Страна восходящей луны
(к вопросу о культурэкономии)

“В других странах есть бюрократия,
в Японии — у бюрократии есть страна”.
Мюррэй Сэйл.
Социальные противоречия японского капитализма.
“Atlantic Monthly”, June, 1998.

“Жители к питанию склонны,
но средств для оного не имеют.”
М.Е.Салтыков-Щедрин.
Современная идиллия.

I. Свойственники по этноэкономике

Впервые с 1973 г. для 1997 г. зафиксирован незначительный спад японского ВНП. 12 июня 1998 г. курс иены к доллару упал до 142,4.

Со студенческой скамьи ненавижу политэкономию. До сих пор мне не приходилось всерьёзтать нечто из области культурэкономии, хотя разговоры о российских проблемах подходят к этой обширной теме, казалось бы, вплотную.

Мой опыт более чем скромен, и всё же мне довелось хоть немного поработать в США, Германии, Великобритании и Японии, не говоря уж о России, так что нижеследующие соображения хотя и имеют статус ограниченной ответственности, могут оказаться небесполезны.

Я прилетел в ещё Западный Берлин через три недели после пролома стены и, сопоставляя виденное по обе её стороны с энтузиазмом немецких коллег, размышлял, во сколько же обойдется воссоединение с крошечной экс-ГДР, всего-то сорок лет обучавшейся социализму. Надеялись на сто миллиардов марок, потратили уже в два раза больше, марка за эти годы упала с 1,57 до 1,75 в отношении к доллару, а конца черной дыре ещё не видно. Люди, которые затевали создание Европейской Академии городской среды, были — вполне по-советски — вышвырнуты за борт, когда понадобилось место для “парашютистов” из сенатских офисов, а само заведение — вполне по-советски — превратилось в заурядные курсы повышения квалификации.

14 ноября 1991 г., в конце бытования в Японии, которую мне во многом удалось осматривать “с чёрного хода”, за маскарадным фасадом, я записал:

“Общее ощущение разрыва с прошлым, приближающегося по силе к нашему 17-му году. В эпоху Мэйдзи были смешноватые попытки полностью скопировать архитектуру, не говоря о прочем (в Киото — филадельфийский агрегат для помола кофе никак не позже 1880г.), сейчас — это безумие бескорневого компьютеризованного феодализма, где любые общественные движения мыслимы не более, чем у нас в лихие брежневские времена.

Трехэтажный зал-"аквариум" для игровых автоматов — это кое-что.

Изрядность присутствия алкашей равно как и полное отсутствие почтения гимназистов к храмам Киото, и нежелание уступать место старшим в транспорте — лишнее подтверждение перегрева и оверстресса, из которого должен непременно следовать психологический криз... Кризис, мне кажется, висит в воздухе и должен прорваться как нарыв не позже чем через 1 — 1,5 года (посмотрим)”.

(Насчет полутора лет я ошибся, но, позднее читая очерки австралийцев, долго живущих в Японии, убеждался: они ощущали то же. Кто опирался на скрупулезные анализы непотизма и коррупции, кто — истерии, сопряженной с экзаменами в школе, кто-то — перегрева цен недвижимости, но все без исключения — ещё и на совершенно животную интуицию. Что-то было явственно не так).

Дважды изучая Вашингтон по гранту Симтсоновского института, я с изумлением обнаружил, что эффективность государственной муниципальной политики в США, оказывается, может быть ещё меньшей, чем в родных пенатах. Эффективность тамошних ПРЭУ в муниципальном (то есть, для бедных) жилом секторе в три раза уступала результативности деятельности почти непрофессиональных кооперативов.

В России … ну, про местные дела все и так знают, хотя всё же было любопытно обнаружить, что, скажем, при составлении концепций развития городов власти никак не могут обнаружить ресурсный потенциал территории, населённой людьми.

Все это заставило с особым вниманием отнестись к “этноэкономике”, в которой роль культурных стереотипов обнаруживает свою изумительную мощь, в классической экономической науке игнорируемую напрочь. Слово “этноэкономика” не означает здесь ничего, кроме фиксации специфичности моделей хозяйствования, выросших их местной государственной традиции, в свою очередь базирующейся на корневых формулах этноцентрической культуры, даже если последняя всегда отрекалась от этнической основы в пользу империальной, то есть полиэтнической.

Благодаря двум-трем популярным книгам о Японии все знают всё, и я не буду пытаться противостоять мифопоэтике. Однако же фактом остается то, что специфическая модель японской “этноэкономики”, базирующейся на соединении корпоративной традиции с государственным протекционизмом, вызывавшая завистливое восхищение у американских публицистов, обрушивается на глазах.

