|
Специалист по проблемам городской среды
Вячеслав Глазычев идет от частного к общему, рассматривая
через призму построения городского пространства законы функционирования
пространства государственного.
— Как один из виднейших специалистов по городскому
планированию, Вы не раз публично заявляли, что российские
города давно уже строятся не в интересах «жителей», а подчиняясь
некоей «форме», оболочке, которая состоит из генеральных
планов, графиков прокладки труб и так далее. Считаете ли
Вы, что этим среде мегаполисов наносится непоправимый ущерб?
Глазычев В.Л.: Непоправимый – это сильно
сказано. Города – штука живая, ошибки в них делались всегда,
и ошибки эти поправлялись. Другой вопрос, что масштаб ошибок
мог бы быть несколько меньшим. Главным препятствием для
перехода к городскому планированию оказывается даже не дефицит
профессионализма, а нежелание прозрачности. Потому что проектный
режим работы с пространством вытаскивает всё на поверхность.
Слишком многим это невыгодно. Удобнее пилить деньги на штучных
ситуациях. Это цинично, но это так. Поэтому ущерб городской
среде, конечно же, наносится. Простенький пример: в 1999
году, когда обсуждалась проблема строительства третьего
транспортного кольца в Москве, ряд
экспертов (и я в том числе) выл в голос, что дело, безусловно,
нужное, но только сначала постройте гостевые стоянки в достаточном
количестве. Это не было сделано. Соответственно, движение
в ближайшее время может быть практически парализовано. Вот
классический пример отсутствия связного мышления, понимания
того, что машина не только едет, но и стоит. Казалось бы,
овладеть связным мышлением несложно. Но на самом деле оно
предполагает постоянное удерживание в сознании целого. Это
и есть профессиональная работа с пространством, которая
намного сложнее, чем кажется.
— Не потому ли, что подход к реальности принятый
большинством экономических и политических субъектов в наше
время отличается пренебрежением к целому, к системному мышлению?
Глазычев В.Л.: Безусловно. Более того, для
управления страной в целом необходима логика реального пространственного
видения. Вся деятельность происходит в местах и между местами,
а не в математическом пространстве экономических выкладок.
И здесь пространственное видение может стать «натуральным
интегратором». «Натуральный» в буквальном смысле, потому
что эта та почва, на которой становится возможной осмысленная
деятельность. И «натуральный» в смысле естественно-деятельностный,
потому что, если деньги интегрируют на абстрактном высшем
горизонте, то схема пространственного развития интегрирует
на высшем конкретном горизонте.
— Возможно, именно отсутствие идеологического «общего знаменателя» объясняет падение эстетических требований
общества, в том числе и к архитектуре?
Глазычев В.Л.: Подозреваю, что здесь дело
обстоит сложнее. Эстетические запросы к архитектуре, как
к физическому оформителю пространства сложились в эпоху
другой цивилизации. Цивилизации иерархированной, поэтому
она задавала стиль. Цивилизации единой воли (в значительной
степени), поэтому она этот стиль могла навязывать. И цивилизации,
в которой элита исполняла обязанности общества. Вся эстетика
была сформирована тогда в разных вариантах, от древнеримской
до ВДНХ.
Когда этот тип конструкта исчезает, вместе с ним прекращает
существование единый центр воли и вкуса, признаваемый всеми
как естественный и самоочевидный, на который надо ориентироваться.
Наступает эпоха вкусового плюрализма. Она, естественно,
всегда на первых порах приводит к деградации, поскольку
первоначально пытается удерживать уже исчезнувший тип эстетики.
Есть второй эстетический ход, который тоже зарождался очень
давно и зарождался в зоне homo ludens, будучи связан с массовой
досуговой активностью. Парки «сладкого ничегонеделанья» нам известны с эллинистической эпохи. Были города, где они
достигали громадных размеров, например, Антиохия. Эти парки
всегда порождали свою эстетику, значительно более игровую,
менее серьёзную, кульминацией которой сегодня является Лас-Вегас.
Этот тип эстетики имел и имеет своего массового воспринимателя
и любителя.
Удержать первый тип эстетики от напора второго сейчас
невозможно по современным экономическим законам. Архитектура
исчезает как самодостаточная в некотором смысле ветка, всё
чаще слипает с дизайном, с шоу-дизайном в значительной степени
— уже появились сооружения для проецирования на них
картинок.
