Лекция №2. Методологические игры с дизайном.
Алгоритм вывода колоний
10.12.1999
Глазычев В.Л.: Вы слишком молоды, чтобы даже подростками
застать ситуацию начала 80х годов, когда люди вставали перед бульдозерами,
шедшими в наступление на памятники архитектуры, или, ничего ещё не зная о "зелёных", начинали сами изобретать технику создания
живой цепи. Прошли годы, и постперестроечная Москва надолго об
этом забыла. Лишь в последние годы начали формироваться новые
очажки кристаллизации гражданского сопротивления. Место, в каком
я был сегодня и выступал там как эксперт, не как кандидат в вице-мэры,
(иначе это считалось бы незарегистрированной встречей с избирателями).
На окраине, у Дмитровского шоссе, где кинотеатр “Нева”, собрался
немногочисленный митинг: людям ставят на голову мусороперерабатывающий
завод — в опоре на замечательную в своем роде формулировку позиции.
Дело в том, что деревня Фенино Балашихинского района проявила
акт гражданского неповиновения и, наконец, добилась того, что
у них этот завод строиться не будет. Раз у Фенино не вышло, то
правительство Москвы решило строить завод на Паравозоремонтной
улице Северного округа. Это присказка, но она сработает на мою
финальную задачу.
Я просил вас продумать рабочую ситуацию “вывода” античной колонии.
Прежде чем дать вам слово, скажу, зачем это так важно. В 60е годы
у нас отрабатывался системно-структурный подход, и, когда вместе
с Г.П. Щедровицким
и О.И. Генисаретским
я возился над разработкой применимости системно-структурного подхода
к сложным слабо детерминированным ситуациям, у нас был великий
спор. Спор этот крутился вокруг сюжета, как объединить сильные
стороны системно — структурного анализа с историко-генетическим
анализом. В одном языке это не получалось. Мы рисовали бесчисленные
блок — схемы. Тогда была мода на блок-схемы с фигурками людей,
в руке у которых были табло с их функциями, мы их яростно сочиняли
и демонстрировали друг другу. Вырабатывались всевозможные трюки,
но задача не решалась, одно на другое не завязывалось.
Мощная французская школа Анналов, которая складывалась после
первой мировой войны, впервые “размочила” ситуацию на простом,
по видимости, эмпирическом материале. Вам знаком трёхтомник Фернана
Броделя “История капитализма”? Нет? — Бродель — это уже второе
поколение школы Анналов, его учителем был Анри Пиренн, книгу “Средневековые
города Бельгии”, как ни странно, издали в СССР в 1937 г. У представителей
школы Анналов смысл всегда шире названия — это был взгляд на формирование
системы социально — территориальных отношений во всей северной
Европе. К концу жизни А. Пиренн напечатал книгу “Могамет и Карл
Великий” — на русском языке её нет. Само это соединение имен абсолютно
выходило за рамки традиционного — странового, окружного, предметного
рассмотрения, когда один предмет в одной витрине, а другой даже
числится по другому ведомству. Пиренн написал работу, в которой
обратил внимание не на внешнюю сторону эпохи знаменитых персонажей,
прекрасно описанную в литературе, а на систему экономических и
культурных связей, которые продолжались сквозь войны, осады, битвы
флотов, и без которых существование Европы было бы невозможно.
Без пряностей нельзя было обеспечить моряков солониной, а без
солонины можно было только голодать. Бюрократия требовала тьмы
документов, и без папируса выжить было нельзя. Папирус экспортировался
Александрией, принимал его порт Марселя, без папируса обе стороны
существовать не могли. Магометанский юг не мог существовать без
притока серебра из Европы. Пиренн занимался этими связями одним
из первых, Бродель расширил этот подход. У него есть замечательный
двухтомник, на русском языке пока неизданный (есть на польском,
есть на французском, есть на английском), называется “Средиземноморье
и Средиземноморский мир в эпоху правления Филлипа Второго”.
На самом деле это было рассмотрение гигантского региона покрывавшего
всю цивилизационную Ойкумену, Китай тогда был в стороне. Что делал
Бродель в этой книге? Он наносил на карту Средиземного моря статистику
захвата кораблей пиратами — Алжирскими, Сицилийскими Французскими,
Английскими — из чего выстраивалась картина зон влияния и взаимодействия,
частотность и массивность морских перевозок. Бродель занимался
такого рода частностями, чем всегда была и сильна школа Анналов.
Вот, скажем, такая “мелочь”. Без флота 16 — 17 век немыслимы не
только в экономическом но и в военном смысле. Для создания такой
совершенной машины, как фрегат, нужны 14 сортов дерева. Под каждую
функцию подбиралось дерево определённой гибкости, прочности, выносливости:
всё это имело принципиальное значение: что на весла, что на мачту,
что на рулевое весло и т.д. Мачты для галеонов или фрегатов были
наивысшей товарной ценностью, так что специальные экспедиции,
которые метили деревья, которые вместе с куском леса следовало
купить, забирались из Мадрида в польскую глубинку, в район Люблинского
воеводства.
Внимание к единичному и связь единичного с гигантским статистическим
материалом стали методологической базой школы Анналов, которая
постоянно включала элементы системно — структурного подхода —
по необходимости, как инструмент решения своих задач. Одна из
самых блистательных работ в этом плане была выполнена в Бретани,
где один из аспирантов Броделя “прочесал” крестильные книги, сохранившиеся
в провинциальной церкви начиная с 12 века, и проследил движение
имен, которые давались младенцам. Через движение имен распределение
и смена сфер влияния народов прослеживется невероятно ярко: когда
доминируют германские имена, когда доминируют южнофранцузские,
когда испанские. Гигантские срезы волн, взятые как срез древесного
ствола, на таком, казалось бы, неэффектном, несобытийном материале.
