Доклад на круглом столе "Европа как культурная общность"

С моей точки зрения февраль 1917 года завершил революцию в России, начавшуюся в 1861 году освобождением рабов, которые деликатно именовались крепостными крестьянами. Это был долгий, интересный процесс, который вышел на своё завершение и обозначил себя концом империи, когда народы России обрели, наконец, возможность формирования свободной конфедерации. К сожалению, ввиду понятной исторически немощи Временного правительства последовала немедленная реакция — это Великая Октябрьская контрреволюция, которая означала немедленную попытку возрождения империи. Сначала как всемирной империи при Ленине, затем как Российской империи при переходе к сталинизму. Это нужно иметь в виду, потому что если революция предполагает трудный, но бесконечно нужный шаг вперед, то контрреволюция всегда была шагом к самоубийству, которое, как показал наш опыт, может растягиваться на долгие десятилетия.

Сегодня мы колеблемся на грани мучительной попытки сменить знак в осмыслении исторического процесса. Как известно, это легко сделать в технике переключением рычага, чрезвычайно трудно в политике и морали. Этот-то переход между контрреволюцией, которая ещё не окончилась, и революцией, которая в России никогда не кончилась до конца, это и есть перестройка. Если понимать её таким образом, то это особое состояние времени — сооружение зеркала для просматривания всей истории российской культуры по нескольким ключевым вопросам.

Я могу их только обозначить. Прежде всего я хотел бы подчеркнуть давно высказывавшуюся мысль. Это то, что одной из драм российской культуры было неуважительное отношение к трудящемуся человеку. Под лозунгом пролетарофилии хомо фабер презирался. Отсюда и затея немедленного прыжка, перескока от некоторого коммунального труда, идеализированного сверх всякой меры в легендах о российской общине, к идее общего или коммунального творчества. Это 20-е годы, вспышка одной чрезвычайно мощной и важной иллюзии, через которую надо было пройти. Между общим трудом и общим творчеством не предполагалось связующих звеньев.

Очень важно увидеть, такое "бегство от свободы" вовсе не было чем-то начавшимся вдруг в октябре 1917 года. Оно имманентно было встроено внутрь Российской революции середины прошлого века, выгрызая её изнутри.

В своё время Петр Чаадаев, посредственный философ, однажды удостоенный вдохновения свыше, как многие знают, написал грустную фразу: "Может быть наша цель и есть послужить человечеству уроком". Наше "сегодня", стадия перестройки, есть время рефлексии по поводу такого урока и своего места в нем. Оказалось, что быть учителем мировой революции (мир прошел революцию дальше) — самая мучительная форма рефлексии.

И здесь мне кажется очень важным обратить внимание на следующее: кого принято считать столпами — я имею в виду именно прежде всего Толстого и Достоевского — обозначили собой чрезвычайно мощное контрреволюционное начало в российской культуре. Толстой — это бегство от свободы личности в некую идеализованную квазихристианскую общину. Достоевский — это параноидальный страх перед свободой личности. Они увлекли европейскую культуру. Можно прочесть слова Вирджинии Вульф о Достоевском, в которого она погружается как щепка в водоворот, чувствуя глубоко иное, чуждое сознание. Да, артистически это чрезвычайно привлекательно, но в России, как известно, поэтов и прозаиков не бывает. Все они исполняли и исполняют обязанности политиков. И в этом отношении гигантское воздействие философской доктрины подлинной ненависти к хомо фабер, которую мы прочитываем в российской словесности, чрезвычайно сильно при воспевании коммунальной этики труда или истерии труда. Как у Горького, как у других литераторов начала века, когда под трудом понимается хмельное забытье, сбрасывание проблем через истерическое растрачивание физических и душевных сил. Никогда не следует забывать, что российская интеллигенция с восторгом внимала песням, вроде "Стеньки Разина" или "Дубинушки". Это и есть могучая форма литературы, получившая кличку "социалистический реализм". Я отбрасываю частности. Мне кажется, я пытаюсь нащупать здесь главное.