Это нельзя назвать деградацией, это другое, где собственно
архитектура переходит исключительно в функциональный и утилитарный
план: как организовать движение, как тянуть верх, как двигаться
по диагоналям, – эскалаторами или как-нибудь иначе. Это
тоже важная часть архитектуры, и она прекрасно может в этом
существовать. А поскольку в хаосе предложений на больших
рынках огромное число брендов, уже устойчивых или только
желающих стать устойчивыми, бренды навязывают архитектуре
логику коммерческого дизайна-брендинга.
И вот даже такой мастер как Норман Фостер (с которым я
имел удовольствие быть знаком), построивший великолепные
объекты в стиле «холодный хай-тек», строгий, жёсткий, чёткий,
демонстрирующий возможность управления технологией ради
достижения формальных целей, ставит какой-то странный Сити-холл
в Лондоне вроде лужковской кепки в разрезах. Или вот сейчас
поставил в Сити дом, тут же названный «огурцом», где на
первом плане сама изощрённость с помощью компьютера рассчитанных
сборных фрактальных элементов (все разные), выдерживающих
сложную кривую форму. Раз он уже делает это, значит, напор
по-настоящему велик. Заказчик этого хочет, соответственно,
служебная профессия выполняет волю заказчика, просто кто-то
делает это чуть лучше, а кто-то чуть хуже.
Или Фрэнк Гери с его зданием музея Гуггенхайма в Бильбао,
– огромная раковина, которая, скорее демонстрирует возможности
невероятно сложных взаимодействий кривых, которые только
на компьютерах можно делать. И само здание является, прежде
всего, брендом. Как в нём смотреть искусство, – дело тёмное.
У современной цивилизации параноидальное сознание, поскольку
она, с одной стороны, признаёт себя наследницей классического
стержня, и в то же время играет по неклассическим правилам.
В этом отношении, каково сознание, таков и архитектурный
результат и не только у нас, где есть свои особые провинциальные
нотки, но и не у нас тоже. Потому что происходящее сейчас
в Сити говорит о том, что прежнего Лондона уже не будет.
— Если элиты не хотят и не могут быть центром
формирования эстетических запросов, могут ли взять на себя
эту роль другие социальные группы — например, интеллектуалы?
Глазычев В.Л.: Для этого интеллектуалы должны
стряхнуть с себя постмодернистские лохмотья. Потому что
в них всё всему тождественно, всё всему равноправно, соответственно,
есть запрет на попытку сказать: «Это так». Я не сомневаюсь,
что это обязательно произойдёт в силу неизбежных мощных
тектонических социальных сдвигов. Не думаю, что это случится
в ближайшие годы, но в обозримой перспективе это неизбежно.
В какой-то степени, установление «нового феодализма» (на
эту тему давно и не зря писали) не за горами. За какими
горами, это пока не понятно.
— «Новый феодализм» — это господство архаизирующих
представлений?
Глазычев В.Л.: Не уверен, что именно архаизирующих.
Во всём мире (а не только у нас) идёт падение интереса
широкой публики к гражданским проблемам, к самоуправлению,
снижение активности на выборах. Это – добровольный отказ «простого человека» от активной социальной роли. Может быть,
в его основе лежит понимание ничтожности собственного вектора
и неумение увидеть закон больших чисел. Фактически некоторое
число транснациональных центров принятия решений уже играет
роль новых феодалов, дергая за струнки и приводя в движение
целые страны, правительства, экономики. Конечно, всегда
нечто подобное существовало, но замаскировано. Сейчас это
проступает почти в открытую.
Кроме того, политика безудержной демократизации относительно
высокого стандарта потребления, помноженная на стремление
производителей вызывать искусственное старение вещей ради
их быстрой замены, начинает упираться в дефицит ресурсов.
В этом отношении в пророчествах «зелёных» (как бы они ни
назывались) содержится значительная доля правды. Мы приближаемся
ко времени некоторой стабилизации населения человечества
в целом при стремительном падении «старых» (условно говоря,
европейских, этнических и культурных групп).
Поэтому нас впереди ждёт или торжество третьего мира (своего
рода «новое варварство), который всё очень быстро проест,
вследствие чего довольно скоро наступят хаос, голод и всё
прочее. Или у нас впереди феодальная контрреволюция, в результате
которой новые центры принятия решений смогут обуздать идущие
процессы и навязать свой порядок новой стратификации.