Трудность, на которую мы натолкнулись в 60-е годы, тогда заключалась
в следующем. Мир вокруг нас, казалось, радикально менялся. После
хрущёвской “оттепели” началась реструктуризация экономики, был
продекларирован переход от отраслевых министерств к региональным
совнархозам, намечался, было, целостный подход к экономике. Вам
трудно вообразить, но для нас, людей, только что переживших некоторое
устойчивое царство маразма, краеугольным камнем которого было
заучивание краткого курса истории КПСС наизусть. Это как катехизис,
доведено до католической религиозной формальной схемы, при которой
надо было отвечать на вопросы в жанре: “Что потеряла Клара Цеткин,
проходя через огонь революции?” Она потеряла крестьянский вопрос
— вот был правильный ответ.
Преход от этого безумия к ситуации ограниченной, но допущенной
в рамках теоретических и теоретико-методологических работ вольности,
— столкнула нас с бедностью, с узостью системно-структурного хода.
Конечно, можно было расписать любую структуру деятельности. Г.П.
Щедровицкий, мой покойный старший товарищ, был большой мастер
по этой части, и я был свидетелем очень любопытной процедуры.
Это из разряда мемориев. Тогда создавался институт технической
эстетики — как инструмент сложения дизайна в роли инструмента
обеспечения экономической конкурентноспособности советской продукции
с мировыми товарами. Тогда это не казалось смешным. Ситуация выглядела
так. Есть огромная машина советского производства, которая выдавала
на-гора заведомо не сыгранные с потребителем продукты. Следовательно,
нужно создать инструмент сыгрывания производимого с пользователем.
Следовательно, нужно скопировать западную уже отработанную модель,
которая именовалась Industrial design, но поскольку слова иноземные,
а потому нехорошие, надо было придумать что-то эдакое. И вот Юрий
Борисович Соловьев, первый директор Института технической эстетики,
придумал, с помощью пары умников, слова: технический и эстетика.
Всех устраивало. Непонятно что, но явно что-то хорошее.
Соответственно, возникла задача использовать замечательный момент
выстройки совсем новой организационной машинки, тем более что
её надлежало воспроизводить по Совнархозам, по всей тогдашней
стране. Представляете, какой удобный момент для порождающего усилия.
Вы создаёте всесоюзную систему с территориальными отделениями,
непосредственно подключенными к Совнархозам, т.е., работающими
на все отрасли на территории. Как было не схватиться за такую
гипотетическую возможность, казавшуюся абсолютно реальной и даже
бывшую некоторое время абсолютно реальной.
Г.П. Щедровицкий и К.М. Кантор (тогда яростный неомарксист, а
в дальнейшем — хомяковец, славянофил) решили вклинится в эту машину
вовремя и захватить в ней лидирующую позицию. Было только одно
затурднение — оба ничего не знали о дизайне. Совсем ничего, если
не считать попыток Кантора приписать развитие дизайна Маяковскому
и теоретикам ЛЕФа. Технология применения системно- структурной
машинки к некоторой предметной области, которая есть “Х”, и никому
из владельцев машинки не известна, престарелый мой учитель, Е.
А. Розенблюм, владевший практикой архитектурного проектирования
и начатками преподавания “дизайна”, в течение шести часов накачивал
информацией этих двух структуралистов. Я был очень начитанным
молодым человеком, и почти все, что было известно Розенблюму о
мировом дизайне, было наговорено мной.
За шесть часов им было рассказано устно все, что мы двое (он
более практик, а я более аналитик западного опыта) могли изложить
в компактном виде.
Из зала: И этого было достаточно?
Глазычев В.Л.: Категория достаточности неуместна.
Как вы догадываетесь, всё равно достаточность была выше нуля,
и вполне работоспособна, хотя не имела прямого отношения к любой
мыслеполагаемой действительности. Поскольку, хочешь — не хочешь,
но за шесть часов можно освоить два десятка ключевых слов, и заставить
вращаться эти слова в шестеренках машинки мыследеятельности, или
деятельностной картины, которая тогда у Щедровицкого и его молодых
сотоварищей была отработана. Было, конечно, подозрение, что это
хорошо, но не очень. Поскольку знания тогдашних вождей комитета
науки и техники о предмете было бесконечно меньшим, чем у этих
“машинистов”, можно было продержаться достаточно долго. Способность
немногочисленных практиков проектирования сопротивляться логической
безупречности работы “машинистов” была не большей, хотя интуитивно
многие из них ощущали, что что-то не так. Но мы столкнулись всерьёзс замечательной проблемой — с абсолютным дефицитом подлиного методического
знания.
Чтение и даже прямое общение с западными специалистами помогали
мало, потому что любой западный профи (о чем мы тогда всерьёзне догадывались) трактует методический капитал как ноу-хау, обладающий
высочайшей товарной ценностью. Любой западный профи, писавший
тонкую или толстую книгу о своей практике, описывает в ней все
что угодно, кроме машины собственной деятельности, ибо это — персональное
ноу-хау. Мы, жившие в системе, в которой идеи не стоят ничего,
сталкивались с психологической несовместимостью собственного моделирования
с такого рода литературой, которая всегда умалчивает об основном.
Я называю это “воскресными текстами”: говорят о душе, о культуре,
об истории, и только в каких-то крошечных кусочках текста, в маленьких
прагматических заметках можно дошифровать некоторые подлинные
звенья цепи и их реконструировать.
Но на каком основании реконструировать? Хватало желающих опереться
на фантастические гегельянско-марксистские интерпретации, но это
не получалось сколько-нибудь убедительным образом. На собственном
опыте? Но его ещё не было, он только начинался, причём совершенно
эмпирическим образом, через пробы, неудачи и редкие удачи, через
случайности. Я был включён в этот процесс очень активно, участвовал
в проектировании, проектировал. Это было крайне занятно, но, как
вы прекрасно понимаете, за пару-тройку лет можно накопить лишь
несколько десятков задач, что не является статистически весомым
материалом для выводов, сколько-нибудь претендующих на объективность.
А западный текстовой материал блокирует всю ценностную информацию.