Для тех, кто любит статистику, достаточно напомнить, что т.н. плохие займы, на возврат которых рассчитывать нет оснований, предоставленные японскими коммерческими банками, составили к июню 614 миллиардов долларов. Банки не могут поправить своё положение за счёт мелких вкладчиков, поскольку те утратили к ним доверие и несут свои тысячи иен на почту, которая в Японии служит сберегательной и страховой кассой — под неправдоподобно низкий процент: 0,445% годовых при пятилетнем депозите и 0,25% — при депозите на год. Зато вклады до 100000 долларов не облагаются налогом. Так вот к началу лета на счетах почтовой системы скопилось (в иенах, разумеется) три триллиона долларов, что эквивалентно 60% национального долга Соединенных Штатов Америки. За счёт этих средств кредитовались японские “стройки века” равно как и экспорт производств в лежбища азиатских “тигров”.

К счастью для Ойкумены, японские вкладчики скорее всего не побегут менять свои депозитные вклады на доллары, а если даже и побегут, то такой обмен без сомнения будет запрещен (приостановлен или почти полностью ограничен) правительством. Но и без этого глобальная экономическая жизнь зависла над бездонной пропастью, глубина которой превосходит каньон 1929г. Пока что профессионалы просчитывают масштабы девальвации китайского юаня и вероятные её последствия.

На ближайшую перспективу ясно, что японцы как бы справятся с проблемой, и “плохие” займы будут опять же оплачены налогоплательщиками (не правда ли, это удивительно напоминает родное и знакомое). Однако лишний раз убеждаешься в удивительной силе мнения - несомненные успехи японцев странным образом убаюкали западное критическое сознание, сформировав мифический образ омерзительно успешного японца. Уж ежели нечто делают японцы, например, вкладывают деньги в Южную Корею или Малайзию, то лишь глупый не последует их примеру. Промежуточный результат всем известен и не здесь заслуживает обсуждения.

В действительности же японский экономический бум исходно имел отнюдь не рационально экономическую, но глубоко иррациональную природу символа веры. Сформированная в оккупированной и управляемой извне стране, в годы разрухи и подавления национальной гордости, идея экономической экспансии опиралась на один лишь живой фундамент — поколение подростков военного времени. И ещё — не бюрократическую традицию, что, со времен Революции Мэйдзи замечательного 1860 года§ дивно переплела традиционную бюрократию сегуната и бисмарковскую германскую модель в нерасторжимое целое.

Всего через несколько дней после капитуляции в августе 1945 г. японское Министерство вооружений преобразовалось в Министерство торговли и промышленности. С 1949 г. оно стало именоваться Министерством международной торговли и промышленности. Кстати, японский эквивалент слову “взятка” — соденошита — буквально означает “нечто в широком рукаве”, а ведь кимоно с широким рукавом носили исключительно чиновники сегуна.

Как заверяют истинные знатоки вопроса, японская бюрократия никогда не подчинялась только закону. Законов в Японии много, однако же чиновники, теоретически ими связанные, обладают огромными неявными правами, свободны от необходимости отвечать за свои действия публично, тогда как неписаный код поведения требует от них покрывать ошибки друг друга. Тех немногих политиков, что пытались изменить ход вещей, аккуратно игнорировали, пока не выходил их срок. Что-то в этом просвечивает знакомое, не правда ли.

Если свести японскую “этноэкономику” к упрощенной и всё же корректной формуле, то мы получим не слишком сложный для понимания набор максим:

• Все японцы суть одна семья, связанная кровными узами и восходящая к богине Солнца, верховным жрецом которой является Император;

• Манипулирование рынком? Семьи управляются любовью, а не рынком;

• Предпочтение дорогих местных продуктов дешевым импортным? Не ломайте рисовую миску бабушки.

• Игрушечные забастовки? В семье не бастуют.

• Отказ от внешних займов? Не продавай семейное дело чужакам.

• Дискриминация новых иммигрантов и “гастарбайтеров”? Чужаки не должны пользоваться тем, что в муках воздвигли японцы.

• Уравнение доходов? В семье следует делиться.

• Сделки с профсоюзами, вследствие которых заработок всегда отстает от уровня производительности труда? Инфляция может ударить по всеяпонской семье.

• Почти полная занятость? Семья должна обеспечить каждому достоинство работы.

• Японская трудовая этика? Не дай семье потерять лицо.

• Самоконтроль качества? Брак в работе ударит по каждому японцу.