— Не существует ли угрозы, что в результате «неофеодальной» контрреволюции страны, которые не будут включены в новые
центры принятия решений, (в том числе, Россию) ожидает утрата
собственной идентичности?
Глазычев В.Л.: Опасность такая есть, и недооценивать
её нельзя. У России в этом отношении часть «Ч», – я об этом
всё время говорю и пишу. В России сейчас концентрация воли
на удержание такого, казалось бы, чистого символа как государство,
может либо стать целью социальной и политической деятельности,
либо окончательно уступить место чему-то другому, – потребительству,
осуществлению либеральных ценностей, или какой-нибудь иной
активности.
Потенциально у нас есть возможность удерживать запасы пресной
воды и других важнейших ресурсов. У нас единственных есть
запасы почв, способные прокормить несколько сотен миллионов
человек. Но и желающих распоряжаться нашими ресурсами будет
немало.
Стремление ослабить и расчленить нашу страну очевидно,
и оно носит объективный характер. Можно ли ему противостоять?
Да. Но это требует такой концентрации волевых и корпоративных
усилий, проявлять которые пока охотников немного. Хотя они
кое-где встречаются. Учитывая особенности того, что условно
называется «русским национальным характером» (что сидит
в языке, в глагольных формах и ещё много где), только осознание
реальной угрозы существованию способно осуществить сжатие,
необходимое для последующего концентрированного волевого
усилия. Сейчас наша общественная воля напоминает пружину,
вытащенную из велосипедного насоса, – жалко повисает и болтается
по инерции. Условия для образования новой корпоративности
в такой ситуации возникнуть не могут. Привести к её появлению
может только сжатие этой самой пружины, для которого необходимы
изменения в общественном сознании.
Пока им противостоит разложенное сознание пишущей, снимающей
и прочей творческой братии. В лучшем случае им производится
такой бесконечный Пелевин, т.е. постоянно повторяющаяся
и ни к чему не обязывающая констатация конца, распада, перехода
в вегетативное состояние.
— Получается, Вы считаете, что именно творческая
среда чувствует потребность выразить волю общества в сжатом
виде, а политические и экономические элиты эту потребность
утратили?
Глазычев В.Л.: Нет, мне кажется, дело сложнее.
Внутри политического слоя есть носители подобного типа сознания
или предсознания. И внутри бизнес-элит есть этот тип. Эти
люди пока не имеют площадки, на которой они могли бы распознать,
что он не одиноки. Корпоративность в этом отношении может
проявляться как братство по духу, а не по занятиям.
— А осталось ли у нас время для того, чтобы осознать
необходимость данного типа сознания и предоставить ему возможность
играть первую скрипку при принятии политических, экономических,
культурных решений?
Глазычев В.Л.: Это – открытый вопрос. Мы
сталкиваемся с несколькими временными ритмами. Один старый,
медленный, консервативный ритм постепенного обучения поколений.
В рамках этого ритма подвижки идут, но «пока солнце взойдёт,
роса очи выест». Наряду с ним есть короткий, пульсирующий
ритм высшего проявления осознания, понимания и воли, пока
представленный, скорее, индивидуальными вспышками. Они остаются
латентными, потому что никто ими собственно и не интересуется.
Для общественного проявления и трансляции этих вспышек
нет ни площадки, ни трибуны. Ускорить этот процесс возможно,
но для этого необходим захват действительно элитарной высшей
школы. Не той, которая стоит в списке ведущих вузов, что
и гроша ломаного не стоит, а той, в которой действительно
идёт «уловление душ». Подобные процессы являются энергоёмкими
и трудными, но их возможно осуществить.
Об этом свидетельствует мой опыт проведения работы
в проектном режиме, охватывающей горизонты от группы
регионов до сельских округов. В этом отношении мой опыт
уникален, поскольку охватывает все срезы. Последней у меня
была работа с группой районов так называемой «депрессивной» Кировской
области, самого якобы «депрессивного» угла. Как только
возникнет понимание того, что такой вещи как «депрессивная» территория, а есть лишь депрессивные точки и есть точки
роста, усилия которых следует объединять, примерно четверть
деловой и управляющей элиты на всех горизонтах будет способно
включиться в подобные процессы. Это и является для меня
главным критерием определения того, что стоящая перед нами
задача из класса решаемых. Но это решение очень трудно,
поскольку требует огромных энергетических и человеческих
затрат.
