|
…
не нужно золота ему,
когда простой продукт имеет. Затянувшееся
сверх меры сидение на рельсах замечательным образом обнажило суть великого противостояния
наших дней. С одной стороны — то, что несколько наивно именуется капитализмом,
то есть идея счисления всего и вся в абстракции, каковой являются деньги. С другой
- закоренелый советский навык возвеличивания простого продукта. Естественный либо
искусственно созданный дефицит простого продукта был становым хребтом той не вполне
насильственной системы управления, без которой социализм был так же немыслим,
как без ГУЛАГа. В своё время Анатолий Стреляный посвятил этому феномену немало
времени, и его давно забытый очерк "Раз, картошка, два, картошка" в "Новом мире"
был едва ли не первым серьёзным разговором на главную тему. В стране, где фискальная
реформа стала главным инструментом преобразований, где поощрением был отрез на
костюм, льготой — дачный участок, "валютой" — бутылка огненной воды, а бартер
услуг был доведен до совершенства, возник наследуемый стереотип недоверия к денежному
знаку. Не то чтобы просто недоверия, но скорее твёрдого знания: не в одних деньгах
счастье. Лет тридцать назад, исследуя бытие советского колхоза, я был свидетелем
победы, одержанной местным конюхом в долгой борьбе за право оплатить в деньгах
назначенную Госкомцен стоимость мотоцикла "Урал". Конюх, получавший в родном колхозе
тринадцать рублей в месяц и живший, разумеется, с подсобного хозяйства (траву
для животины косили при лунном свете, тем вполне гармонизируя запрет на покосы
и необходимость косить), уплатил-таки 220 рэ за мотоцикл. Этой венчающей операции
предшествовали обязательные натуральные сдачи — яиц (от собственных кур), масла
(добытого на базе в районном центре) и, наконец, шерсти, за которой пришлось ехать
в соседнюю область. Покупка водительских прав требовала сложной комбинации жидкой
валюты и денежных знаков, символическая роль которых проступала вполне отчётливо. За
последние десять лет произошло расслоение общества на меньшинство, оперирующее
денежными знаками по преимуществу и потому почти безразличное к их символическому
значению, и большинство, замкнутое обстоятельствами в кругу кажимостей. Деньги,
не выплачиваемые месяцами, из символа превращаются уже в мнимость, а тот факт,
что люди тем или иным способом живы, забивает осиновый кол в могилку теоретиков
от политэкономии. Учителям, создающим продукт вторичный и слабо поддающийся
оценке, пели осанну 1 сентября, но всем было известно, что шахтеры производят
вовсе не уголь, имеющий рыночную цену, а "хлеб промышленности". Крестьянам то
вовсе не платили, то платили, но и они производили отнюдь не зерно, каковое ухитрялись
сгноить так или иначе, но "хлеб, который всему голова". В этой символико-поэтической
реальности не оставалось места для всеобщего эквивалента, хотя при том все обсчитывалось
до третьего знака после запятой. Когда году в 61-м, во время студенческой практики,
мне довелось проводить мистическую операцию "закрытия нарядов", сразу выяснилось,
что цена рабочего дня строителя — по расценкам — составила что-то рупь двадцать,
закрыть же следовало на шесть. Закрыли, конечно. Гайдару и прочим внукам
славных дедов казалось, что уж за десяток-то лет всё это можно изжить. Они хорошо
учили политэкономию, но российскую поэзию — плохо, ограничиваясь нежностью к Окуджаве.
Поэзия, однако же, по природе символична и потому в наших условиях единственно
верна. Шахтеры перекрывают путь поездам с углем и мазутом, в силу чего встают
электростанции и тем доказывается, что, уступая контроль над простым продуктом,
власти опять отменяют экономику. Попытки выкупить этот контроль денежными знаками
оказываются эффективны лишь в весьма ограниченной степени. |