Такова устойчивая алгоритмика западной литературы о практической
деятельности. Умение скрывается. Иногда авторы невольно проговариваются,
но чтобы понять где на самом деле проговариваются, нужно иметь
тот опыт, которого у тебя нет.
Круг замыкается. Это натолкнуло тогда же на жесточайшую необходимость
влезть в историко-генетическую картину деятельности. И не потому,
что от этого можно было ожидать немедленных практических, рецептурных
материалов, а просто потому, что другого основания для упорядочивания
материала не находилось вовсе. Исключением служит подход, который
лучше всего назвать искусствоведческим, который похож на анекдот
о казахской поэзии: вижу дерево — пою дерево. Есть такая схема:
“На этой картине вы видите, художник хотел выразить…” и т.д. Это,
конечно, имеет право на существование, поскольку это есть первичная
обработка хоть какой-то информации, но о выходе на “подкожный
слой” деятельности — как ставится, как решается задача, как некое
внешнее задание переводится в форму задачи для себя — не может
быть и речи.
Я вам приведу только один маленький пример из сферы послевоенного
дизайна. Был замечательный сюжет, когда Ford к 1957 году попал
в жестокую финансовую дыру, бездарно проигрывая своим конкурентам.
Генеральным директором был Роберт Макнамара (потом — достаточно
бездарный министр обороны), скудость воображения которого грозила
похоронить компания. Нужно было срочно находить способ вырваться
из “воронки”, при которой убытки стали превышать доходы на 40
%, что позволяло продержаться ещё максимум полтора года, дальше
просвечивал неизбежный коллапс. Тогда появился дизайнер Джордж
Нельсон — у меня была возможность интервьюировать его весьма подробно.
При том, что исследовательские и проектные службы компании насчитывали
более двух тысяч человек, Нельсон, человек со стороны, ничего
не знавший о стандартной технологии проектирования автомобиля,
предложил компании качественно иной подход к определению перспективной
модели.
Если отбросить множество деталей, то алгоритм сводился к следующему:
наиболее популярный образ автомобиля того времени — это
автомобиль Джеймса Бонда. Надо придать серийному автомобилю внешние
характерологические признаки, которые подсознательно позволят,
прежде всего молодёжной покупающей публике, опознать в этом предмете
нечто, твердо ассоциируемое с автомобилем Джеймса Бонда, т.е.
с дорогой спортивной моделью. Нет речи о милитарных секретах бондовской
машины, мы говорим лишь о самом типе. У машины Бонда колеса со
спицами — надо сделать штамповку накладного диска, воспроизводящую
образность колеса со спицами и т.п. Компания рискнула, и Форд
Мустанг, который в результате появился на свет, в коммерческом
смысле стал настоящим “хитом”.
Годы спустя, это уже стало тривиальностью, а к середине 80х годов
появилось невольное травести — в Тбилиси можно было видеть “жигули”,
именно таким образом откровенно декорированные под западную машину.
Зрелище было роскошное.
Форд Мустанг дал колоссальный рывок продаж и на этом начался
виток восстановления Форда, как вполне дееспособной компании.
Мысль Нельсона шла “по секущей”, причём в отделе дизайна фирмы
Форд работало 1 200 человек, гигантский проектный институт работал
по неизменному алгоритму, вдруг перестал срабатывать и был органически
не способен вырваться из шаблона. Примерно так же советский архитектор,
всю жизнь делавший панельные дома, даже и не получая панели в
руки, продолжал проектировать дома, как если бы те были панельными.
Накапливались такого рода историко-культурные контаминации, воспринимаемые
через “истории” (stories), и накопление “библиотеки” подобных
историй натолкнуло на необходимость влезания очень далеко и очень
глубоко в историю с одной единственной целью —пытаться понять,
как именно ставилась и как решалась некая задача.
[Алгоритм вывода колоний]
Именно поэтому я просил вас подумать о такой задаче, которая
решалась, как типовая, потому что греческих колоний было
более 1000, в течение шести столетий это была наследуемая
типовая задача с вариациями, имевшая некий алгоритм. Я просил
Вас подумать, что решалось как задача, когда город Милет
решал учредить колонию в Крыму[1].
Кто может что сообщить?
Из зала: Идея заключается в том, что разведка велась
по направлению торговли, сначала торговали с территорией, потом
её захватывали. Жестко были разделены направления торговли и образование
колоний для городов. Жестко разделены направления торговли и образования
колоний для различных городов, иначе возникал конфликт интересов.
Глазычев В.Л.: Что такое установление договоренности
между разными источниками, когда эти источники воевали между собой
непрерывно?
Из зала: Я не говорила об установлении договоренностей.
Города или территории имели привычные направления торговли, кто
где имел приоритет — туда и засылал свою колонию.
Глазычев В.Л.: Следующий.
Из зала: Весь цикл установления колоний я для себя
не открыл, что я понял — это какие задачи преследовались при создании
колоний. Древнеэллинская культура была единой, эллины — братья,
остальные — варвары. Эллины, находившиеся в колониях, они — не
варвары, они чувствуют родство со своей родиной и культурно ей
управляют. Создание колоний необходимо для решения неких целей.
Если правитель этих целей не решал, он смещался. Если в Афинах
ощущалась нехватка зерна, и оно привозилось из Скифии, то для
решения этой проблемы там создавалась колония. Эти задачи ставились
для того, чтобы выжить.
Из зала: Греки были высоко культурной нацией с
большим самомнением и притязаниями на имперскую позицию, с имперскими
притязаниями. Ситуация как с США — они хотят считать себя властелинами.
Основная причина создания колоний — насаждение культурных очагов,
экспансионистское насаждение культуры эллинов. И второе — учреждение
торговых форпостов. Для сообщения с колониями — самое простое
— использование морских путей. Колонизация Греции и Причерноморья
шла в соответствии с их мировоззрением. В Греции были имперские
притязания, но греки считали, что распространение эллинской культуры
— это очень важно. Колонизация — это решение этой задачи, а также
снабжение продукцией, не производимой в Греции. Был какой-то соус,
который делали из протухших рыб — вкусный.
