Предисловие к книге Доминика Ливена
«Российская империя и её враги с XVI века до наших дней»

Слово «империя» излишне часто применяется как метафора. Особенно ярко эта вольность проявляется в суждениях политиков и журналистов (достаточно вспомнить «либеральную империю» авторства А. Чубайса), когда под империей подразумевается всё то же государство, но только большое и сильное. Уже поэтому любопытна попытка автора «уложить историю России в международный контекст» путем её соотнесения с другими империями.

Ход достаточно рискованный. Знакомство со школой «Анналов» уже приучило нас к иному считыванию крупномасштабной истории — через внимание к совокупностям мелких обыденных событий, из которых собираются великие сдвиги. Однако история идей, а империя есть прежде всего идея, не утрачивает значения, тем более что в наши дни имперская идея обрела новую актуальность. Отчасти в связи с глобальной политикой США, отчасти в связи с нервной политической жизнью у ближайших наших соседей, при всяком случае готовых винить Россию в имперских устремлениях. Отчасти, наконец, в связи с трудностями самоопределения нашей страны в её непривычных границах.

Позиция Ливена, оформленная в книге, изданной в самом начале эпохи Путина, когда не только для внешнего наблюдателя, но и для жителя России будущее было лишено определённости особенно любопытна. Потомок прибалтийского немецкого рода, два века служившего России верой и правдой, и вместе с тем потомок верных слуг Британской империи, формально иностранец, Ливен мыслит как русский человек, которому Российская империя не безразлична. Как русский человек — в том смысле, что он есть часть русского мира. Но и как иностранец, способный на относительно отчужденный взгляд, позволяющий заметить то, что в нашей внутренней культуре мышления надёжно заблокировано. В самом деле, кому из нас дано видеть, что у Российской империи есть явное сходство как с Австро-Венгрией, так и с Оттоманской империей? Австрийцы в традиции нашего исторического сознания суть скверные союзники и слабые враги, тогда как турки (хотя Оттоманская империя турецкой никогда не была) суть просто враги, сначала грозные, затем едва ли не презираемые во время Крымской войны, вновь грозные — во время Балканской войны. Чтобы различить сходства и различия империй как структур, нужна свобода от такого рода шаблонных фигур мышления, и достичь такой свободы «изнутри» страны трудно.

Можно лишь согласиться с автором, когда он обосновывает смысл своей работы: история империй слишком важна, чтобы быть бесполезной. При всем том, хотя Ливен опирается на обширный исторический материал и им освоено множество источников, он мыслит отнюдь не как историк, но как политолог в первую очередь. Беглый, неизбежно упрощенный обзор древних империй, будь то Китай или Рим, это, пожалуй, наименее интересная часть книги. По этим предметам можно без труда найти книги и более глубокие, и более увлекательные. А вот история империй относительно недавних и в историческом измерении живших относительно недолго действительно может немало сказать о природе современного мироустройства.

В свете сегодняшних таможенных распрей небесполезно припомнить, что в своё время доктрина свободной торговли, поддержанная мощью морского флота, стала главным инструментом расцвета Британской империи. Тезис автора, что имперскую Россию во многих аспектах уместно сравнивать скорее с британской Индией, чем с самой Британией, во всяком случае, заставляет напряженно размышлять. А ведь и впрямь европейская бюрократия в обоих случаях правила массой, чья культура была для неё чуждой и во многом враждебной. Разумеется, между империей, владения которой были за морями, и сухопутной империей — тьма различий, однако же и Британская, и Российская империи, хотя и различным образом, создали основу собственного распада через технически вынужденную эмансипацию элит в своих колониях.

С другой стороны, не только Российское государство выросло в тени слабевшей со временем империи монголов, в напряженных отношениях с Европой, но ведь и империя Османов тоже. И если Османы в эпоху закладки фундамента Российской империи при Иване Грозном были куда сильнее России, в Петровскую эпоху Россия сравнялась с ними силой, а к концу правления Екатерины II явно их превзошла, то для объяснения нужна более напряженная работа интеллекта, чем тавтологическое утверждение: русские оказались лучшими учениками Запада, чем Османы. Для того чтобы понять, почему Петру удалось сломить союз раскольников со стрельцами, а султанам Порты не удалось совладать с силами янычаров, почему он мог подчинить бюрократию, а султаны остались заложниками региональных властей, нужна работа мысли. Ливен такую работу мысли провоцирует.

