|
(опубликовано в "Русском
журнале", 05.11.1998)
Л. И. Таруашвили
Тектоника визуального образа в поэзии античности и христианской
Европы: к вопросу о культурно-исторических предпосылках ордерного
зодчества
М.: "Языки русской культуры", 1998.
Со смешанными чувствами закрываешь объемный том, изданный — при
тираже 1200 экземпляров — с исполненной достоинства роскошью:
картон, коленкор цвета терракоты. Замечательно, что в смутное
наше время пишут и издают книги, столь откровенно отчужденные
от злобы дня. Пока это происходит, нас очередным кряду кризисом
не возьмешь. Смущает другое. Леонид Иосифович Таруашвили — учёный
опытный и солидный. Одним из рецензентов согласился стать М. Л.
Гаспаров, что и побудило меня зарыться в текст. Отчего же книга
оставляет чувство недоумения?
В 70-е годы была мода на долгие названия. До сих пор помню поименование
одной британской пьесы — "Бедный, бедный мой папаша в шкаф засунут
был мамашей — там пришел ему конец". Смотреть спектакль не вполне
обязательно. Достаточно названия. Книга Таруашвили производит
несколько сходное впечатление. Без протеста можно процитировать
из начального текста, названного "вместо предисловия":
"В схематизированном для краткости виде
основные положения нашей работы можно передать следующим образом:
"1. Непременным условием
того, что в античной Греции возникла и оформилась сложная и вместе
с тем целостная система архитектурного ордера, явилась особая
предрасположенность человека античной культуры к тектонике...
2. ... пришедшая на смену
античной культуре культура христианской Европы упраздняет в своих
носителях и эту психическую установку, заменив её эстетической
предрасположенностью к категории, прямо противоположной тектонике,
— к атектоническому...
3. Возрождаться ордер
начинает только тогда, когда развитие европейской цивилизации,
и прежде всего её государственно-правовых форм, постепенно усиливает
потребность общества в гражданине, т.е. в человеке, психическому
складу которого должны быть в высокой степени свойственны дисциплина
чувств и способность к самоконтролю...
4. Европа вновь обрела
ордер исключительно благодаря античным памятникам — архитектурным
и архитектурно-теоретическим (Витрувий), — а также энтузиазму
и усердию тех, кто эти памятники тогда изучал...
5. Таким образом, роль антикварно-археологических
штудий в новоевропейской истории зодчества невозможно переоценить.
Из этого, как мы полагаем, следует важная рекомендация для дальнейших
исследований в области истории архитектуры XV — XIX вв..."
(Прошу верить, что купюры сделаны исключительно из соображений
экономии места и не искажают смысл сказанного).
Говоря несколько грубовато, всё это — банальность со времен Джорджо
Вазари.
320 страниц спустя: "Два принципиально
важных уже в более широком культурологическом плане вывода.
1. Приобретение послеантичной Европой архитектурного
ордера было в собственном смысле слова усвоением, т.е.
превращением сущностно, органически чужого в своё собственное,
и, следовательно, не могло реализоваться иначе как в процессе
преодоления коллективным реципиентом своей культурно-исторической
заданности.
2. Это, в свою очередь, должно означать,
что в европейской истории ордера акт цивилизации (т.е. волевое
самоопределение культурного типа, осуществленное с опорой на антикварную
науку) каузально предшествовал акту культуры (т.е. реализованному
в архитектурном творчестве самовыражению преодолевшей себя самое
духовной сущности), а значит, цивилизация и культура — вопреки
разделявшейся многими теоретиками культуры идее об их несовместимости
— в процессе усвоения ордера действовали совместно".
Сказано весьма учёно — в лучшей традиции современной французской
философской школы, умудряющейся вот уж лет тридцать с чрезвычайным
многословием не говорить ничего существенного. Противопоставление
культуры и цивилизации с предвоенных ещё трудов Анри Пиренна и
Льюиса Мамфорда
стало не более чем дурным тоном. Что такое культурно-историческая
заданность коллективного реципиента, честно говоря, вопрошать
не хочется.
А что же в толстенном промежутке между цитируемыми фрагментами?
Великое множество то кратких, то протяженных названий глав и
разделов, а в них — как у Виссариона Белинского — цитаты
из полутора сотен сочинителей — античных, средневековых,
ренессансных и постренессансных. Под цитатами — более ли
менее (скорее более, так что приводить какой-то один случайный
пример затруднительно) протяженные интерпретации, тавтологичные
по смыслу оригиналу.
| 