• Свирепость борьбы за рынки? На войне как на войнеª и т.д.

Элементарно. В словах совершенно понятно. Для европейской традиции индивидуализма, для российской традиции неверия в солидарность иначе, чем перед лицом смертельной опасности, — психологически невозможно.

Слабость системы — как водится продолжение её достоинств. Повторим: поколение японское поколение подростков военного времени сходит со сцены одновременно с вышедшим в тираж поколением советских военных подростков, на чьей беззаветной признательности за корку хлеба держался брежневский режим. Заметим, что и китайские подростки 40-х годов начинают массово покидать сцену. Сходных с этими поколений, возможно, уже не будет.

Большая японская “семья” всё ещё цела за счёт состарившихся подростков военных времен. Однако жить ей осталось немного.

Оставим в стороне эффекты надувания пузырей в спекуляции недвижимостью вплоть до критического 1990 г., когда территория, занятая императорским дворцом и парком в Токио, неофициально “стоила” в денежном исчислении столько же, сколько вся страна Канада. Пузыри не могли не лопнуть. Они лопнули, и это уже неинтересно. Оставим в стороне проблемы экспорта, включая неосторожный экспорт капитала, вследствие которого высочайшие в мире здания Куала-Лумпура останутся столь же экзотическими продуктами эпохи, как оперный театр бразильского Манаоса эпохи каучуковой лихорадки. Куда важнее другое: семья почти бездетна.

На 1998 год рождаемость упала до 1,43 на одну женщину в пригодном возрасте, что катастрофически ниже уровня простого воспроизводства. Две из трёх японок между двадцатью и тридцатью годами не были замужем (в отличие от европейских стран и США доля рожденных вне брака в Японии ничтожна — 1,1% от всех рождений). Число тех, кому за 65 лет, уже превысило число тех, кому менее 15-ти.

Добавим к этому, что в финансовом отношении свадьба в Японии не менее разорительное предприятие, чем в любой стране “третьего мира”, что здесь нет низкопроцентных займов для студентов дорогих университетов, что согласно незыблемой традиции старший сын и невестка считаются бесплатными сиделками при родителях, нет низкопроцентных займов на покупку первого дома и пр.

И ни малейших оснований для изменения ситуации потому, что для такого изменения необходима подлинная социальная революция: отказаться от практики низких начальных заработков, вмешаться в жилищную политику, сделав собственное жилище доступным для молодёжи, вмешаться в медицинскую практику (сегодня услуги врача при рождении ребёнка обходятся в 3000 долларов наличными, ибо врачи отнюдь не желают платить завышенные налоги), отказаться от огромных акцизов, в силу которых японский фотоаппарат в Японии существенно дороже, чем в Германии или США и т.д. и т.п. На такие перемены стареющее большинство психологически не готово совершенно, будь мэром Токио коммунист (так и есть) или анархист.

Ещё пяток лет население Японии будет расти, достигнет 125 или 127 миллионов душ, а затем начнет долгий путь сокращения. Теоретически вмешаться в процесс можно, практически — нет. Уже трижды принимались широковещательные программы реформ и … тихо сходили на-нет. Профессор Кацухито Икео из токийского университета Кейо выдвинул очередную программу перехода от системы, основанной на банковском кредите (“среди своих”), к системе, базирующейся на рынке капитала. Он провокационно назвал свою программу Нихонбан Биггу Бан (Japan’s Big Bang), подчеркивая её вестернизованный характер, что вызвало тихую ярость чиновников Министерства финансов. Премьер-министр Рютару Хасимото, выпускник Кейо, пытается осуществлять близкую по духу схему в последовательности малых шагов…

Все это удивительно напоминает наши здесь собственные несчастья, но также и заставляет заподозрить, что не в одних только деньгах дело. Чего-чего, а денег у японцев существенно больше, чем нужно, но только — в отличие от постсоветской России — эти деньги в руках престарелых. Сомнение даже в почтовой сберегательной кассе, исправно в своё время выдававшей вклады по обтрепанным бумажкам, которые привозили домой репатрианты из Китая, Кореи и Бирмы, привело к тому, что с весны 1998 г. резко возросла продажа домашних сейфов.

