три часа. Надежды не оправдались:
эпоха граффити окончилась, как сошла на нет эпоха
самодеятельного архитектурного творчества хиппи. Никто не мог внятно
припомнить, где же это было. У калифорнийцев короткая
память.
Каждый город предполагает некий объем предварительного
чтения, но ЭлЭй провоцирует на расширенное чтение
постфестум. Мне удалось найти книгу, которая помогла кое-что
из увиденного понять[4].
Может, она длинновата и, наверное, перегружена околомарксистской
фразеологией, но чтение на фоне свежих впечатлений от субситискейпа
оказалось чем-то вроде старомодного процесса фотопечати, когда
бесформенные пятна чёрного и серого вдруг складываются в опознаваемый
образ. Я прочел о странной, столетней давности затее Эббота
Кинни воспроизвести Венецию и вспомнил, что нечто, напоминающее
Дворец дожей, и впрямь видно на бывшем берегу канала.
Я читал о его же попытках приживить в Калифорнии
эвкалипты и цитрусовые, спасти Йосемитскую долину от застройки,
что безумием не назовёшь отнюдь. Но я не знал
о его же мании достичь чистоты англосаксонской
расы посредством евгеники. Не знал о Джозефе Уидни, который
был не только одним из первых президентов университета,
но также и автором эпического сочинения Race Life of the Arian
Peoples (1907), где среди прочего доказывалось, что Лос-Анджелесу
суждено стать всемирной столицей арийского превосходства, что бы сие ни означало.
Главное все же в том, что этого недогорода-супергорода
вообще не должно было быть. Для этого настолько не было
ни малейших оснований, что на берегу Тихого океана
во всем блеске воплотилась крупнейшая из утопий, сравнительно
с которой блекнут мечтания Филарете, Томаса Мора и прочих.
Собственно говоря, речь вовсе не о побережье как таковом.
В середине прошлого века люди смотрели на карту и видели
два естественных залива: на севере — Сан-Франциско,
на юге — Сан-Диего. Вполне резонно было прогнозировать,
что это и будут два крупных города на дальнем
Западе. Жители Сан-Диего, будучи рационалистами, так и полагали,
когда добивались, чтобы южная ветвь трансконтинентальной железной
дороги дошла до их места. В нормальном экономическом
разумении тому и следовало бы случиться. Однако коммивояжеры
от ЭлЭй сумели перетянуть ветку дороги на себя и пролоббировать
в Конгрессе решение о федеральных субсидиях для безумно
дорогого по тем временам строительства искусственной
гавани в связке с грузовым и пассажирским терминалами.
Если открыть историю Торговой палаты ЭлЭй, изданную в 1899 году,
то там можно прочесть чёрным по белому: «Лос-Анджелес —
наилучшим образом разрекламированный город мира, за исключением
единственно Чикаго». Сто с лишним лет назад грандиозная
рекламная кампания породила здешний лапутянский пейзаж. Полувеком
позже, в 1949 году, Ральф Хэнкок написал подробнее:
«Вот пыльное маленькое мексиканское пуэбло, которое сознательно
начало путь к своему величию через умную, последовательную,
научно обеспеченную рекламу, и теперь, шестьдесят лет спустя,
есть результат, сверкающий как переросшая самое себя кинодекорация».
Ещё полвека, и декорация выцвела, местами прохудилась, но ещё мощнее
навязывает себя в качестве более чем города — в качестве
образа жизни, какой на самом деле вообще нет.
Гигантские наши сверхслободы-утопии эпохи развитого социализма,
вроде Тольятти и Набережных Челнов, имели некое оправдание
в заводах, при которых возникали. ЭлЭй замечателен тем,
что сам себе создавал обоснование. Весьма почитаемый
литератор, пишущий об архитектуре, Марк Жируар точно заметил:
американцы ехали в Калифорнию по четырем поводам: сажать
апельсины и виноград, на каникулы, разбогатеть и умереть
в тепле. Эти мечты стали интенсивно внушаться жителям Востока
и в особенности Северо-Запада через книги, каких с 1872 по 1889 год были
изданы десятки. Санта-Моника обрела репутацию успешного курорта,
в Венеции копали каналы и запускали по ним срочно
импортированных гондольеров в чёрных лодках. В 1886 году
группа деловых людей из Индианы основала в холмах городок
Пасадена, и туда стали наезжать зимние курортники и многие
оседали навсегда. Но вершиной первой волны рекламы стал павильон
Калифорнии на Всемирной выставке в Чикаго 1893. Через
два года после основания Лос-Анджелесской Торговой палаты,
в 1890, Фрэнк Хиггинз, квакер из Индианы, стал главой
ее отдела паблисити.
