|
Одно только название книги заставляет лезть
в энциклопедию — во всяком случае тех, кто помнит, что такое
параллакс. Помогает плохо: «видимое изменение
положения предмета вследствие перемещения глаза наблюдателя».
Вроде бы речь в книге должна идти о вещи вполне традиционной —
к началу третьего тысячелетия мы разучили, что видимое отчасти
иллюзорно. Как это обычно и происходит, когда философ берёт на
вооружение понятие из наук, полагаемых точными, автор имеет в
виду совсем не то, что заявлено этим понятием как таковым. Как
поясняет он сам, задачей является преодоление двойной иллюзии,
возникающей либо вследствие помещения на одну плоскость двух несовместимых
по своей природе явлений, либо из-за попытки использовать один
язык для работы с двумя взаимно непереводимыми явлениями. Надо
полагать, что такое преодоление осуществимо посредством философствования,
каковое — и здесь с автором нельзя не согласиться —
предполагает твёрдое удержание «невозможной» позиции, исходно
смещённой относительно всякой общинной идентичности.
Если прочесть оглавление, может возникнуть иного рода иллюзия,
будто у книги есть жёсткая структура. С той метапозиции, которую
декларирует Жижек, рассмотреть последовательно параллакс-эффекты
(лучше всего, наверное, перевести название книги как «Взгляд по
косой») в философии, науке, искусстве и политике.
Не тут-то было. Славой Жижек в этой книге действует как умудренный
не по возрасту ребёнок, который потряхивает трубку калейдоскопа,
не отрывая взгляд от его окуляра, и, после каждого встряхивания,
описывает узорчатую картинку. Отличие этого калейдоскопа от обычного
в том, что вместо цветных стеклышек внутрь попадает всё подряд.
Обрывки согласия или несогласия автора с философами давними и
известными, новыми и известными только специалистам, припомнившиеся
мультфильмы и пьесы, романы и (изредка) живопись, фильмы (очень
часто) и даже Наполеон и Мухаммед Али как воплощенное сбывшееся
предназначение. О том, что в книге не упоминается, и, скорее всего,
почему опущено, можно бы написать отдельное объемистое исследование.
Есть в книге место, где Жижек, заимствуя (со ссылкой) у Деннета,
преследуя иную цель, фактически точно определяет жанр своей работы
—бриколлаж, то есть сплетение воедино отрывочных восприятий,
связей и суждений.
Может быть, именно поэтому чтение книги есть весьма занятный
процесс отчасти схожий с блужданием по чему-то вроде «библиотеки»
Борхеса, где трудно предугадать, что встретишь за поворотом очередного
коридора. При всем том по статьям Жижека отлично известно, что
актуальность бытия его живо занимает, что он откликается на события
с изрядной проницательностью, отнюдь не обязательно используя
при этом фрейдистские аллюзии или ссылки на Лакана, к которому
в книге автор многократно отсылает как к высшему арбитру, хотя
великими именует только Хайдеггера, Делеза и Алена Бадью, о котором
многие слышали, а многие и нет. Вообще в калейдоскопе великое
множество имен: Лапланш, Макгин, Дамасио, Варела, Черчленд, Челмерс
и пр. и пр., которых Жижек упоминает по случаю, нисколько не заботясь
о том, говорят ли эти имена что-то читателю, или не говорят ничего.
Это позиция, которую остается уважать и, быть может, отыскать
время и прочесть что-либо из их текстов.
Я взялся написать предисловие к Жижеку именно потому, что мне
в данном случае легко занять позицию сколько-то образованного
читателя, который довольно давно не интересовался новыми когортами
философствующих, особенно тех, что родом от французской школы.
Именно в этой позиции пребывает большинство читателей нашего издательства,
и моя цель побудить к книге незаинтересованную любознательность.