Глазычев В.Л.: Если нас интересует то, как некая
структура реализуется в чужеродной среде, то, учитывая, что полис
был Ойкуменой, чуждой изначально внешнему миру, в систему которой
он погружен, то имеет ли смысл рассматривать это в качестве примера?
Ойкумена — это огороженная населённая территория, это Космос.
Имеет ли смысл её рассматривать в качестве примера? Полис по своим
размерам имел свои границы, поэтому он не мог вместить большее
количество людей и соответственно должны были создаваться другие
центры.
Из зала: Когда создавалась колонизация США, самые
предприимчивые выезжали туда, чтобы делать деньги, бизнес и начинать
новую жизнь.
Глазычев В.Л.: Я обращу ваше внимание на одну любопытную
вещь — я говорил не просто о выводе колоний, я говорил об алгоритме
вывода колоний. Что за структура деятельности предполагалась
за этим — вы пока что ограничились причиной и целями, и тут немедленно
обнаруживается для вас естественное, но неестественное для лиц
старшего поколения — глубочайшее историческое невежество. Почему
я задал этот вопрос? Потому что колонизация является универсальным
механизмом всех цивилизаций. Греческая — единственная среди них,
что была достаточно детально описана. Есть китайская колонизация
— она описана частично, но почти не переведена на русский и в
нашей культуре отсутствует. Она очень любопытна. Была египетская
колонизация, но текстов очень мало и они не поддаются взвешенности
по массиву, их продолжают находить — распутывать — публиковать,
так что может ещё обнаружиться немало интересного. Греческая и
римская колонизация документированы достаточно богато. Римская
не просто документирована, а ещё и осмыслена.
Тот, кто говорил о распространении модели культуры на Ойкумену,
невольно смешивал Греческую и Римскую. В последнем случае происходил
осмысленный и осознанный процесс выравнивания цивилизационного
поля, медленного и постепенного процесса, завершившегося при императоре
Каракалле признанием римского гражданства для всех граждан империи.
Это неуклонное движение заняло четыре столетия.
Греческая модель колонизации принципиально иная. Она была сугубо
вынужденной. Тип хозяйствования, тип среды, в которой существовали
материнские греческие полисы, потенциально имел абсолютно фиксированную
предельную ёмкость. Только мегаполис Афины пятого века до н. э.
Выпадает из нормы, так как Афины были полностью включены в целостную
систему обмена, отноюдь не были обеспечены продуктом своей территории
— Аттики, и в этом отношении Афины уже почти современное городское
образование. Ареал сельских земель был предельно ограничен в небольших
долинах Греции, и, при изрядной цивильности здравоохранения (поскольку
греки были не только врачевателями, но и осмыслителями врачевания),
несмотря на войны, возникал демографический прирост, который надо
было сбрасывать. Главная задача вывода колоний — сбрасывание социального
напряжения, выкидывание вовне авантюрного слоя.
Англия, спустя тысячу лет, повторяла это осмысленно, назвав это
задачей младших сыновей, которые по английскому праву не наследовали
почти ничто из имущества, и совсем не наследовали недвижимость,
поскольку сеньориальное право признавало лишь старшего сына. Проблемы
со сбросом младших сыновей и колонизации абсолютно тесно связаны.
Формирование английского колледжа было инструментом подготовки
имперского авантюриста, нацеленно работающего на империю.
Авантюрист по необходимости, умри — или победи. Греки это осознали
чрезвычайно рано. Ваше рассуждение о торговле было бы справедливо,
если бы основание колонии следовало после торговли. Но было с
точностью наоборот. Сначала возникала колония, а потом эта колония,
едва решив задачи первичного выживания, укоренения, едва установив
некие стабильные отношения с окрестными варварами, немедленно
начинала искать, что же она может поставить на рынок. Греческий
рынок бесконечно для нас интересен тем, что он был прототипом
современного рынка потребительских товаров и услуг. Бывали такие
частности, как деликатесные поставки, вроде упомянутого рыбного
соуса или благовоний из Ливана. Но они составляли ничтожную долю
перевозок.
Парадокс был в том, что грекам вообще нечем было торговать между
собой, если иметь в виду только натуральные свойства продуктов.
Везде оливковое масло, везде виноград и вино, везде керамика.
Хлеб оказывался вещью одинаково необходимой всем, и его всем не
хватало, его можно было получать только через импорт. Ойкумена,
которая понималась как мир греческого языка — Койне, единого языка
как мыслительной реальности, — это была единственная общность.
Это общность покоилась на единстве текстов — мифов, Илиады, Одиссеи,
трагедий, комедий. Сюжеты мифов заимствовались очень широко, из
многих источников — прежде всего у древних народов Малой Азии,
но, преобразовавшись через Койне, через единый язык, мифы давно
стали своими. Театр был уже доподлинно своим, и не было города,
сочинитель которого не пробовал бы силы на ежегодных фестивалях.
И всё же греческие полисы вели между собой активнейшую торговлю
— и колонии, и метрополии. Чем же они торговали? Если у тех, у
других и у третьих были только вино, керамика и оливковое масло,
то обмениваться можно было одним — качеством этих продуктов.
Это принципиально важная характеристика. Потому что остров Самос
воспроизводил стандартные формы греческих ваз, но их декор был
опознаваемым местным стилем. В Эрмитаже, в любом другом большом
музее можно видеть гамму того, как “то же самое” обретало вторичные
потребительские качества, или вторичную ценность. За счёт этого
керамика могла становиться предметом коллекционирования, и богатство
могло определяться многообразием типов. Все это тем важнее, что
со времен законов Солона и Ликурга действовали ограничения на
персональное богатство в обычном понимании. Действовали также
и “насосы”, сбрасывающие излишние капиталы на общественные нужды,
а гражданский почёт воспринимался как высшая ценность. Итак, богатство
начинало меряться потребелением и накоплением различий — специфических
особенностей, оттенков вкуса вина, консистенции, цвета, вкуса
оливкового масла. Именно в сфере обмена тонкими вторичными свойствами
впервые возникает такая великая для нашей цивилизации особенность,
как авторская подпись.