Прилично образованный русский человек знаком с историей Германии, хотя и весьма односторонне, неплохо знает историю Франции, хуже — Великобритании. Об Австро-Венгерской империи Габсбургов он не знает почти ничего, кроме пары имен, а жаль, поскольку опыт давнего соседа-союзника-соперника многое помогает понять в собственном нашем хозяйстве. 60-е годы XIX века, известные нам по реформам царя-освободителя, были точкой невозврата почти повсюду. В самом деле: война Севера с Югом в США, революция Мэйдзи в Японии, реформы Бисмарка и объединение Германии, формирование Британской империи. В эти же годы австрийский монарх Франц Иосиф разделил свою империю на две части, передав мадьярской элите реальный контроль над внутренними делами Венгерского королевства, более половины жителей которого венграми не были. И Австрийская, и Российская империи были восточноевропейскими великими державами, периферийными по отношению к главным центрам финансовой жизни, индустрии и торговли.

В значительной мере осознание этой периферийности вело элиты обеих империй к романтической трактовке империи и её бремени, её исторической миссии. Если не быть, то хотя бы казаться великой державой — вот генеральная линия политики австрийской монархии. В свете этого не лишено драматизма то очевидное обстоятельство, что российская монархия на своем излете устрашилась быть великой империей в 1905 году, когда, в страхе перед внутренними беспорядками, она признала своё поражение в войне с Японией в тот самый момент, когда противник был на грани краха. В свое время никем и ничем не сдерживаемый романтизм Николая I подтолкнул его к тому, чтобы спасти от распада империю Габсбургов, а та отплатила холодным прагматизмом, который в России был воспринят как предательство. Романтизм Николая II стал неодолимым препятствием в формировании рациональной российской политики, которая очевидным образом привела бы Россию к вооруженному нейтралитету в грядущем конфликте Германии с Антантой. Не сложилось, хотя разумного объяснения тому, что следовало непременно выступать в защиту Сербии или плясать под дудку французского посла Мориса Палеолога, не обнаруживается.

При этом полезно признать резон за утверждением Ливена, что с XX века Австро-Венгрия начала движение в сторону вполне демократической многонациональной федерации, способной предложить своим народам экономические выгоды огромного рынка, защищенное законом равенство в правах, а также безопасность, считавшуюся прежде традиционным благодеянием империй. Однако этот гипотетический процесс был сорван межнациональными конфликтами, порожденными антиимперским романтизмом иного рода — романтизмом создания национальных государств, который культивировался этнически самоопределившейся интеллигенцией.

Прочность империи в первую очередь зависит от её отношений с национальным ядром, с большинством населения. Как только элита этого ядра начинает ценить свой этнический национализм выше, чем широкий имперский патриотизм, стабильность империи оказывается под угрозой. Прочность империи во вторую очередь зависит от её отношений с вовлеченными в её пределы этносами. Австро-Венгрии не удалось со-владать с этой двойной проблемой. Британская империя недурно справлялась со второй задачей, но первая оказалась ей не по силам, хотя предпринимались вполне разумные попытки удержать в своей сфере белые колонии.

Российская империя в этом отношении отличалась совершенно поразительной непоследовательностью. С одной стороны, складывалась российская культурная общность, охватившая сначала элиты, а затем и разночинные слои почти всех этнических групп, и русский язык вполне естественным образом становился «клеем» империи. С другой — сохранялась пестрота укладов, сберегалось лидерство этнических элит в этнических общностях Кавказа и Средней Азии. С третьей — всё в те же 60-е годы XIX века началась бессмысленная и, как показало время, безнадёжная борьба с малороссийским языком и культурным движением, с культурным самоопределением народов Поволжья, Нетерпение и опасения перед ростом национализмов привели к роковой ошибке — попытке превратить если не всю империю, то большую её часть в русское национальное государство. Сходную по последствиям, но ещё более жестокую ошибку, по исторической своей безграмотности, повторил поздний советский режим, настаивая на вненациональной общности «советского народа», надстроенной над русским языком. И это при том, что, как подчеркивает Ливен, положение русских и в царской империи, и в Советском Союзе во многих отношениях было больше похоже на положение туземцев в европейских заморских колониях, чем на положение «господствующей расы» этих империй.