Книгу стоит прочесть уже только затем, чтобы убедиться: Жижек
в этом сочинении выступает как прежде всего искусствовед, образованный
настолько неординарно, что может себе позволить (параллаксы, однако)
легко соотносить высказывания Гегеля или Кьеркегора с репликами
героев Кафки или Генри Джеймса, с собственными, всегда любопытными,
суждениями по поводу «Страстей Христовых» Мэла Гибсона или затухания
творческой способности у Сибелиуса, Феллини или Тарковского.
Обширные фрагменты текстов Генри Джеймса и комментарии к ним
перемежаются с упоминаниями о малоизвестном авторе детективных
романов, воспоминания о сорбоннском бунте 1968-го перекрещиваются
с компактной оценкой эстетизированной ностальгии по ГДР в современной
Германии. Огромное место, уже по объёму текста, занимает чрезвычайно
интересный комментарий к оперному циклу Вагнера, где вдруг наталкиваешься
на фразу, заставляющую надолго задуматься: «Различие между Возвышенным
у Россини и Вагнера идеально соответствует кантовскому различию
между динамическим и математическим». Динамическое, разумеется,
отнесено к Вагнеру, но порядок имен в этой фразе именно таков.
Течение комментария к «Парсифалю» начинается с короткой фразы,
надолго заставляющей остановиться: чтобы как-то разобраться с
«Парсифалем« (читай — с любым произведением искусства) надлежит
в первую очередь изъять его из первоначального контекста, то есть
работать с осмыслением его как такового. Так сказано, но затем
отнюдь нет отнесения к структуралистам, и как осмыслять таковое,
остается неизвестным. Вернее, далее следует комментарий, несколько
неожиданно завершающийся признанием в собственной давней мечте
— чтобы действие «Парсифаля» развернуть в современном мегаполисе
и то же самое проделать с «Тристаном».
Не хочется повторять банальности, но, кажется, надо. Чтение Жижека,
Делеза, да и Лакана необходимо уже потому, что это необходимая
гимнастика способности к мышлению, пребывающей в большом дефиците,
судя по той неспособности различить управление развитием от управления
функционированием, каковую демонстрируют эконом-математически
обученные новые наши управленцы.
Славою Жижеку под 60, следовательно, в конце 60-х ему было двадцать,
и хотя автор запрещает рассматривать что-либо в первичном контексте,
есть основания полагать, что это важное обстоятельство. Словенец,
житель ушедшей в небытие Югославии, бурно переживавший социальную
практику французских бунтарей, навсегда влюбившийся в семинары
Лакана, так и не отрекшегося от специфического, но всё же марксизма,
— всё это не просто мельком упоминается в книге. Вся книга
пропитана этим интеллектуальным опытом и расцвечена нарочитой
жёсткостью суждений, провоцирующих на долгое размышление. Ну хотя
бы это — следующее за излишне скупой по объему попыткой выявить
глубинное различие между не режимами как таковыми, а состояниями
общества при сходных отчасти режимах: «Массовое
моральное разложение при нацизме было намного сильнее, чем при
коммунизме».
Назвать Жижека постмарксистом было бы недопустимым преувеличением,
но оригинальному марксизму он, конечно же, не чужд. Назвать его
постфрейдистом тоже затруднительно, хотя соответствующий окрас
наличествует. Он сам и есть «взгляд по косой», чем и интересен.
Цитируя Адама Михника, смущенного тем, что его объявили строителем
капитализма («Я социалист, который не способен
простить социализм за то, что он не работал»), Жижек отчасти
говорит и о себе. И хотя очень важный для него абзац помещен не
в концовке книги, а сотней страниц раньше, именно им хочется завершить
это краткое предисловие:
«И только сегодня, в наше постмодернистское
время, в котором, казалось бы, так много иронии и так мало веры,
ирония Моцарта приобретает всё большую актуальность, когда сталкивает
нас с обескураживающим фактом: не только в глубине самих себя,
но также в наших поступках, в нашей социальной практике —
мы верим гораздо больше, чем сами это осознаём».
|