— Не кажется ли Вам, что формирование сознания,
носитель которого ощущает ответственность за общество должно
начаться с создания внятных эстетических и стилевых запросов?
Глазычев В.Л.: Не знаю, исключить не могу.
Но в этом случае речь должна идти о неклассическом понимании
эстетического, когда на первый план выходит персонализированный,
но при этом принадлежащий единому пулу личностный стиль,
проявляющейся в речи, в языке, в одежде, в манерах. Таким
образом, должно произойти соединение этической и эстетической
позиции в единое целое, позволяющее опознавать «своих» (но
не благодаря совместному зажиганию свечек или участию в
иных детских играх, а в более серьёзном ключе).
Хороший вкус почти всегда неотрывен от более сложного понимания
себя в мире и мира в себе. Я не верю в то, что в наши дни
социальную действенность может иметь отдельный художественный
жест или продукт.
Сейчас отмечается столетие одного из самых аристократических
и интеллектуальных художников ХХ века Сальвадора
Дали. Очень часто обращают внимание на связанные с его
творчеством и жизнью игровые и эпатажные моменты. Но он
был человеком, хорошо знавшим «теорию катастроф» Рене Тома,
читавшим Тейяра де Шардена, возрожденческие трактаты о кубической
форме Хуана Герреро, строителя Эскуриала, человеком, реально
осуществлявшим прорыв сквозь устоявшиеся конструкции. Дали
использовал эпатирующие жесты в качестве PR-ходов, не для
того, чтобы существовать их посредством, а для того, чтобы
решать стоящие перед ним задачи. Он был своеобразным Шлимманом
ХХ века, человеком мечты, воли и умения обеспечить её материально.
Но это уже принадлежит истории, это мы уже прошли. Героический
жест был явлен в работах и книгах, созданных в ХХ веке.
Способность опознать его, проникнуть за очевидный внешний
эпатаж (за закрученные усы и кувшинки в автомобиле в случае
Дали) может быть одним из критериев той этико-эстетической
позиции, которая необходима сейчас.
— Способно ли усиление традиционалистских тенденций,
которое мы наблюдаем, возвести стену между новейшей российской
культурой и искусством ХХ века и вычеркнуть нас из культурного
пространства Европы?
Глазычев В.Л.: Я в это не верю. Усилия такие
предпринимаются не от большого ума, но они абсолютно безнадёжны,
результата они не дают, и дать не могут. Но внутри исторического
хлама даже и эту тенденцию можно использовать. Сегодня можно
опереться даже на чисто казённым образом принятую новую
дату, 4 ноября 1612 года, знаменующую конец Смутного времени,
как проявление политической воли не сверху, а из разных
слоёв общества, почти что снизу. Не надо отдавать эту традиционалистскую
нишу только архаизирующему, в рясе пребывающему сословию
с проповедью терпения и смирения. На терпении и смирении
мы, стоящие перед нами задачи, не решим. Нам надо везде
искать материал для сильной и агрессивной логики движения.
Поэтому, главное, – ничего не отдавать, в первую очередь,
не надо отдавать прошлое.
— Как быстро может произойти смена типа общественного
сознания в России?
Глазычев В.Л.: Здесь есть несколько реперных
точек. Первая из них уже наступила. Из жизни ушло поколение
подростков военного времени, которые были благодарны в буквальном
смысле за корку хлеба и в этом смысле были комфортной опорой
любого режима.
В районе 2007-2008 года начинается впрыск огромного числа
молодых людей с дипломами в пространство, которое их не
ждёт. Мест для них нет. Это – рискованная точка. Но она
и обещающая точка. Либо этот процесс переломит продолжающийся «совок», который по-прежнему присутствует помимо всего прочего
и в бизнесе (точнее, в огромной его части), который продолжает
существовать на зависимости от власть предержащих. На его
места может прийти утверждающее «мы», тем самым открыв период
нового футуризма.
Либо этот процесс примет форму в стиле событий 68-го года
во Франции или США, после которых тоже произошло перетряхивание
правящей элиты. Мне кажется, что реальное перетряхивание
ложится уже на ближайшие годы. 2008-2010 гг. должны быть
в этом отношении решающими.
|
