Д.С. Мережковский.
Реформаторы
(Лютер, Кальвин, Паскаль).
Томск: Водолей, 1999. — 446 стр.;
ISBN 5 — 7137 — 0111 — 5.
Все знают кладбище Пер-Лашез. Кто
там был и кто там не был. Никто не знает другого парижского кладбища — Пикпюс.
Его трудно найти. В него трудно попасть — монашенка-ирландка из соседнего монастыря
со вздохом сказала: "Их там почти не осталось", имея в виду старушек-сестер. А
между тем именно на Пикпюс похоронены были жертвы Великого террора. "В
опыте Женевской теократии видна нерасторжимая связь Реформации с Революцией. Нож
гильотины выкован на огне Серветова костра" (с.199). Книга Мережковского — об этой связи.
Книгу трудолюбиво восстановила Темира Пахмусс из Иллинойского
университета по французским изданиям отдельных книжек о Лютере,
Кальвине и Паскале, выходивших в свет в оккупированной Франции,
по черновым рукописям и конспектам из архивов Мережковского и
Гиппиус. Снабдила каждую из трёх частей плотно написанными предисловиями
и полностью уклонилась от ответа на естественный вопрос о связи
последней работы Мережковского со временем и обстоятельствами,
её породившими.
"Никаких потерь не бойся -
Только будь самим собой". "Но
этого-то мы и не хотим, если "мы" значит "люди наших дней", в том огромном большинстве,
которым сегодня решаются или завтра будут решаться судьбы мира. Быть не самими
собой — личными, единственными, а бесчисленными, безличными, — вот чего мы хотим,
потому что мера личности — качество, а наша мера — количество".
(с.26) А между тем небольшая эта трилогия возникала в конце 30-х годов,
когда тоталитарные системы уже готовились одарить "количество" счастьем, ради
этого несколько сократив его, количества, числовую меру. Человеку, напрочь лишённому
религиозного сознания, очень трудно постичь автора, для которого вопросы "Что
такое Церковь? И что такое Личность? Что такое Христос?" — были вопросами наиглавнейшими. "Нет,
кажется, для того, чтобы люди могли уйти из Церкви в Государство так, как сейчас
уходят, — что-то должно было произойти в самой Церкви. Что же именно? Вот вопрос,
на который, может, ещё не ответил, но который поставил Лютер всей своей жизнью..."
(с. 28).
Всякий, кто некогда читал трилогию Мережковского "Христос и Антихрист",
запомнил скорее авантюрное содержание, чем муки богоискательства,
и в памяти между Мережковским и, скажем, Фейхтвангером стоит едва
ли не знак равенства. "Реформаторы" — дело иное. Автор задался
невыполнимой задачей: соединить жанр серии ЖЗЛ и этико-философскую
критику. Тем более невыполнима эта задача, что состязаться с клокочущим
красноречием Лютера (которого так напоминает чтение Аввакума),
ледяной яростью Кальвина или стилистическим совершенством Паскаля
едва ли возможно, не цитировать их тоже невозможно, вследствие
чего самое лучшее в книге — это цитаты.
Из Лютера: "Но эти шесть
букв — Revoka — в меня не входили. Продолжая стоять перед ним на коленях, я молчал
и не отрекался" (с.88) "Я, Мартин Лютер, истребил восставших
крестьян; я велел их казнить. Кровь их на мне, но я вознесу её к Богу, потому
что это Он повелел мне говорить и делать то, что я говорил и делал". (с.134) Из
Кальвина: "Предопределением" мы называем вечную в судьбе
каждого человека волю Божью, потому что люди созданы с одинаковой целью, но одни
- для вечной жизни, а другие — для осуждения вечного". И ещё из Гете: "Мефистофель
- существо слишком отрицательное, а демоническое бывает всегда положительно-творческим...