Впервые в греческой системе обмена проявилась подпись художника
как авторское право, которое никто не смел подделать. Есть дивная
переписка между конкурирующими графиками — Дурисом, Ефронием и
другими. В Эрмитаже есть их вещи, есть они и в Глиптоптеке в Мюнхене,
где можно прочесть: “Евтимид, сын Полиаса,
написал так, как никогда не мог написать Евфроний...” [подробнее
см. Глазычев
В.Л. "Эволюция творчества в архитектуре"].
Обмен такого рода записями производится через огромные расстояния,
через пространства, которые, тем самым, как бы не существуют.
То, что вы справедливо сказали о морском пути — он же функционировал
в некотором смысле как метро. Из точки А в точку Б — схлопывание
“одномоментное”. Вся навигация длилась с мая по начало октября,
в период бурь навигация прекращалась — это была сезонно отработанная
схема. Точки на карте, сопрягавшиеся напрямую, создавали вместе
с пространством Койне, пространство обмена вторичными ценностями.
Но ведь это важнейшая черта сегодняшнего рынка — рынка изобилия,
когда предложение превышает спрос, и потребителю предлагаются
не столько товары, сколько их особые качества. Любопытно, что
эта модель впервые не только реализована, но и осмыслена в период,
который мы называем архаическим — до того, как сложилась та высокая
культура, центром которой на некоторое время стали Афины.
Вторая важная сторона, которую я имел в виду, говоря об алгоритмах?
Что такое учреждение колонии в некотором относительно известном
мире. Мы сказали — главной задачей был сброс лишних ртов и лишних
авантюристов, угрожавших в любую минуту некоторому установившемуся
порядку. В одних городах были тираны, в других — республики, в
третьих — соединение черт того и другого, вроде перикловых Афин.
Следовательно, сама машина правления не имела к этому никакого
отношения. Алгоритм вывода колонии оставался постоянным. Первое
— то, что назвали бы сегодня экологической разведкой. Коль скоро
главными были морские пути, то важнейшей ценностью был защищенный
залив, стоянка. Разведчики буквально обшаривали все побережье
в поисках защищенной гавани, которой бы не грозило затягивание
илом из реки, впадающей в море. Заиливание гавани было постоянной
угрозой, и не один город впал в упадок из-за реализации этой угрозы.
Столкновение одновременных ветвей колонизации, осуществлявшихся
примерно по тем же маршрутам и греками, и финикийцами, и карфагенянами
было неизбежно. Оно было предопределено конечностью числа такого
рода точек.
Мы говорим о воспроизводстве некоторого социального порядка.
Для его воспроизведения следует обеспечить для него материально-пространственную
базу. Это означало определённый, раз и навсегда установленный
способ землеустройства, который сводился к разделению всей пригодной
к обработке земли на равные доли. Это “машина”, которая, будучи
отработана, продолжала работать и в 17 веке, когда испанцы осваивали
свою часть Америки, и в 19 веке, когда освоением пространства
одновременно были заняты США и Россия. Знаменитый решетчатый план
городов, которому приписано имя Гипподама, строителя Милета, был
отработан как решение задачи “снятия” спора о равенстве и качестве.
Ничего проще и удобнее геометрической решётки — нет, и никогда
не было придумано. Поэтому прямоугольная сетка упорно накладывалась
даже на самые неудобные территории, на рельеф.
Этот принцип организации пространства оказывался единственно
оперативным, позволявшим ясно, быстро и по чётким правилам вести
освоение территории. Третья важная вещь — колония внедрялась во
враждебный мир. Алгоритмы контактов с враждебным миром были отработаны
давно. Уже задолго до греков работали системы не только военно-захватные,
но и договорные. Греки “у себя” воевали непрерывно, тогда как
колонии, как правило, воевали с колониями других систем расселения.
С окрестным варварским миром колонии старались выработать симбиотические
отношения, основанные на обмене своего мастерства придавать продуктам
дополнительное качество за счёт искусства на мир и сырье. Следы
этого представлены сокровищами скифских кладов в наших музеях.
Цивилизационным прорывом был осуществленный в 6 в. до н. э. Пифеем
выход за Геркулесовы столбы — ранее этот путь был освоен финикийцами,
египтянами, минойским флотом Крита. Целью было британское олово
(без олова нельзя было делать бронзу, без бронзы нельзя было выжить).
Единственным крупным месторождением олова было то, что мы называем
Великобританией, а тогда называлось Касситериты — оловянные острова.
Смотрите, на чем начинает отстраиваться все пространство в Средиземноморье,
когда мы имеем дело с сотней колоний — на взаимоналожении связей.
Связи обмена качеством — мы зафиксировали, первый слой — вино,
масло, керамика. Сюда добавляются состязания по качеству трагедий
и комедий, по качеству стихтворных дифирамбов. Что такое состязание
в написании трагедий? Какой-нибудь тиран Сиракуз Дионисий главным
триумфом своей жизни считал не победу над финикийцами, а тем,
что был год, когда ему присудили лавровый венок, как лучшему автору
трилогии трагедий. Этот тип обмена честью, ролевым местом в Ойкумене,
в мире, играющем по этим правилам, выстраивается невероятно мощно.
То, что мы называем спортом, оказывалось второй великой вещью,
состязанием полисов, их героев. Герою, выигравшему состязание
в беге, метании диска или борьбе ставили статую, но в действительности
статуя ставится полису, который в миг борьбы был воплощен в герое.
Безумно важная вещь.
Наверное, то же самое было в спортивных состязаниях СССР и США
в послевоенные годы. Конечно, мы в этом смысле воспроизводили
безумно древнюю модель, но одно отличие следует помнить. Здесь
это было состязание двух противостоящих систем по одним правилам
игры, там и тогда это было противостояние или конкуренция внутри
единой системы. Сколько бы греческие полисы ни воевали между собой,
они оставались частью Койне. Варваров в этих состязаниях не было,
они в них не принимали участия, а когда принимали, т.е. в эпоху
Александра и его наследников, то уже перестали считаться варварами.