II. Введение в культурэкономию

Резонов для немедленной паники не видно. Японская хозяйственная система скорее всего не обрушит мировой финансовый порядок в близком будущем, однако есть основание осмыслить события в более широком контексте. Придется наконец отдать себе отчёт в том, что все экономические теории, отмеченные Нобелевскими премиями, обладают одним органическим недостатком: протестантская модель хозяйствования в её американской редакции трактуется в них как универсальная. Для этого были психологические основания в эпоху Плана Маршалла. Для этого были бы частичные основания в случае успеха тотальной колонизации мира. Для этого нет оснований при том состоянии мира, что мы имеем на конец XX в., и в этом отношении печальный анекдотизм причинно-следственных цепочек в рамках попыток реформирования советской хозяйственной системы, отчеканенный в знаменитую формулу Закона Черномырдина, нуждается наконец в спокойном анализе, без коммуно-патриотической истерики.

Как убеждает наследие Анри Пиренна и Фернана Броделя, перевод культурологических представлений в экономические и тем более обратная трансляция в культурную норму — дело непростое, но возможное. Конечно же в российских реалиях нужно и правильно начинать отсчет с Великой распашки, с золотоордынских дел, монастырской, казацкой и казённой волн колонизации, но честно говоря, довольно и с осьмнадцатого века, вобравшего в себя содержание предыдущих эпох. Удерживая в памяти неписаный кодекс японской “этноэкономики”, разумно хотя бы набросать очерк аналогичного кодекса “этноэкономики” российской, опираясь не только и даже не столько на статистику, сколько на художественный синтез литературных памятников и натурных наблюдений. Единственный здесь критерий — устойчивость максим кодекса к политическим пертурбациям двух с половиной веков.

Пользоваться пословицами при этом запрещается, ибо в силу амбивалентности российского фольклора на каждый тезис найдётся антитезис. Оформление кодекса нуждается в обширном пространстве текста, так что здесь ограничимся лишь его структурной подосновой, расписав её на семь базисных, на мой взгляд, характеристик.

1. Назвать российскую систему хозяйствования этнической можно сугубо условно — только с той точки зрения, что оформлялась она в категориях русского языка. Мы, как давно известно, имеем дело с парагосударственной системой, где без казённого подряда ни один капитал сложиться заведомо не мог. Мы — подданные не отдельно от своей роли хозяйствующего субъекта, но вместе с этой ролью, целиком. Высокая подозрительность общества относительно справедливости действий власти вырабатывает устойчивое отторжение закона как нормы, исходящей от власти.

2. Временные представления о хозяйственной деятельности так и не смогли выйти за рамки смены времен года, так что проектно-программное мышление в сфере хозяйствования не простиралось за пределы подготовки саней или отопительного сезона в летнее время. Стратегическое же планирование осуществлялось в категориях пространственной экспансии и заведомо затратного первичного обустройства на территории, так что экономическое планирование всегда ведётся в сметах затрат. С обывательской точки зрения, разделяемой и большей частью элиты, неверие в рациоспособность управляемого бытия возлагает надежды на чудесное.

3. В отсутствие идеи майората и в силу неопределённости личного будущего не закрепилась идея наследования недвижимости, обставленной сервитутами, превышающими право владения. Соответственно, не могли сформироваться ни полнокровная идея частной собственности, ни нормативный каркас этоса гражданского общества, связанный с первой идеей нерасторжимым образом. Более того, вводимые сверху квазигражданственные институты управления городовых общин считываются как досадная форма дополнительной повинности и только.

4. Под воздействием однонаправленной системы управления реликтовые общинные навыки были успешно преобразованы в систему круговой поруки по обязательствам перед казной, тогда как неистребимый инстинкт самосохранения отстроил против нее систему круговой поруки в неформально корпоративных действиях против казны. В условиях ненадёжности семейных уз в связи с “отложенным” разделом имущества отстраивается специфический институт товарищества как единственной хотя и неформальной, но в принципе формализуемой корпорации (артель, товарищество на доверии и т.п.).

5. Сберегающее планирование, сопряженное с прогнозированием, сохранились лишь в маргинальном собирательском водном и лесном хозяйстве и не имело серьёзных шансов закрепиться в сельском хозяйстве, индустрии, технических инфраструктурах, однако в вынужденно маргинальном личном хозяйстве оно допускалось, поощряясь властью и, соответственно, не одобрялось общественным мнением. “Чрезмерная” хозяйственная активность постоянно балансирует на грани греховности и чревата санкциями со стороны нормализованного окружения.

6. Постоянное заимствование идеала потребительского стандарта у другой, западной культуры постоянно, во всех сословиях, приводило к жизни не по средствам под лозунгом “однова живем!”, что в сочетании с архаической традицией гулянки-потлача и православной установкой на подозрительный характер всякого земного богатства подрывало идею сбережения.