Сила эта накидывается охотнее всего на великих людей и любит сумеречные века". И
Сервета, лютого врага и жертвы Кальвина: "О, если бы
вы могли увидеть, как ваше Евангелие искажено Ветхим Заветом!" Из Паскаля: "Пусть
никто не говорит, что я не сказал ничего нового; расположение материала у меня
новое... Как одинаковые мысли, по-другому расположенные, образуют новую языковую
форму, так и слова, по-иному расположенные, образуют новые мысли". "...Я
питаю высшее уважение только к тем, кто находится на высшей ступени знания или
власти. Эти так же, как те, могут считаться владыками, потому что власть государей
есть только образ той, которую высшие духи имеют над низшими, и даже власть знания
больше той, потому что дух больше тела". (Письмо шведской королеве Христиане). "Я
ни на что не надеюсь от мира и ничего не боюсь... Вот почему, сколько бы вы меня
ни ловили, — не поймаете... Может быть, вы никогда не имели дела с человеком более
для вас неуловимым, потому что более свободным, чем я", — в "Опыте о духе геометрии". Мережковский
делал что мог, и его суждения иногда превосходны, но и превосходность бледнеет
рядом, скажем, с леонардовской гениальностью Паскаля, который как-никак успел
к 15 годам "Опыт о конических сечениях" сочинить, к 16-ти изобрести арифмометр,
затем открыть закон равновесия жидкостей и изобрести гидравлический пресс, быть
жуиром, игроком, а затем уже сочинителем знаменитых "Писем". Автор особенно
хорош, когда в его тексте слышно дыхание тревожной предвоенной эпохи: "...
Мы сделаем отныне все, чтобы преобразовать (reformare) Церковь". Кто это
говорит? Лютер? Нет, папа Адриан VI. Но все его усилия окажутся тщетными, потому
что он захочет преобразовать Церковь не снизу, а сверху... но ни
строить, ни чинить построенное здание сверху нельзя..." (с.31) или "Habeas
Corpus выйдет сначала из Женевской, а потом из Английской Реформации" (с.200),
или ещё : "Государство, сделавшись Церковью, становится
для каждого гражданина как бы духовником, которому совесть духовного сына открыта,
так что область уязвимости её бесконечно расширяется". (с.251). "К
будущему весь устремлен Сервет — к концу Всемирной Истории, Апокалипсису, а Кальвин
- к прошлому — к Ветхому Завету, началу Истории. Самое огненное, движущее слово
для Кальвина: было, а для Сервета: будет" (с. 262); "Страстно чувствовать
умеют все, но только очень немногие умеют страстно мыслить, как Паскаль".
(с.324). Но удержаться на этой высоте стиля тяжело, и он часто проседает,
как, скажем, в таком пассаже: "Лютер открыл форточку, чтобы
освежить воздух в доме, а Кальвин выломал окно так, что ледяной ветер наполнил
весь дом, и он сделался необитаемым". (с.295). Или: "Лютер
и Кальвин были только на пороге Вселенской Церкви под знаком Двух, а Паскаль в
нее вошел, под знаком Трех". (с.403). Ещё труднее удержать высоту
исторического понимания судеб культуры, не отступая при этом от переживания христианства
как всё ещё не ставшего, всё ещё только становящегося торжества веры: "Павел,
Августин, Лютер, Кальвин, Паскаль — вот путевые вехи, обозначающие шествие духа
в веках и народах, от Иисуса к нам" (с.297). Понимая всё это, не
нужно некорректных вопросов — почему в списке нет, к примеру, Св. Франциска Ассизского
и Бернарда Клервосского, или почему оказался забыт Савонарола. Мне как-то
довелось, работая над книгой об Аристотеле
Фьораванти, переводить забытые стишки Савонаролы:
"Сорвав ненужные одежды,
возьми три унции надежды,
три
- веры, три — любви отмерь.
И это все смешай теперь. И не забудь — что
будет кстати -
Налить безумья Quantum Satis". Автор
того не хотел, но книга его — о libido excellendi, о "похоти превосходства", как
называл это неискоренимое ощущение Паскаль. И уже потому её стоит прочесть. |
