Рецензия на книгу Ю. В. Андреева "Цена свободы и гармонии.
Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации"

Ю. В. Андреев. Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации

В дни тягот предки наши, бывало, раскрывали Плутарха или Светония, и им становилось не то чтобы легче, но как-то покойнее: трудно бывало и раньше. Выход в свет последней книги Ю. В. Андреева даёт читателю, пребывающему ныне в смятенном состоянии духа, возможность вернуться к славной традиции.

На русском языке подобных книг не было, да и не могли они возникнуть в эпоху исторического материализма в его отечественной версии. Цепь событий развертывается в истории, но не в жёстком хронологическом порядке, который специалисту ни к чему, а любителя только утомляет обилием дат, не наполненных для него смыслом. Цепь событий развертывается в пространстве, но отнюдь не на плоскости карты Средиземноморья, а в особом пространстве греческой цивилизации. По другим книгам Андреева ясно, что автор превосходно владел археологическим материалом, дотошно разбираясь в противоречивых вариантах реконструкции — от романтического Эванса до сегодняшних занудноватых итальянцев, неспешно раскапывающих минойские виллы и городишки. В этой работе нет ни одного плана раскопок, всего одна бедноватая картосхема и скорее формальный блок иллюстраций, вынесенный за рамки текста. Андреев ссылается на прочитанный им в университете лекционный курс, однако эта книга отнюдь не обработанный ряд лекций — перед читателем непрерывный авторский монолог, шаг за шагом втягивающий в попытку уяснить, что же представлял собой феномен греческой цивилизации и что было в нем уникального.

В самом деле, именно в Греции никаких ведь особых причин для возникновения развернутой системы культуры, сформированной совершенно особым напряжением ума, не наблюдается. Понятно, что в долинных цивилизациях Двуречья или Египта при всем их богатстве вольного полета духа возникнуть не могло. Но что мешало финикийцам, минойцам или этрускам? Почему бедная страна, в которой поначалу и торговать-то было нечем, кроме вина, оливкового масла и керамики, сумела обратить самую эту нищету в источник богатства, начавши обмениваться особыми свойствами, качеством вина, масла и керамики, а соседям это не пришло в голову? Военными упражнениями-состязаниями занимались везде, но почему именно греки обратили их в феномен Олимпиады, распространив состязательное начало на все проявления творчества — от драматургии до сочинения истории? Ответа на эти вопросы нет, так что и Андрееву волей-неволей приходится подтолкнуть читателя к вере в чудо или в пассионарный взрыв по Гумилеву, что примерно одно и то же.

Греческий мир столь богат и при всех утратах от него уцелело так много, что перед сочинителем всегда есть обширный выбор "ключа". Можно, подобно Тойнби, сосредоточиться на вопросе свободы и несвободы; можно по стопам Мамфорда углубиться в мир города или мир технологии. Андреев выбрал свой ключ: борьба за свободу и цена свободы, стремление к гармонии и тяжкая цена, уплаченная за это стремление; жадная торопливость познать и испытать все и страшная цена упадка и деградации, заплаченная греческим миром за спешку и алчность.

Книга очевидным образом очень русская и вместе очень сегодняшняя, впитавшая в себя полвека западной исторической мысли, жадно переосвоенных нами за десяток лет. Русская, потому что при всем спокойствии интонации она написана с неевропейской страстью наново понять хорошо известное. Сегодняшняя, потому что ещё вчера написать её так личностно-свободно, полемически активно было немыслимо:

"Итак, отвечая на вопрос, поставленный философом Коном: "Был ли древний грек личностью?", мы можем с полной уверенностью утверждать, что он, вне всякого сомнения, был полноценной личностью уже в древнейший гомеровский период истории античной Греции. Более того, он был личностью, которую отличали чрезвычайная жизненная активность, ярко выраженное чувство собственного достоинства и склонность к самоутверждению любой ценой. Короче говоря, он был типичным индивидуалистом" (с.110). Или ещё :

"С точки зрения строгой политэкономии или политологии любая игра может расцениваться как своего рода излишество или роскошь, без которой человеческое общество в принципе может существовать более или менее благополучно, ибо она не отвечает его основным жизненным потребностям, не является абсолютной необходимостью, без которой общество могло бы погибнуть. Именно эта особенность игры, как верно заметил Хейзинга, в первую очередь сближает ее с культурой, без которой или, точнее, без высших форм которой, относящихся к сфере духа, общество также совсем не обязательно обрекается на гибель. Как показывает история таких традиционных обществ, как многие общества Древнего и средневекового Востока, тропической Африки, доколумбовой Америки, московской Руси, Османской империи и т.п., они в течение ряда столетий и даже тысячелетий спокойно обходились без целых отраслей культуры <...> Греки были первым народом в истории человечества, которому в его культурном творчестве удалось подняться над узкопрагматической приземлённостью житейских нужд и интересов древнего человека и воспарить мыслью в самые высокие слои доступной ему духовной атмосферы. И этим они в значительной мере были обязаны необыкновенно бурному и интенсивному развитию их игровых инстинктов" (с. 224).

Ровные, спокойные, чуть старомодные фразы-периоды, но время от времени резко и сильно, с заметным сопереживанием, как после четырёх строк элегии Феогнида ^[1]: "Итак, мы стоим перед удивительным парадоксом: молодой, полный сил, стремительно развивающийся и неустанно расширяющий своё жизненное пространство этнос почему-то то и дело погружается в самую черную меланхолию и устами своих лучших поэтов оплакивает свою горькую участь" (с. 341). Или: "В конце концов это вытеснение одного типа массовой культуры — театрально-поэтической культуры V в. другим типом — риторической культурой IV в. обернулось страшным оскудением духовной жизни греческого народа" (с. 364).

После десятилетий, когда поколения историков трудились в поте лица, доказывая недоказуемое и выводя игру свободного ума из товарно-денежных отношений пополам с классовой борьбой, после весьма мудрых, но всё же занудных трудов о греческом сознании, написанных философами лосевского направления, эта книга — как глоток вольного воздуха. Далеко не во всём следует поддаваться обянию авторского монолога. Так, мне кажется, что в пылу противоборства с Коном Андреев всё же напрасно не различил становление индивида, действительно прозрачное уже у Гомера и Гесиода, от становления личности, противостоящей полису, что начинается, наверное, с Еврипида и завершается отчужденным от полиса кружком Перикловых друзей. Все же не в полной мере раскрыт парадокс афинской демократии, лелеявшей своё соборное тело на угнетении ближних и дальних соседей, равно как и угрюмый парадокс Спарты, хотя о последнем в книге немало верного. На мой взгляд, недооценено переозначение Афин — уже как культурной легенды, после краха в Пелопоннесской войне и торжества Македонии — в становлении блистательной цивилизации эллинизма. Жаль, что автор не слишком жаловал механиков и математиков, без внимания к отчаянной фантазии которых образ греческой цивилизации немало проигрывает... Хотелось бы неспешной полемики, но, увы, автора среди живых нет.

Тем ценнее, что книга издана, и её уровень обязывает тех, кто принимает сейчас участие в подготовке сборника статей, посвященных памяти автора, удержать достигнутый Андреевым горизонт культуры мысли и культуры её литературного изложения.