Хиггинза и следует считать подлинным основателем ЭлЭй. Это
он за два года до Всемирной выставки устроил
Апельсиновый карнавал в Чикаго. Он убедил Калифорнию выстроить
на Выставке собственный павильон — единственный павильон
штата, не считая Иллинойса, скучного, как краеведческий
музей. В чикагской «Калифорнии» Хиггинз сыграл в простейшую
и безошибочную игру, основанную на тяготении северян
к маленькому символу солнца — апельсину. Там были триумфальная
колонна из апельсинов, колокол свободы из апельсинов,
земной шар из апельсинов. Там были лимонные и апельсиновые
деревья, увешанные плодами, обелиск Клеопатры из бутылок
с оливковым маслом, пирамида изюма, конный рыцарь из слив…
И вот с этой милой чепухи, усиленной ежедневным разбрасыванием
апельсинов в толпе посетителей, начался действительный взлёт страны ЭлЭй!
Zic transit gloria Mundi. Когда в 1906 году случилось
страшное землетрясение в Сан-Франциско, Торговая палата ЭлЭй
поспешила заверить Америку, что там землетрясения не может
быть, «потому как скальное основание». Мой приятель, уже двадцать
лет как осевший в ЭлЭй об этом не знал,
когда несколько лет назад ехал домой по Фривею и на его глазах
с горы пополз дом.
Кстати, он давно купил дом, о каком мечтал, высоко
на холмах Пасифик Палисейдз. Оттуда на восток и вниз —
вся страна ЭлЭй, на запад — этакий крымско-волошинский
вид, но покрупнее; на север начинается дорожка природного
парка, по которой идешь, слышишь — вроде кошачье шипение,
смотришь, а это гремучая змея собственной персоной предупреждает
собак, чтобы не приставали. Там улица-дорога не то чтобы
частная, но посторонним заезжать незачем. Там стриженые на пять
фасонов газоны, и стриженые деревца, и деревца, так отформованные
природой, что стричь не надо. И дома, дома. Дома. Иные
на первый взгляд почти палаццо. Но вот один из них ремонтируют,
и сразу видно, что все это великолепие (за
очень немалые деньги, добавим) — из фанеры. Действительно:
фанера изнутри, пятисантиметровый слой эффективного утеплителя,
фанера снаружи. К слову сказать, в Беверли Хиллз — то же.
Есть резиденции из камня, но их можно увидеть лишь
в специальных книгах по архитектуре, ежели, конечно,
не попасть в число приглашенных гостей и не проехать
два шлагбаума со стражей. Я не попал.
Не грех заглянуть в статистику населения графства ЭлЭй:
1880 год — 11000; 1890 год — 50000; 1930 год —
2300000; 1970 год — 8351260.
Разумеется, это не одна муниципия. Города и городишки
росли и сливались, но часть сохранила независимость:
Санта-Моника, Беверли Хиллз, Пасадена, Лонг-Бич, Санта-Ана.
Чтобы понять собственные фотографии ЭлЭй, пришлось много читать.
Вот Эдвард Сойя с его Itall comes together in Los
Angeles (в Лос-Анджелесе все вперемежку), где он доказывает,
насколько там есть все: хайтек Силиконовой долины вперемежку
с ржавеющими остатками своих Детройта и Кливленда, свой
Бостон и Нижний Манхэттен, свои Южный Бронкс и даже
Сан-Паулу и Сингапур. Можно понять, почему и как так называемая
рейгономика выросла в ЭлЭй из ярости состоятельных домовладельцев
против любой попытки приблизить к ним «нежелательный
элемент».
Но главное, что я понял, благодаря чтению, в другом.
…Стоя в стеклянной клетке наружного лифта на верхнем
этаже отеля «Бонавантюр» в даунтауне и оглядывая страну
ЭлЭй в «зум» фотоаппарата, я заметил две странности.