Либеральная тенденция с этой точки зрения всегда оказывалась мелкой, мещанской, а бюргер означало "плохо" для столпов российской словесности, и поэтому это понятие вытеснялось постоянно и самопроизвольно. Лишь короткий период "серебряного века" есть прорыв мещанского самоутверждения в интеллигентной форме. Это сборник "Вехи" — чуть ли не единственная попытка самокритичного анализа в российской интеллигентской среде.

Силу этого прорыва к самоуничижению легко понять, если вспомнить, что даже Мандельштам отдал дань соединению католицизма и младомарксизма, пытаясь описать желанное общество будущего как своего рода лестницу Иакова, организованную функционально идеальным образом. По сути дела получилось, как мне кажется, взаимное уничтожение, аннигиляция либеральных тенденций (а их опорой является хомо фабер, я на этом настаиваю, из него она вырастает) и толстовско-достоевского отторжения этого движения с выходом навстречу элементарного примитивного ассирийского функционализма.

Развивать это я не имею времени, но хотел бы обратить внимание на одну чрезвычайно важную, на мой взгляд, вещь.

Сегодня урок промежуточного состояния между контрреволюцией и революцией — это и урок понимания немедленного прошлого. Я имею в виду 60 и 70-е годы, которые сегодня получили удобный лейбл (кличку) "застой", не только несправедливый, но и вообще не позволяющий что бы то ни было понять. Это удачным образом оказалось подхвачено западной прессой, которая создала миф демиурга Горбачева, творящего перестройку, миф чрезвычайно вредный и опасный для перестройки, и для Горбачева, и для всего мира.

Мне кажется, очень важно задуматься над тем, что то, что мы называем перестройкой, началось где-то с 1942 года, когда во время отчаянной, трудной войны происходит реабилитация лирики и лирического героя, когда человеческая личность, или то, что называется по-английски "хьюмен биинг" — человеческое существо, восстанавливается в правах в поэзии, в первую очередь, постепенно проникая в прозу, постепенно проникая в "подкожные" научные исследования в 60-е годы. В этот момент трудное тяжелое нащупывание живого человеческого существа в недрах системы стало началом конца примитивного функционализма, где индивида нет. Ещё раз подчеркну, индивида нет у Толстого, индивида нет у Достоевского, индивида нет у функционализма. Таким образом, противоположности смыкались.

Мы — наследники всего этого вместе взятого. То, что мы называем "оттепелью", по сути дела было своего рода декабристским движением, повторенным через сто тридцать лет. Армия, вернувшаяся из Европы, несла с собой образ Иного, пусть смутный, пусть туманный, пусть неопределённый. Это давно уже было описано в нашей публицистике. Недаром сталинский режим немедленно начинает в 1948-1949 годы борьбу с космополитизмом и уничтожение этих, вернувшихся будущих революционеров. Может быть здесь он не преуспел полностью, и "оттепель" начали вернувшиеся из Европы в 1945-1948 годах, как 1861 год начался в 1812 году, когда русская армия вернулась из Парижа.

Обычно историю трактуют так, как если бы единственным следствием 1812 года была попытка переворота в 1825 году, восстание гвардейских офицеров. Ещё Чаадаеву было ясно, что это трагическое заблуждение. На самом деле эффектом было появление Пушкина. Эффектом 1945-1948 годов было появление нового лирического героя в советской культуре, и перестройка является его внучатым племянником, этого человека.

Мое время истекает, поэтому не стоит разворачивать эту тему, но мы никогда не сможем получить ответ на вопрос относительно российского либерализма и его противников, если не начинать где-то с екатерининского времени. Каждый раз нам необходимо возвращаться к тому моменту, когда насильственное объявление культуры, сделанное при Петре Великом, уже переросло в эпоху Екатерины в некоторую культурную норму. В 80-е годы XVIII века и 80-е годы XIX века и 80-е годы XX века оказались как в научно-фантастическом романе одновременны.