В.З.Санников
Русский язык в зеркале языковой игры
М., 1999. — 544 с.; ISBN 5-7859-0077-7
В
заголовок вынесена словарная статья из главы шестой этой донельзя странноватой
книги. Написана, вернее, составлена она человеком немолодым и респектабельным
с любой точки зрения, издана при поддержке РФФИ. Огромное, ветвистое оглавление,
где есть и "суффиксация", и "префиксация", и "боги — люди — животные — мертвые
- растения — предметы", и "псевдовопросы", и "экзаменационные вопросы" и пр.,
и пр., с тем что в данном случае таких "пр." и в самом деле немерено. Во
"введении" есть как бы намек на некоторую научность, когда после отказа от пользования
выражением "речевая игра" сказано: "Предпочтительнее, однако,
использовать традиционный термин — "языковая игра", поскольку она основана на
знании системы единиц языка, нормы их использования и способов творческой интерпретации
языковых единиц" (с. 15). Далее с садистической серьёзностью много говорено
о шутке, — это все Аристотель, чтоб ему: как начал классифицировать комическое
двадцать пять веков назад, так это безнадёжное занятие и продолжается по сей день.
"Там, где дискредитация конкретного описываемого лица или объекта
не является основной задачей шутки, на первый план выступают другие функции языковой
шутки и языковой игры" (с. 26). Наконец, звучит нечто, что хотелось бы видеть
раскрученным далее всерьёз: "...Языковая шутка — это шутка и
над языком (а иногда — исключительно над языком)" (с. 31 — выделено
автором). Увы нам! Такого развертывания читатель не дождется. Дело
в том, что если автор и ставил иную задачу, кроме отстройки языковой кунсткамеры,
такая задача и не очевидна, и не могла быть решена в заданных автором же ограничениях.
Прелестная вольница русского языка, позволяющего пишущему на нем все: мешать
залоги, играть с инверсиями, лепить подлежащие и сказуемые куда захочется, играть
на интонациях вплоть до полного перевертывания смысла при тех же словах, менять
ролями одушевленное и неодушевленное. Все это можно наново увидеть и осознать
единственно в том случае, если соотнести родную языковую анархию с правилами речевой
игры в иных языках и в иных литературах. Будь так, автор не попадал бы в неловкое
положение, когда пересказывает одну из бесчисленных историй о Пушкине, заявившем после вопроса, умна ли дама,
с которой он так долго беседовал: "Не знаю, я говорил с ней по-французски". Скучно
заметив: "Язык позволяет делать неинформативные высказывания
и вести неинформативные диалоги. Впрочем, разные языки для этих целей, видимо,
не одинаково удобны", — почтенный автор не увидел ресурса, заложенного в пушкинском,
абсолютно неироничном замечании, идеально выразившем ту самую глубинную несхожесть
русского и галльского наречий. Наверное, автор знаком с иными языками, однако
в тексте такое знакомство тщательно скрыто, коль скоро иноязычные бонмоты даны
исключительно в русских переводах, каковые переводы в советской переводческой
школе, за редкими исключениями вроде Заходера, делались всегда с глубочайшим пренебрежением
к стилю оригинала. Это проступает с некоторой даже трогательной беззащитностью
в тех нечастых случаях, когда в книге приведен и оригинальный фрагмент (из Честертона,
к примеру), и пересказ его на русском, где от честертоновской словесной вязи остались
одни обглоданные косточки. Постичь, почему одни и те же цитаты явлены по
много раз в параграфах разных глав, где они — без разъясняющего комментария —
призваны означать всякий раз представительство в ином отряде или семействе, —
решительно невозможно. Ну да Бог с ним. Рассекая волос на шестнадцать долей по
длине, автор умудряется не заметить ведущий комический элемент в цитируемой фразе
и отмечать на полном серьёзе: "Отвращение к голоду питают
все, и потому мотивирующая часть высказывания неинформативна" (с. 390 — выделено
мной). И тем не менее оторваться от пролистывания этой упитанной книги трудно. Во-первых,
потому, что обширная коллекция цитат обладает собственным очарованием и там, где
лингвистические игрушки имеют вневременной характер (одна "Древняя история" Тэффи
чего стоит: "Дарий набрал новое войско и послал его на Марафон,
не сообразив, что на Марафоне водится Мильтиад"), и там, где они обрели особое
звучание в сегодняшних российских реалиях: "...Это были
люди веселого и неуживчивого характера, с таким широким размахом и неиссякаемым
интересом к чужому имуществу" (А.Бухов — о российских воеводах); "Так
ведь всё-таки дают полтинник, это превосходно! Вот когда за наш рубль будут давать
в морду, тогда курс будет плохой" (Салтыков-Щедрин). Во-вторых, ещё и потому, что в неискоренимом отсутствии у автора чувства юмора кроется совершенно
особенный комический эффект, многократно усиливающий шарм цитируемого. Ну, скажем,
это (относительно анекдота советских времен): "Сталкиваются
две "точки зрения" — курицы и человека (потребителя). Естественная смерть курицы
для человека (в отличие от самой курицы) отнюдь не может быть компенсацией за
ее нетоварный вид" (с. 132). Ну и наконец, аплодирую автору за новую
интерпретацию аббревиатуры НЛО (неопознанные
лингвистические объекты), равно как за вычленение параграфа "Пушкин-вопрос" (А
посуду Пушкин будет мыть? и т.п.), что в ожидании, когда журнал Пушкин воспрянет ото
сна, берем на вооружение. Так что прочтите, господа. Прочтите — не пожалеете. |