Одна — типичный десятиэтажный отель, почему-то весьма странно
поставленный у самого фривея Голливуд (кто же по доброй
воле там поселится?). Вторая странность — какие-то знаки
на крышах зданий к востоку от даунтауна. Никто
из знакомых не мог объяснить, что сие значит.
Наконец, мне удалось вычитать, что «отель» — ни более
ни менее как новый Metropolitan Detention Center, иначе
тюрьма-изолятор для топменеджеров наркобизнеса и наркотерроризма.
Невразумительные знаки на крышах оказались буквами и номерами,
облегчающими патрульным полицейским вертолётам чтение страны внизу,
как штабной карты.
Ещё в 1916 году в Лос-Анджелесе был создан
правовой прецедент: было узаконено зонирование, согласно которому
значительные территории отводились только под застройку дорогими
семейными домами. Позднее к этому добавились требования к минимальной
стоимости строительства и deed restrictions — запрет
на действия, способные снизить цену недвижимости хотя бы даже
экстравагантностью архитектуры. Мало того что установлением
минимальной цены постройки с конца двадцатых годов чёрные
и азиаты были эффективно отсечены от попыток приблизиться
к 75 процентам жилищ страны ЭлЭй к западу от Уоттса.
Внутри «арийства» тоже хватало тонких и тончайших внутренних
градаций.
…Пролистывая архитектурные журналы девяностых годов ещё
в Москве, я не мог не изумляться
популярности стиля Фрэнка Гири в Калифорнии. В ЭлЭй
эта архитектура понравилась мне ещё меньше,
но теперь я по крайней мере понял причину
ее модности. Она «говорит» или, как говорят в Штатах
thas go to message. Это сознательно интровертная
организация пространства, которая используется везде, где есть
спрос на усиленную безопасность, визуально выраженную
сверхбезопасность[5].
Можно лишь согласиться с Майком Дэвисом, когда он утверждает:
«Фотографии старого даунтауна в эпоху его расцвета
демонстрируют смешанную толпу «англос», чёрных и латинос
разных возрастов и классов. Современный «ренессанс»
даунтауна осуществлен таким образом, чтобы такого рода гетерогенность
была немыслима. Он предполагает не только «покончить
с улицей», но также и «покончить с толпой»,
устранить ту демократическую мешанину на тротуарах
и в парках, которую Ольмстед [6]
мечтал сделать альтернативой европейской поляризации классов…
И впрямь тоталитарная семиотика редутов и бастионов, зеркального
стекла и поднятых над землей переходов отрицает какую бы
то ни было сродственность архитектурных стилей и манер поведения.
Как в случае дома=крепости Отиса[7],
Time building, это в чистом виде архисемиотика социальной
войны».
Я готов, пожалуй, говорить о своего рода массовой
паранойе ЭлЭй, ничего похожего с которой не наблюдается
ни в Сан-Франциско, где уровень преступности
такой же, ни в Вашингтоне, где все помнят о бунте
на улице Кардозо в 60-е годы, а число убийств на тысячу
жителей выше, чем в Эл-Эй или в Москве. В Лос-Анджелесе
все иначе. Похоже, что к привычным четырем
стихиям — океану, холмам, огню и воздуху (со смогом
и без смога) ЭлЭй добавил пятую: это страх![8]
Я никогда не воспринимал «Марсианские хроники» Бредбери
как литературное перевоплощение ЭлЭй, но теперь,
перечтя их, понял, насколько это похоже на правду.
При неизменности своих границ, заданных Природой, при своих
фривеях, субландшафт страны ЭлЭй может пребывать, держась
за собственные анахроничные правила зонирования, не имея
почти ничего из традиционной городской жизни. Существует
без всего этого и будет существовать: быть может,
как единственный феномен, быть может, и впрямь
определяя будущее многих поселений в мире. Во всяком
случае похоже, что Токио полным ходом движется в сходном
направлении, но японские забавы заслуживают отдельного
разговора[9].
Р.S.: Я тоже жертва рекламы. Насчет южнокалифорнийского тепла
сильно преувеличено, если иметь в виду лето. Утром в ЭлЭй
мгла и прохладно. К часу дня мглу прожигают солнечные
лучи, и может быть жарковато. К вечеру весьма свежо.
Но это, конечно, не Сан-Франциско, где мне (в начале
августа!) пришлось мчаться покупать куртку, чтобы не закоченеть.
|
