О пользе чтения старых книг
Недавно изданная подборка очерков Афанасия Фета[1],
опубликованных в 1860—1870-е годы в катковском
журнале «Русский вестник», настолько резко выделяется
на фоне российской словесности, что мне кажется безмерно
важным шаг за шагом выстроить к ним комментарий.
У Фета был не менее любопытный предшественник — Николай
Львов, архитектор-дилетант, ставший первоклассным профессионалом,
и закоренелый горожанин, превратившийся затем во вполне профессионального
помещика. Грех не привести хотя бы один текст из его переписки
с клиентами, для которых Львов возвел множество усадеб в трёх
губерниях:
«Милостивый Государь Петр Васильевич. ...Приложа,
как говорят, руки к делу, место сие выйдет, мало есть ли сказать,
лучшее из Подмосковных. Натура в нем все своё дело сделала,
но оставила ещё и для художеств урок изрядный. От начала хорошего,
от первого расположения зависеть будет успех оного...
Правда, что возвышение под усадьбу назначенное
имеет прекрасные виды, с обеих сторон красивый лес, но кряж
песчаный и жадный: воды ни капли, и все то, что на возвышении
посажено не будет, будеть рость медленно и хило, ежели не взять
к отвращению неудобств нужных мер.
В новом фруктовом саду, по песчаной горе расположенном,
тоже ни капли воды, как и на скотном дворе; на поливку и на
пойло должно по крайней мере определить три пары волов в лето,
а без хозяина легко выйти может, вместо пользы, одно из двух
необходимое зло: или коровы будут без пойла, или волы без кожи.
Там, где вы назначили мне и конюшенному двору
положить основание, т.е. по правую руку от проспективной дороги
к роще, по теперешнему положению место не весьма выгодно, потому
что весьма далеко от водопоя. Хорошего же колодца иметь на горе
никак нельзя, и выкопанный в 12 сажен колодец держит в себе
воды небольшое количество, которое скопляется из земли, а действительной
ключевой жилы нет, да и быть не может, потому что горизонт обеих
побочных речек, да и самой Москвы-реки, лежит весьма низко...
Освидетельствовал обе побочные речки и берега их, кажется мне,
что есть возможность оживотворить живыми водами прекрасную,
но по сию пору мертвую и безводную ситуацию вашей усадьбы, в
саду и в скотном дворе вашем будут везде фонтаны, возле дома
каскад великолепный, конюшеный двор при воде же текучей построен
будет там, где вы его назначили. Словом, прекрасное положение
места будет право несравненное, все оживет и все будет в движении;
по сю пору я признаюсь, что виды романтические составляют без
воды мертвую красоту...
Все это поверил я на месте, нанес на план и
теперь делаю расположение всей усадьбы вообще, которое по возвращении
моем представляю на ваше одобрение...».
Уже из этого текста понятно, что Львов с точно такой же тщательностью
проектировал курятники, скотные дворы, погреба и ледники. В отличие
от всех иных российских зодчих, озабоченных одной только формой
хозяйственных построек, он был занят существом дела и был в этом
отчаянно одинок.
Фет видел иные из построек Львова, но его текстов, разумеется,
не читал — те были изданы лишь в середине ХХ века, да и то в отрывках.
Не мог он читать и обширный труд А.Т.
Болотова — тот скончался в 1833 году, когда Афанасию Фету
было тринадцать лет, а четырёхтомник «Жизнь
и приключения Андрея Болотова» был опубликован лишь в 1873
году.
Сочинения Львова, Болотова и Фета исключительны в русской
литературе, поскольку эти авторы нисколько не были скованы
особым доктринальным невежеством, жертвами которого были
едва ли не все остальные[2].
Крестьянина полагалось воспевать, помещика полагалось считать
если не извергом, то бездельником, хозяйственная жизнь практически
не затрагивалась, а если даже и затрагивалась, то в ключе
чисто декоративном. Впрочем, и здесь лучше дать слово Афанасию
Фету, взбешенному современным ему «демократическим» направлением
в отечественной литературе:
«Например, в отношениях между нанимаемыми
и нанимающими рекомендуется ли первым точность в исполнении
договора и уважение к хозяевам, а последним снисходительность
и человеколюбие к первым, — кажется, чего бы яснее и проще?
Но литератор (какой бы он был литератор, если б он понимал
такие простые вещи?) разом становится в ораторскую позу
и восклицает: «А ещё стремятся к уравнению сословных прав!
Отчего же не рекомендовать того же тем и другим?» Литератор
обязан видеть, что дело идёт не о сословиях, а о положениях,
из которых вытекают отношения лиц... Дорожают ли квартиры,
литератор тотчас хватает крупного домовладельца и целые
годы хлопочёт только о том, под каким бы соусом почернее
подать его читателям[3].
О том же, что по законам естественным ни одной вещи нельзя
продавать по произвольной цене и что на повышение и понижение
цен влияют тысячи причин, литератор и знать не хочет:
он литератор».