Позиция автора, при всей русскости его сознания, остается внешней. Тем важнее слышать из его уст многое из того, что нынешние завистники России объявляют выдумкой.

Он напоминает, что в последние годы шведского правления в балтийских провинциях корона конфисковала у местного дворянства огромные земельные участки, чтобы поддержать королевскую казну (при русском царском режиме эта практика прекратилась и права собственности стали более надёжными). Что прибалтийское немецкое дворянство и профессиональный средний класс впоследствии оказались на ведущих ролях в правительстве, при дворе и в армии. Каждый восьмой из высших царских чиновников между 1700 и 1917 годами был выходцем из этих двух очень немногочисленных групп. Что в последние десятилетия XVIII века Петербург колебался, стоит ли брать на себя бремя защиты и управления Грузией. Что поразительной, особенно по стандартам других империй, выглядела ситуация, когда русский помещик не мог иметь крепостных-мусульман, в то время многие татарские дворяне, и оставаясь мусульманами, могли владеть русскими крестьянами. Что, хотя в Средней Азии советская власть создавала новые государства примерно так же, как европейцы делали это в Африке, советские этнографы приложили много усилий, чтобы разметить их границы в соответствии с распространением того или иного языка, принимая также во внимание и экономическую жизнеспособность регионов. Что, если бы советское руководство лучше понимало наследственный характер проблем имперского правления в России, элита 1980-х годов могла бы предугадать многие из тех опасностей, с которыми ей пришлось столкнуться в годы перестройки. Что, как только Горбачев сделал советскую политику более либеральной и объявил о своей приверженности правовым нормам, началась дезинтеграция Советского Союза, которой во многом способствовала уязвимость советского федерализма. Он напоминает, что не далее как в 1914 году Николая II предостерегали от аннексии Галиции, подчеркивая, что это вызовет рост украинского национализма и той угрозы, которую он нес Российской империи. Что в конце 1980-х, в условиях, когда Москва была бессильна, экономика рушилась, а налоговая база сокращалась, у республиканских лидеров были все стимулы для захвата контроля над местными богатствами с целью укрепления своего влияния в стране и увеличения шансов на удовлетворение требований электората. Поэтому огромные местные богатства, находившиеся в ведении всесоюзных министерств, были для республиканских элит и политически необходимыми, и лично весьма привлекательными. Что борьба Ельцина и его соратников с союзным правительством, их стремление взять в свои руки его власть и богатства послужили основными факторами коллапса империи в 1991 году. Что проект Евросоюза и его проблемы — имперские в высшей степени. И ещё много верного.

К счастью, опасения Ливена, что России грозит нигерийский сценарий, когда огромный потенциал растранжиривается из-за слабости государства, вопиющей коррупции элиты и полного исчезновения у населения чувства патриотизма или гражданской ответственности, с концом ельцинской эпохи частично утратили актуальность.

Автору можно предъявить немало претензий по частным поводам. Но как-то нет желания делать это в предисловии, основной объем которого смонтирован из тезисов самого Ливена, Куда важнее общая настроенность книги, которую лучше всего выражают несколько заключительных фраз:

«Советский Союз был во многом совершенной современной империей и одновременно сущим несчастьем для всего мира. Отчасти это произошло вследствие того, что идеология, на которой он был основан — марксизм-ленинизм, имела серьёзные недостатки, отчасти потому, что СССР существовал в ту эпоху, когда даже модернизированный вариант империи оказался уже не у дел».

«Пример Советского Союза ценой разрушенных судеб ещё как минимум одного постимперского поколения показал всему современному миру, что идея империи потерпела окончательное и бесповоротное банкротство».