7. Общая непредсказуемость бытия в сочетании со всеми названными факторами сформировали обостренную нетерпеливость при пользовании имеющимся шансом у всех субъектов хозяйственного процесса: казна, завышающая подати; чиновничество, завышающее размер взяток; предприниматели, ориентированные на завышенную прибыль; потребители, завышающие претензии в отношении доступного стандарта.

III. Полуторный виток спирали: 1861 — 2001 гг.

Дерзаю утверждать, что в течение десятилетия между 1861 и 1871 гг. XIX в. наступил единовременно для России, Германии, Италии, США и Японии©, образуя известную сближенность шансов развития, в каждом случае изменяемую по законам культурэкономии.

Предоставим прочим державам идти своим путем, ибо нас интересует прежде всего отечественная траектория эволюции. Так или иначе, ко времени частичной реализации реформ Витте-Столыпина и к несчастью первой Мировой войны Россия подошла с весьма существенным кризисом традиционной для себя “этноэкономики”.

1. Во-первых, наряду с индустрией, замкнутой на казну полностью, (но частью обеспечившей базовую железнодорожную инфраструктуру) выросла индустрия, частично от казны не зависевшая — достаточно назвать сахарную, текстильную, нефтяную или книгопечатную.

2. Во-вторых, при чудовищных издержках, всё же сложилась негосударственная система банковского кредита — наряду с активным нарастанием иностранных инвестиций в российское хозяйство.

3. Вместе эти две силы обеспечивали развитие оптовой торговли, дополненные крепшей в муках системой потребительской кооперации — первой в России подлинно гражданской корпорацией такого масштаба.

4. Ещё существеннее, что при стабилизации рубля мощно развертывался процесс накопления наследуемого капитала, радикально преобразуя самосознание, с трудом но всё же высвобождавшееся от давления “нестяжательской” традиции.

5. При всех своих пороках, имперская система управления предоставляла этноэкономикам присоединенных земель автономное существование, мягко поощряя зарождение в них очагов универсально-капиталистического хозяйствования.

В то же время ещё не удалось преодолеть другие перечисленные выше “завалы”.

• завышенные потребительские ориентации по всем сословиям;

• институты гражданского общества складывались с огромным трудом, преодолевая постоянное сопротивление казённой системы управления;

• идея сберегающего, расширенно возобновляющегося хозяйства была отработана теоретически и методически, успешно внедрялась в отдельных “экономиях”, но в целом отнюдь не закрепилась в сознании;

• главное, как известно, в том, что начатые с опозданием столыпинские реформы так и не успели сформировать укорененную систему классового расслоения деревни, а выделявшиеся казной ресурсы для компенсации социальных последствий этого мучительного процесса (за исключением довольно успешной программы переселения и второй волны хозяйственной колонизации) были недостаточны и в значительной части расхищены. Несмотря на героические усилия отдельных промышленников сознательно снизить норму прибыли за счёт повышения заработной платы рабочих и социальных программ, в целом сохранялась традиционная установка на снижение затрат на рабочую силой любыми средствами. Этос расширенного капиталистического воспроизводства не успел укорениться;

• наконец, что уже недурно описано в постсоветской литературе, в своем большинстве российское образованное сословие (несмотря на умножение рядов технократов и социальных активистов кооперации и просвещения) обнаруживало глубоко антиреформистскую позицию, с одной стороны демонизируя власть, с другой — поддаваясь очарованию фразеологии Больших Перемен, с третьей — сохраняя верность “нестяжательству” как идеологеме.

Великая октябрьская социалистическая контрреволюция, действительно выразив глубинные устремления люмпенизированного актива общества, при злорадном сочувствии традиционалистского большинства, могла в дальнейшем или погибнуть, или перейти к тотальной пролетаризации оставленного в живых народонаселения, заодно подавляя все очевидные признаки этноэкономик и тем самым возрождая надломленные предыдущими десятилетиями стереотипы давней, дореформенной культурэкономической “доктрины”.

Собственно история социалистического периода здесь нам неинтересна за одним исключением: трудно, неуверенно, с неоднократными откатами назад, пореформенная революция всё же возрождалась. Введение и закрепление фактически сословного расслоения общества во всяком случае интенсивно формировало новую элиту с повышенными потребительскими стандартами на “рынке” льгот, товаров и услуг, и периодическое прореживание её рядов не застрагивало сословную стратификацию как таковую. С того момента, когда после голода начала 30- годов сталинская власть в силу чистой необходимости была вынуждена разрешить личное подсобное хозяйство колхозникам, рабочим и служащим и открыть “колхозные” рынки, социалистическая хозяйственная доктрина фактически уже признала своё поражение в борьбе с реалиями.

