В.З.Санников
Русский язык в зеркале языковой игры

М., 1999. — 544 с.; ISBN 5-7859-0077-7

В заголовок вынесена словарная статья из главы шестой этой донельзя странноватой книги. Написана, вернее, составлена она человеком немолодым и респектабельным с любой точки зрения, издана при поддержке РФФИ. Огромное, ветвистое оглавление, где есть и "суффиксация", и "префиксация", и "боги — люди — животные — мертвые - растения — предметы", и "псевдовопросы", и "экзаменационные вопросы" и пр., и пр., с тем что в данном случае таких "пр." и в самом деле немерено.

Во "введении" есть как бы намек на некоторую научность, когда после отказа от пользования выражением "речевая игра" сказано: "Предпочтительнее, однако, использовать традиционный термин — "языковая игра", поскольку она основана на знании системы единиц языка, нормы их использования и способов творческой интерпретации языковых единиц" (с. 15). Далее с садистической серьёзностью много говорено о шутке, — это все Аристотель, чтоб ему: как начал классифицировать комическое двадцать пять веков назад, так это безнадёжное занятие и продолжается по сей день. "Там, где дискредитация конкретного описываемого лица или объекта не является основной задачей шутки, на первый план выступают другие функции языковой шутки и языковой игры" (с. 26). Наконец, звучит нечто, что хотелось бы видеть раскрученным далее всерьёз: "...Языковая шутка — это шутка и над языком (а иногда — исключительно над языком)" (с. 31 — выделено автором).

Увы нам! Такого развертывания читатель не дождется.

Дело в том, что если автор и ставил иную задачу, кроме отстройки языковой кунсткамеры, такая задача и не очевидна, и не могла быть решена в заданных автором же ограничениях. Прелестная вольница русского языка, позволяющего пишущему на нем все: мешать залоги, играть с инверсиями, лепить подлежащие и сказуемые куда захочется, играть на интонациях вплоть до полного перевертывания смысла при тех же словах, менять ролями одушевленное и неодушевленное. Все это можно наново увидеть и осознать единственно в том случае, если соотнести родную языковую анархию с правилами речевой игры в иных языках и в иных литературах. Будь так, автор не попадал бы в неловкое положение, когда пересказывает одну из бесчисленных историй о Пушкине, заявившем после вопроса, умна ли дама, с которой он так долго беседовал: "Не знаю, я говорил с ней по-французски".

Скучно заметив: "Язык позволяет делать неинформативные высказывания и вести неинформативные диалоги. Впрочем, разные языки для этих целей, видимо, не одинаково удобны", — почтенный автор не увидел ресурса, заложенного в пушкинском, абсолютно неироничном замечании, идеально выразившем ту самую глубинную несхожесть русского и галльского наречий.

Наверное, автор знаком с иными языками, однако в тексте такое знакомство тщательно скрыто, коль скоро иноязычные бонмоты даны исключительно в русских переводах, каковые переводы в советской переводческой школе, за редкими исключениями вроде Заходера, делались всегда с глубочайшим пренебрежением к стилю оригинала. Это проступает с некоторой даже трогательной беззащитностью в тех нечастых случаях, когда в книге приведен и оригинальный фрагмент (из Честертона, к примеру), и пересказ его на русском, где от честертоновской словесной вязи остались одни обглоданные косточки.

Постичь, почему одни и те же цитаты явлены по много раз в параграфах разных глав, где они — без разъясняющего комментария — призваны означать всякий раз представительство в ином отряде или семействе, — решительно невозможно. Ну да Бог с ним. Рассекая волос на шестнадцать долей по длине, автор умудряется не заметить ведущий комический элемент в цитируемой фразе и отмечать на полном серьёзе: "Отвращение к голоду питают все, и потому мотивирующая часть высказывания неинформативна" (с. 390 — выделено мной).

И тем не менее оторваться от пролистывания этой упитанной книги трудно.

Во-первых, потому, что обширная коллекция цитат обладает собственным очарованием и там, где лингвистические игрушки имеют вневременной характер (одна "Древняя история" Тэффи чего стоит: "Дарий набрал новое войско и послал его на Марафон, не сообразив, что на Марафоне водится Мильтиад"), и там, где они обрели особое звучание в сегодняшних российских реалиях:

"...Это были люди веселого и неуживчивого характера, с таким широким размахом и неиссякаемым интересом к чужому имуществу" (А.Бухов — о российских воеводах);

"Так ведь всё-таки дают полтинник, это превосходно! Вот когда за наш рубль будут давать в морду, тогда курс будет плохой" (Салтыков-Щедрин).

Во-вторых, ещё и потому, что в неискоренимом отсутствии у автора чувства юмора кроется совершенно особенный комический эффект, многократно усиливающий шарм цитируемого. Ну, скажем, это (относительно анекдота советских времен): "Сталкиваются две "точки зрения" — курицы и человека (потребителя). Естественная смерть курицы для человека (в отличие от самой курицы) отнюдь не может быть компенсацией за ее нетоварный вид" (с. 132).

Ну и наконец, аплодирую автору за новую интерпретацию аббревиатуры НЛО (неопознанные лингвистические объекты), равно как за вычленение параграфа "Пушкин-вопрос" (А посуду Пушкин будет мыть? и т.п.), что в ожидании, когда журнал Пушкин воспрянет ото сна, берем на вооружение.

Так что прочтите, господа. Прочтите — не пожалеете.