Четвертая связь чрезвычайно существенна — связь всей эллинской
системы с внешним миром. Мы назвали олово. Без олова игры не получалось.
Выход через посредников, а начиная с 6 века до н.э. напрямую оказывалось
ключом к экономике и к войне, тогда как переход к стальному оружию
означал уже эпоху нового объединения мира — эллинистического.
Скифский хлеб — частность. Основной хлеб в позднюю эпоху давал
Египет. Вся Греция ела египетский хлеб, потому что африканский
хлеб ел Карфаген. И пока Рим не замкнул их, это были два противостоящих
центра с/х производства на всю Ойкумену, все остальное — мелочи.
Прямой путь Александрия — Пирей, занимающий всего-то несколько
дней, это “схлопывание” пространства через море.
Даже "прыжками " от острова к острову оно достигалось довольно
успешно, а уж когда ко 2 в. до н. э. освоили путь через открытое
море, воспользовались компасом, пространство сжалось, и возникла
удивительная система: поздний Египет освободившийся от персов,
функционирует с помощью греческих наёмников, основавших города
в дельте Нила. Утвердился новый тип обмена. Обмен военного ноу-хау
и военной силы на экономические эквиваленты в виде товарного производства
и привилегии. Целые города внутри Египта оказываются анклавами
греческой культуры, это культурное гетто. Внутри было воспроизводство
Койне и Ойкумены, вне этих городов простирался Египет, который
не имел к этому никакого отношения. Эквивалентный обмен оказался
переведен в новое качество. Наемники были и раньше, в разных странах
и в разных армиях, но здесь это превратилось в совершено новое,
измеримое в денежных единицах, качество.
Главное, что в Средиземноморье сформировалась первая нам известная
система, в которой деньги, не греками изобретенные, становятся
универсальным эквивалентным измерителем. Драхмы, не важно где
отчеканенные, были драхмами, и признавались одинаковыми по ценности
единицами. Трудно переоценить значение этого процесса, тем более
что этот единый эквивалент начинал вступать в сложные отношения
с окраинными мирами, и их вводя впервые в систему единой культуры
через денежный обмен.
Эта завязка и этот тип работы немыслим без пятой составляющей.
Почему это так важно? Почему я обращаю внимание на значение историко-генетической
работы для понимания системно-структурных задач? Она очень часто
упускается из виду. Мы невольно своё сознание переносим “туда”,
и этого очень трудно избежать. Мы говорим: “Да конечно, это герой-полис
сражался на олимпиаде с другим полисом”. Но за персонифицированной
на манер мифа схемой, которую так легко было сделать моделью представлениях
истории в стиле сравнительных биографий Плутарха, необходимо видеть
принципиально иную структуру. Вдумайтесь: все названия повторны.
Если учреждается Критская колония в Сицилии, то возникает гора
Ида. И на Крите гора Ида, и в Сицилии — Ида, и в сознании колонистов
— это та же самая гора. Не похожая, как мы сказали бы, а та
же. Они истово верили, что, назвав реку тем же именем, что
река материнского города, они проследили выход той реки под морем.
На новом месте та же река возникает вновь.
Поименование теми же именами архаическим, тотемическим смыслом
являет отождествление, как будто это картинка вселенной, относительно
которой нас алхимики от астрономии уверяют, что мы видим дважды
ту же самую звезду. Это идентификация. Только когда вы
чужим камням придали своих нимф, вы чужие камни до конца сделали
своими камнями, до этого акта, это лишь предметно-физическое овладение.
Полнота овладения достижима лишь через втягивание в языково-символический
мир. Они, конечно же, не пользовались тогда этими словами. Это
уже римляне потом о них писали с дистанции во времени. И вот здесь
случился надлом.
Пока исходной моделью был миниатюрный в нашем понимании полис
(в Афинах эпохи расцвета было не более полутороста тысяч граждан),
и по числу жителей и по размеру хоры (кстати, полис включал всю
свою сельскую территорию — хору), не было культурной проблемы.
Кроме одной: греческая культура уже фиксирует антиномию “горожанин
— деревенщина”. У Аристофана почитайте. Позиция “горожанин — деревенщина”
построена уже отнюдь не в традиционном, мифологическом сознании.
Она социологична. Здесь не антиномия хаоса и космоса, здесь обыденно-культурная
символизация образов жизни. В обеих ипостасях антиномия городского-сельского
— это миниатюрный мир, у него была своя мера, и самая крупная
разменная единица того времени — стадий (180 метров). У каждого
полиса был свой стадий. Стадий у каждого свой, календарь у каждого
свой. Панэллинские игры были реально общим, и одним из мощных
импульсов развития математики было решение проблемы, как сочетать
их календарь с собственными календарями городов. Примерно так
же, как проблема исчисления Пасхи в связи с расхождением Юлианского
и Григорианского календарей подтолкнула к развитию средневековую
математику.
Так вот стадий замечателен для измерения земли в рамках полиса,
им можно обогнуть мысок, пройти по заливу, но для Ойкумены, охватившей
Средиземноморский мир, эта мера оказывалась маловата. Тяжело считать
— нулей много, как сказали бы мы. И здесь пришлось заимствовать
меру из другой цивилизационной системы. К пятому веку до н. э.
возникает синкритическое употребление мер: рядом со стадием присутствует
персидской парсанг, примерно равный морской миле (7 км). Такая
мера была необходима и естественна в пределах Персидской империи,
охватившей гигантские территории. Стадий там знали, но он был
уже несоразмерен большему целому, и Ксенофонт в своем “Анабасисе”
использует уже стадий для малых, локальных ситуаций, и парсанг
— для крупных. Присвоение второй меры, соразмерной иному миру,
было знаком того, что первому миру приходит конец.