Используемые средства отъема “излишка” денежных средств через обязательные государственные займы и конфискационную денежную реформу 1947 г. имели всё же паллиативный характер, не влияя на магистральную тенденцию. Попытка Хрущёва сделать резкий шаг назад, подавив личные хозяйства, была недолговременной, хотя и весьма чувствительной по своим немедленным последствиям, но, главное, она сопровождалось прямо противоположным по существу действием — гигантским рывком к фактической приватизации жилья. Что бы не говорилось совершенно справедливо об иррациональной, абсурдной, затратной, сверхмилитаризованной системе хозяйствования брежневского периода, пореформенный вектор эволюции обозначал себя с каждым годом сильнее, включая интенсивное развитие всех форм теневой экономики.

Втянутость в этот двуединый процесс власти, вплоть до высшей означала легитимацию теневой экономики по факту, несмотря на демонстрационные судебные процессы. К концу эпохи в т.н. мемуарах Брежнева такого рода легитимация содержалась и в чистом виде (знаменитый пассаж: три ящика грузим, один — себе.

Фактическая легитимация теневой подкладки любой открытой хозяйственной операции (памятное удвоение цены в условиях спасительного для теневой экономики дефицита, масштабное развитие бартера в условиях спасительных для теневой экономики плановых поставок и заведомо невыполнимых плановых заданий).

Несмотря на множество нормативных затруднений, нарастает тенденция аккумуляции денежных средств и (в ограниченных масштабах) недвижимости. На смену сословному имущественному расслоению сталинской эпохи интенсивно происходит формирование протокапиталистического класса. Он формируется разрастанием правящей элиты, её поступательного срастания с теневой элитой, но параллельно происходит и размывание элиты “снизу” за счёт эгалитаризации заработной платы.

Наконец, нам важно отметить как эгалитаризацию потребительского стандарта, так и вычленение повышенного стандарта, сопряженного скорее с льготами, чем доходом, хотя к концу эпохи все без исключения товары, услуги и льготы имеют свой денежный эквивалент. Относительная информированность общества о западных потребительских стандартах, начиная ещё с 40-х годов, создаёт все возрастающую степень ожидания, сплавляющуюся весьма причудливым образом с верой в магическую силу открытости, гласности и, в конечном счёте, демократизации.

Именно этот причудливый сплав с началом Перестройки формирует широкую массовую поддержку идеи реформ, и именно масштаб обманутых надежд вызвал столь широкую поддержку ностальгических интонаций во второй половине 90-х гг. — при фантастической аберрации памяти у разочарованных в наибольшей степени осколков сталинской ещё по происхождению элиты.

Здесь мы подходим к весьма существенному пункту рассуждения. Разумеется, чрезвычайно легко швырять камни в исполнительную власть, однако всё же пора различать малопривлекательные черты действий, предпринятых или, напротив, не предпринятых ею в ситуации едва ли не нулевой свободы выбора, от действий, совершенных или совершаемых исключительно лишь в силу непонимания природы культурэкономии российской системы хозяйствования. Особенность момента заключается ещё и в том, что, как и в эпоху заключения Антанты, что мы должны иметь в виду не только собственно исполнительную власть России, но также и политику, проводимую в адрес нее ведущими западными странами и МВФ, которые руководствовались и продолжают руководствоваться отнюдь не соображениями культурэкономии.

Претензии к власти начертаны на знаменах политической оппозиции, оформлены т.н. общественным мнением через СМИ, почти единодушно лукавящих, но иногда просто неквалифицированных и непрофессионально работающих, когда речь о хотя бы начатках аналитического мышления. Соответственно, нам нет нужды специально группировать инвективы в адрес власти, достаточно перечислить лишь наиболее часто звучащие претензии.

Только совершенно осатанелая оппозиция и вовсе наивные обыватели могут себе представить возможность обойтись без этой крайне болезненной меры отпуска цен и ликвидации сбережений и обесценивания оборотных средств предприятий, которая была предопределена накопленным отложенным спросом. Подавляющая часть скопленной населением необеспеченной денежной массы, многократно разросшейся за счёт запаздывания с введением российской валюты и продолжавшейся активной эмиссии, несла в себе грандиозную угрозу полного и быстрого краха всей хозяйственной системы. Относительно оборотных средств — как обычно, немало лукавства, поскольку все предприятия обладали к 1992 г. гигантскими запасами “неликвидов”, которые могли теперь реализовать на рынке (иной вопрос, что натуральным ходом вещей большая часть средств пошла отнюдь не на пополнение оборотных средств). В других обществах резонный аргумент относительно подрыва доверия к власти в данном случае беспредметен, ибо доверия к власти у населения не было и ранее (конфискационной денежной реформы ждали многие годы). Наконец, коль скоро в течение ещё двух лет население несло немалые средства в руки всевозможных “МММ”, мера, предпринятая правительством Гайдара должна быть расценена как адекватная и единственно возможная.

