|
Чем сложнее становится разобраться в запутанной современности
художественной культуры, тем больше соблазн найти возможно большую
определённость её первоисточника.
Книга В. Шерстобитова свободна от уверенности в простоте первоисточника
— автор стремится предъявить нам изначальную сложность синкретического
мышления человека разумного первого образца. В большинстве
работ по генезису искусства его обсуждают сразу от развитой стадии
ориньяк-солютре, объясняя внезапность появления рафинированных
изобразительных форм качественным скачком или вообще не объясняя.
Шерстобитов начинает свой далекий экскурс гораздо раньше, отталкиваясь
от интереснейшей гипотезы: хомо фабер был одновременно и хомо
пиктор — человек-художник. Автор преисполнен глубокой уверенности
в сложности мыслительной деятельности нашего далекого пращура,
его реконструкция — процесс протопроектирования, сравнения с образцом,
ритмики мысленных команд и действий руки (недоказуемая, разумеется,
как всякая реконструкция такого рода) по меньшей мере убедительна
и психологически, и логически. Попытка проследить становление
искусства, по крайней мере изобразительной деятельности, как целого,
а не традиционное разделение на живопись, скульптуру, музыку,
исследуемые по отдельности, — несомненное достоинство книги.
Эта попытка удается благодаря тому, что автору художественная
деятельность в равной степени известна «изнутри», через собственную
художественно-педагогическую практику, и «извне» — по тексту можно
видеть, насколько тщательно проработана библиография, насчитывающая
185 названий.
«У истоков искусства» содержит и объективно установленные факты,
и чёткие переложения данных специальных наук, и необходимую
меру самокритичности в выдвигаемых гипотезах. Это очень личная
книга. Иным это может показаться недостатком, я убежден в обратном.
Эта насыщенная разнородным материалом книга читается легко именно
потому, что начисто лишена бесстрастности. Человек-автор заинтересован
глубоко и лично в доказательстве того, что так называемый первобытный
человек достоин и восхищения, и уважения как творец, нетерпим
к попыткам (часто не осознанным, инстинктивным) отнестись
снисходительно к великой работе ума по созданию и наречению первых
на Земле вещей. Ясно, что раздвоив задачу на создание гипотез
и научный анализ разнородного фактического материала, автор постоянно
борется за сохранение работы в чётких границах, и сам же
их непрерывно взламывает, боясь упустить что-то важное. Так, наверное,
излишне много ссылок на физиологические исследования тридцатых
годов, излишне пространно доказательство (при учете последних
исследований не очень надёжное) отсутствия художественной деятельности
животных, могла бы быть подробнее гипотетическая реконструкция
«проектирования» каменного орудия. Перечислять такого рода претензии
можно долго, но всё это не слишком существенно. Автор сознательно
пошел на риск, обнажая свои допущения, свои гипотезы в форме кратких
резюме в конце глав, давая тем самым возможность критику обсуждать
их в чистом виде, снимая обычную самозащиту: фраза вырвана из
контекста.
«Если возникновение, развитие и утверждение
знаковых систем человеческого мышления оказывается неразрывно
связанным с одновременным возникновением, развитием и утверждением
способности образного воспроизводства действия, то изобразительная
деятельность человека имеет те же истоки, что и человеческое мышление,
и познание вообще» (стр. 81). «У истоков
искусства лежит осознание пропорциональной масштабности изобразительно-описательного
жеста» (стр. 115).
Эти взятые почти наугад отрывки из резюме могут вызвать к себе
разное отношение, но неинтересными их не назовёшь, какую бы позицию
ни занимал критик.
|