До того, как взломались политические институты, до того, как
Афины и Спарта пожрали друг друга в бесконечной Пелопонесской
войне. Само появление новой меры — не символический только, но
структурообразующий факт мышления. Система переросла свои ресурсы,
возможность совершенствования и самоподдержания. Это обстоятельство
было немедленно отражено в растущей кристаллизации персонифицированного
сознания, в бунте того, что мы называем “личностью”. Полис отторгал
претензии на личностную позицию, что не только можно читать у
Плутарха или поздних риториков, но можно прочесть и на черепках
об изгнании — остраконах, на которых записано отбрасывание всего
неординарного и уже потому противостоящего норме. Груда этих черепков,
представленная в Афинских музеях, сама по себе — скоропись злобная,
нервная, “анпиловская”: “Такой-то да будет изгнан”.
Есть гигантское различие между сбросом авантюристов в новую колонию
и избавлением от иного качества сознания, которое не может существовать
внутри прежней системы. Либо ею убивается, либо ею изгоняется,
либо из нее бежит.
Удвоение меры — эта параноидальность сознания — отразила великую
революцию самосознания с достаточной яркостью.
Точно так же недоосмыслена страшная операция, произведенная Великой
Французской революцией с заменой мер. Операция чудовищная, до
сих пор разрушающая мыслительный механизм евроцентрической цивилизации,
потому что натуральную систему мер, отстроенная от пальца, пяди,
фута, стопы, роста, заменили сугубо умозрительной абстракцией.
Какая-то миллионная доля расстояния от Земли до Солнца — какое
это имеет отношение к вам, ко мне, к моему телу, к миру истории,
который обрастал телом в конечном счёте и определял собой вполне
операциональную систему считывания, от которой никто не уставал.
Глубоко символический акт переворачивания и гигантская система
последствий, которая отразилась во всём предметном мире, создаваемом
с тех пор, потому что новый мир отстроен на другой модальности
мер.
Вот такого же рода перелом был с эллинским миром, когда он был
принужден внешними обстоятельствами надстроить над своей понятной,
привычной, пригнанной к себе мерой, иную вынужденную меру, заимствованную
из другого мира.
Был фригийский стадий, был аттический стадий, все они слегка
различались, но выскочить за способ измерения мира эта культура
не могла, так же как Россия, имея свою, восходящую к античной,
систему аршина, сажени и прочих мер, после Революции должна была
принять внешнюю стандартизацию, которая сломала первую. Когда
Англии пришлось перейти на сто пенсов в фунте и отречься от шиллинга,
вместо привычных делений на двадцать и двенадцать, это вызвало
глубокий психологический шок. Конечно пригнуться и приспособиться
можно — так всегда происходило, но мера такого шока всегда не
дооценивалась.
Более того, как только вы заимствуете один структурный элемент,
которого не хватает вам для продолжения жизни, за ним непременно
шествуют следующие. Для греков в наивысшей фазе их цивилизации
то, что мы называем природой, существовало лишь как внешняя оболочка
и обиталище нимф, богов, дриад, наяд, сам же полис не нуждался
ни в каком наличии природы. Он был сам себе природа, и космос
и все, что угодно. Идея дерева внутри города отсутствовала, если
не считать абрикосов или миндальных деревьев, утилитарно высаженных
внутри маленького дворика. Они — не элемент природы, это элемент
хозяйства. Когда в системе мер появляется парсанг, предшественник
Перикла Кимон устраивает на Афинской агоре (главной площаде) высадку
деревьев в рядок — на персидский манер.
Это не мелочь. За этим заимствованием высшей культурной нормы
(не считывалась бы как высшая, не заимствовали бы) скрыт гигантский
сдвиг представления о норме существования городской среды. К этому
же времени происходит совершенно неординарное событие — впервые
греческая цивилизация должна была признать, что варвары обладают
изобретением, на которое они оказались не способны прежде. Знаете,
какое?
Два изобретения варваров, на которые оказался не способен античный
мир — стремя и хомут. Детский вопрос — почему античность оказалась
не в состоянии, уже зная об этом изобретении, его ассимилировать?
Вот ведь любопытно. Тягловая сила быков, а тем более лошадей,
запряженных без нормального хомута или ярма, если это быки, на
60 % ниже, потому что они душатся в той упряже, которая была у
греков и у римлян, между прочем. Стремя — единственное условие
для боеспособности кавалерии, потому что без стремян всадник вылетает
как пушинка при столкновении, и толку от этой конницы было немного
— она годилась только для преследования бегущих. И удара никакого
нет, попробуйте нанесите удар, сидя в седле, если нет опоры на
стремена. Нормального сабельного удара или удара мечом без стремян
не возможно нанести. Вы слетаете от собственного удара, если от
него хоть чуть-чуть уворачиваются. Но не в этом дело.
Это ведь было давно известно через посредство скифов. Почему
это не удавалось, почему это не перенималось, почему это оставалось
чужеродным и не заимствовалось? Парсанг — ассимилировали, деревья
на персидский манер — адаптировали. А стремена — нет. Не знаю
ответа. Это как раз и есть один из ключевых вопросов, который
сродни тому, почему Россия никак не может заимствовать правовую
систему сознания. Это игровая аналогия, но не без некоторого смысла.
Есть вопросы, которые чрезвычайно тяжело даже осмыслить и поставить.
Мы имеем дело с фактом.
При этом техника и оружие замствовались достаточно успешно —
фаланга, тяжелое вооружение гоплитов, таран, осадные орудия. Фрески
это доказывают, находки это доказывают, барельефы это доказывают.
Греки заимствовали у сирийцев систему т.н. сухого земледелия
и научили ей скифов (гряды камней, в толще которых холодной ночью
осаждается конденсат, так что между параллельными грядами возможно
эффективное земледелие без полива. Это было отработано в греко-скифской
модели до 2-3 века до н.э. и существовало до Второй Мировой войны.
Те же камни так и лежали, только их объяснить не могли. При таком
внимании не суметь ассимилировать нормальную тягловую упряжь.