Качественными недостатками действий правительства были недостаточная и непрофессиональная работа с населением через СМИ и, ещё существеннее, элементарный недоучет ряда технических ошибок, вроде отсутствия фонда компенсации потерь накоплений на капитальный ремонт и т.п.

В принципе несомненно справедлива претензия к замедленности и неполноте формирования нормативной базы и контроля действий на зарождающемся рынке, но, честно говоря, поражает скорее то, что какая-то нормативная база всё же возникла относительно быстро (в условиях перманентного противостояния ветвей власти, к тому же), тогда как для компенсации неопытности и вместе коррумпированности чиновничества требовался был легион ангелов небесных, каковых в нужном количестве не наблюдалось.

Возражения против ваучерной приватизации и “распродаже госсобственности за бесценок” имеют сугубо пропагандистский пафос: иного средства легализации хотя бы части теневых капиталов никто не мог предложить, тогда как продажа “по рыночной цене” была невозможна как ввиду отсутствия таковой, так и в связи с отсутствием необходимых средств. Разумеется, масштабы коррумпированности общества, сформированные предыдущей эпохой, оказались ещё выше, чем можно было предположить в самых диких фантазиях, однако противопоставить известной наивности реформаторов практически нечего. Можно было бы ещё возразить, когда бы разворовыванию основных фондов и прочим радостям противостояли доблести предприятий, остающихся в государственной собственности, но так как их ситуация не менее плачевна, то возражения беспредметны.

В отдельных случаях может быть справедливым замечание относительно отсутствия защиты отечественных товаропроизводителей, но в целом оно беспредметно, поскольку отечественная продукция оказывалась неконкурентной по всем параметрам. Там, где после шока, равно как остывания естественной страсти ознакомления с новыми импортными продуктами, оказались задействованы здоровые силы управленцев (производство продуктов питания в первую очередь) перелом наступил достаточно быстро.

Неотразима претензия относительно коррумпированности власти, однако легионов ангелов в ресурсе нет, тогда как мощь откладывавшихся потребительских устремлений явила себя с силой закона всемирного тяготения.

Упрек в распаде науки и бедствиях высшей школы справедлив лишь частично ввиду сверхъестественного и преимущественно пустого по содержанию разрастания института науки в наиболее ретроградных его формах в течение двух десятилетий.

И т.д.

Значит ли это, что я выступаю в роли незваного адвоката исполнительной власти во всех её деяниях? Разумеется, нет, и в её адрес можно предъявить целый список претензий, о которых умалчивает оппозиция, — иной вопрос, что и в этом случае мы обязаны принимать во внимание обстоятельства действия или отказа от действий.

Фундаментальное непонимание веса культурэкономии и невладение технологиями работы в её рамках более чем объяснимы, однако упорство при отстаивании сугубо технократической интерпретации технологий и нежелание качественно расширить круг привлекаемых экспертов остаются органическим пороком реформаторов. Отсюда же редкостное отсутствие понимания острой необходимости грамотной профессиональной работы с общественным мнением (в проведении президентской избирательной кампании 1996 г. это было частично компенсировано, но в состав технологий действий правительства так и не вошло до настоящего времени).

Наспех выстроенная под первого президента конституция протягивает присущие ей пороки в дальнейшее законодательство, вследствие чего федеральная власть оказалась практически безоружной перед лицом самовольства губернаторов и мэров городов и практически не в состоянии отвести от себя претензии, адресованные на её уровень безосновательно (ярчайшим образом проявилось в столкновениях с шахтерами). Президентская администрация предпочитает перекладывать на правительство ответственность за собственную неэффективность. Это скорее пороки президентской администрации, чем собственно правительства, являясь неизбежным следствием полулегитимности по факту автократической формы правления при чрезмерном усилении игровой позиции регионов. Скованное президентской администрацией правительство практически лишено возможности разговаривать с субсидируемыми регионами с позиции силы.

Бесконечное оттягивание процедуры ускоренного банкротства — тяжкий грех, объяснимый стремлением дождаться момента, когда “красные директора”, оказавшись несостоятельными, будут смещены акционерами или уступят сами дорогу молодым менеджерам. Практика показала со всей определённостью, что такого рода надежды иллюзорны. Опасения перед политической силой старого директорского корпуса основательны скорее психологически, чем политически, тогда как осмелевший от безнаказанности директорский корпус всё равно участвует в политической борьбе (“рельсовая война” мая 1998 г. является здесь превосходным примером).