Что здесь происходит? Какие блоки сознания не позволяют такую
вещь сделать? Не знаю, знаю только одно — когда мы всерьёзботаем
с историей, как с материалом для понимания, а не просто хроникой
или занимательным чтением, мы каждый раз на каких-то точках натыкаемся
на такого рода проклятые вопросы, которые ставят в тупик.
Вылезти из своей кожи до конца мы не можем, как не стараемся.
Свой тип рациональности мы опрокидываем на другие. Со всеми вежливыми
оговорками, но всё же опрокидываем, и выскочить из этого не можем.
Единственное, где такого рода обход совершается, это состояние
квазинаркотического самоудовлетворения, которое дано художнику,
если он не имитатор. Через безумие такое достижимо, но тогда мы
опять не можем его рационализировать, и опять уираемся лбом в
непонимание. Иными словами, сюжетец, который мы покидали как мячик,
не привязывая к нему серьёзного значения, на мой взгляд, любопытен,
потому что объем алгоритмов, которыми мы всегда пользуемся, выработанных
неведомо как давно и далеко, — всегда больше, чем нами осознано.
Это простая теорема, которая доказуема на безграничном количестве
материала, так же, как мы пользуемся тьмой греческих или тюркских
слов, об этом не думая.
Я хочу вам обозначить задачку, которая должна вас столкнуть с
некоторой неожиданностью. Вам известен Томас Джефферсон. То, что
он третий Президент США — легко прочесть, то, что он писал Конституцию
— известно. То, что он автор Конституции Вирджинии — известно
меньше, но это легко прочесть в биографической справке. Джефферсон
— почти ровесник (разница в восемь лет) Ивана Болотова. Русский
офицер, агротехник, помещик, устроитель усадьбы, автор книг по
агрокультуре и по строительству и прочее. Они читали те же книги,
тех же авторов. Они были настроены абсолютно на ту же волну, пытаясь
на личном примере задать образец в ситуации дикого хозяйствования,
задать образец цивилизованного хозяйствования, более эффективного,
более совершенного, чем то, что их окружало.
Работали они синхронно. Оба завершили дело рук своих почти в
одно и то же время, около 1817 года. И тот и другой построили
по усадьбе: и дом, и парк, и сад, и плантация. При этом Джефферсон,
который получал ничтожное жалование (тогда не принято было платить
Президентам много, а экс-Президентам — почти ничего), не имевший
гонораров за свои работы, владел всего навсего 150 рабами. Это
не много. У Болотова было около 2000 крепостных. Это было средне
по Екатериненскому времени. Русский помещик, имевший менее 150
крепостных, это уже Дубровский — полная нищета — без разбоя не
проживешь, разве что в карты выиграть.
Тем не менее, дом Джефферсона стоит и сегодня, тогда как от Болотовского
остались воспоминания. Это самоочевидно — дома были в разном историческом
контексте. Вопрос в другом — между американским рабом и русским
крепостным некоторая разница была только в пользу русского крепостного
— как этим сверстникам удавалось столь разное. Первый построил
превосходное кирпичное здание — античной архитектуры, как он её
понимал. Второй мог построить только оштукатуренное деревянное
здание на бутовом фундаменте. Повторяю — у одного 150 рабов, у
другого — 2000 крепостных, они — современники, они в той же кондиции
— отставные служивые, они одинаково образованы, повидали европейские
виды.
Из зала: Не могли бы дать библиографию, три-четыре
наименования.
Глазычев В.Л.: Есть монография о Болотове, есть
собственное сочинение Болотова в шести томах, которые никто не
осилит. О Джефферсоне литература по-русски лишь как о политике.
Есть монографии, посвященные усадьбе в Монтичелло. Это книги с
картинками.
Для подсказки приведу маленький параллельный пример: Фет — прекрасный
поэт, в семь лет оторванный от мамы и выброшенный в Германию,
в пансионат. У Фета-отца крепостных было около 2500. В мемуарах
Фета-сына есть чудная деталь — маменька ведет его в кладовку,
и в кладовке открывает своим ключом сундучок, и в ладошку кладет
несколько изюминок и несколько миндалинок. Это сильное впечатление,
коль скоро оно попадает в мемуары, который пишет престарелый поэт
и отставной посол. Маленький штришок к категориям российского
богатства. Задачка поставлена. Как такое может быть? Отвечая на
этот вопрос, мы отвечаем на множество сегодняшних вопросов.
Из зала: Я хотел бы услышать, как бы вы развернули
наши контакты, отталкиваясь от сегодняшнего.
Глазычев В.Л.: В той же форме, что и проходит.
Из зала: Касаясь не содержания, а техники. Нам
нужна информация для обработки. Опираясь на общее образование,
которое мы уже успели получить, нужны факты, нужны чужие мысли,
которые будут обрабатываться и критиковаться.
Глазычев В.Л.: Будем честны, это сделать довольно
трудно. Я называю вам вещи, которые я считаю обязательными. Первый
том трёхтомника Фернана Броделя надо читать. Я называю эту работу,
я очень серьёзно назвал издания 37 года. Анри Пиренн. Средневековые
города Бельгии. Дальше — Дживелегов — литература начала века.
Один из тех русских историков, которые оказались вытеснены “накрыты”.
Лучшей литературы по-русски по экономике средневекового города,
а у нас об этом будет немало проговорено, я не знаю. Все больше
работы оказываются узко-предметно-специализированы. Это очень
уж расщеплено. Есть замечательный автор — Озеров Иван Христофорович,
1907 года. Экономика большого города. Любопытные синхронические
таблицы соотнесения тогдашнего Петербурга и Москвы с Веной, Берлином,
Парижем. Есть несколько книг, которые обязательно надо читать
по-английски. Когда мне удастся наконец-то открыть независимый
Институт города, о чем я мечтаю, одной из задач станет продолжение
того, что я делал кустарем-одиночкой — перевод на русский язык
крепкой урбанистической литературы. Пока этого нет, в секунду
этого не решишь, есть десяток книг, со временем я их выпишу.
|