Перебор претензий и если не оправданий, то объяснений неуспешности или частичной успешности тех или иных действий власти можно привести много. Все это не меняет ситуации по существу. Ни технократы российских правительств, ни тем более технократы международных финансовых учреждений всё ещё не отдали себе отчёт в том, что имеют дело с неким оживленным организмом, который функционирует в логике культурэкономии, а не какой-либо иной. Драматизм ситуации заключается в том, что все в этой живой машине “этноэкономики” зацеплено одно за другое, и нет возможности, говоря устарелым штабным языком, сосредоточить все силы на главном направлении. Все направления главные и все неглавные в одно и то же время.

Возвращаясь к опыту реформ 60-х годов XIX в. — 1910 г., вчитываясь в страницы ежегодных отчётов земских обществ, просматривая журнальную полемику долгих сорока лет, нельзя не прийти к стоическому выводу: все идёт своим чередом, не быстрее, но и не медленнее, чем это возможно. Идет так, а не иначе не потому, что нашей “этноэкономикой” управляют гении или злодеи, или посредственности, а потому что всякое разумное действие почти (но не до конца) нейтрализуется его исторически сформировавшейся средой, всякое неразумное действие почти (но также не до конца) компенсируется скрытыми ресурсами той же среды. Мы обречены на то, чтобы пройти этим нелегким путем “до конца”.

Под концом имеется в виду следующее:

• избрание второго и третьего президентов РФ (не позднее 2016 г.)

• окончательный уход из жизни поколения подростков военного времени (не позднее 2005г.),

• окончательный уход поколения “властителей дум” 60-х и 70-х годов (не позднее 2005 г.),

• состаривание первого поколения “новых русских” (не позднее 2030г.),

• вход в активную жизнь поколения детей “новых русских” и внуков былых “властителей дум” (не позднее 2010г.).

По совокупности, отсчитывая по традиции с 1985-86 гг., это означает, что революция в России, начатая в 1861 г., приостановленная и частью отброшенная назад на 70 лет, имеет шансы завершиться где-то к 2020 г. Меня лично это не приводит в восторг, ибо я ни при каких условиях до этого не доживу, но и оснований надеяться на более скорый ход событий особых не вижу.

Катастрофисты уверяют, что у нас нет такого времени в запасе, что чуть ли не завтра мир в системе Pax Americana вообще не оставит России места. Думаю, что всё это — несколько натужный пафос. Тем более натужный, что общий структурный кризис мировой хозяйственной системы отнюдь не за горами, и не мы будем страдать от него в первую очередь, но как раз обитатели наиболее развитых и наиболее неразвитых стран мира. Удар придётся по Северу и Югу, тогда как в наших палестинах хотя и не избежать ухудшения, но оно будет весьма незначительным, считая от сегодняшней ситуации. Во всяком случае картошку на пропитание российское народонаселение выращивать ещё не разучилось.

Финал советской хозяйственной системы, которую могли именовать экономической только очень наивные люди, похоже, синхронен концу японской хозяйственной системы, лишь внешне оформленной в одежды экономической. Подозреваю, что нечто сходное можно заметить в хозяйственной системе Германии и, возможно, Франции, тогда как махровые соцветия американской “клинтономики” напоминают прекрасно известное специалистам пышное цветение угнетённых растений.

Пугать и пугаться не мое дело, но всё же стоит видеть все множество сценариев среднесрочной эволюции уж очень плотно повязанного мира. Полагаю, что те, кто считает сбережение излишков в твердой валюте надёжным делом, могут в течение ближайших пяти-семи лет пережить очередное разочарование. Те, кто ищет выхода в эмиграции — тоже. Не разочаруются те, кто не склонен очаровываться.

P.S. В 1920 г. экс-министр иностранных дел Италии Франческо Нитти опубликовал книгу под вполне заметным названием “Европа над бездной”. Нитти очень внятно описал дальние последствия близорукой французской политики, направленной на выталкивание немецкой экономики из европейского рынка. Очень конкретно прогнозировал обширный мировой кризис конца 20-х годов и показывал, что новая мировая война не может не разразиться к концу 30-х, если не изменить подход к понятию европейского баланса сил.

Кто же будет слушать какого-то итальянца!

Не лишено занятности, что книга Нитти была переведена и опубликована в Советском Союзе в год Великого перелома.