Если и в наши дни повседневно сталкиваемся с тем, что в телевизионных
очерках присутствует либо плаксивый оттенок (все в разрухе, все
пропало и пр.), либо оттенок изумленного умиления по поводу какого-либо
чудаковатого индивида, нечто делающего, вопреки всем обстоятельствам,
то это давняя традиция. Пишущим не интересно все то, что происходит
на самом деле в глубинной России, да они особенно не скрывают
этого, предпочитая дедуцировать на основе чистого умозрения. Отнюдь
не случайно совпадение тональности в «левой» публицистике и в
публицистике якобы нейтральной: и там, и тут господствует маргинализованная
озлобленность на ход вещей — трудный, конечно, но неизбежный;
и там и тут царит люмпенская обида на весь свет и более ничего.
Задавшись простым вопросом, почему молчат земледельцы, Фет достаточно
точен в ответе:
«Дело в том, что большинство крупных землевладельцев
служит и потому поставлено в невозможность не только писать
о собственном деле, но и разуметь его основательно. А если нельзя
утверждать, что все крупные земледельцы непременно на службе,
то от этого не легче: они всё-таки не живут по деревням и волей-неволей
плохие судьи в собственном деле... у нас не диво землевладелец
первой величины, который в течение одного часа, на одном конце
кабинетного стола приходит в негодование над деревенскими счетами,
отражающими в себе неизбежные последствия экономических реформ,
и углубляется затем, на другом конце того же стола, в выбор
и сортировку журнальных статей с социалистическим оттенком...
О мелких землевладельцах в деле публичного обсуждения
земледельческих вопросов нечего много распространяться. К несчастию,
не многим из них, остающихся в первобытной среде, удалось воспользоваться
необходимой степенью общего образования, и, кроме того, самая
деятельность их, по тесноте своего круга, исключает все нововведения,
сопряженные с материяльными пожертвованиями. Остается сравнительно
самый многочисленный круг средних землевладельцев...».
Но здесь Фету приходилось лишь уповать: круг средних землевладельцев
хранил молчание. Фет писал в то время, когда великий исход помещиков
в уездные города уже разворачивался во весь свой размах. Продавая
имения или оставляя их, дважды перезаложенные, в руках вороватых
и неумелых управляющих, помещики устремились заводить театры в
городках вроде Старицы. В дворянской собственности в Поволжье
к концу столетия всё ещё находилось почти 60% частновладельческой
земли, но уже на треть меньше, чем к 1859 году, тогда как в среднем
61,1% земель было в безнадёжном залоге учреждениям ипотечного
кредита, в Казанской губернии эта пропорция доходила до 90%. Находилось
мало охотников писать на хозяйственные темы.
Фет совершенно уникален в том, что свои 200 десятин чернозема
в Мценском уезде Орловской губернии он приобрел в 1860 году, исходно
ориентируясь на то, что ему предстояло осваивать азы хозяйствования
в системе наёмного труда. В его очерках содержится уникальное,
не имеющее аналогов аналитическое описание той первой фундаментальной
перестройки российской действительности, что разворачивалась по
следам реформы 1861 года. Разумеется, что сейчас, пытаясь осмыслить
десять лет, прошедшие после второй перестройки, также направленной
на формирование относительно свободных экономических отношений
в стране, обращение к очеркам Афанасия Фета более чем уместно.
Я далек, конечно, от протягивания прямых параллелей, от поиска
простых соответствий, однако психологическое сходство двух волн
высвобождения сознания миллионов людей и от формальных догм, и
от неписаных правил поведения всё же не является фантомом. Не
является, в частности, и потому, что коллизии первой перестройки
не были серьёзно исследованы в конце века девятнадцатого в связи
с тем, что сознание большинства мыслящих индивидов было заковано
или в фантазерство народников, или в фантазерство социалистов-эсеров;
на протяжении же века двадцатого — по причинам столь очевидным,
что называть их нет надобности.
Тургенев,
для которого единственной достойной функцией поместья, наряду
с пересылкой денег от управляющего, была охота, в 1861 году писал
Анненкову о Фете: «Теперь он возвратился
восвояси, т.е. в тот маленький клочок земли, которую он купил
среди голой степи, где вместо природы одно пространство (чуждый
выбор для певца природы!), но где хлеб родится хорошо и где у
него довольно уютный дом, над которым он возится как исступленный.
Он вообще стал рьяным хозяином. Музу прогнал взашею — а впрочем
такой же любезный и забавный, как всегда».
Впрочем, впоследствии Тургенев
часто обращался к Фету за советом по практическим делам, что не
мешало ему, владельцу стремительно погружавшегося в упадок Спасского,
сетовать на странную «измену Музе».
Уже в первых своих предприятиях по обустройству нового места
Фет столкнулся с немалыми затруднениями, главным из которых было
упорное нежелание наёмных рабочих исполнять условия подряда не
из-под палки. «Я тебя прежде боялся, а теперь
я тебя знать не хочу и живу здесь только из-за денег» — эта фраза,
по специфической логике произнесшего её мужика, полностью оправдывала
его стремление уйти с работы, не исполнив её и наполовину. «Но
вот годовой рабочий Иван, яблоко раздора в первый же день между
рабочими, румяный и здоровый малый, получавший больше всех годового
жалованья, объявляет, что не будет доживать до срока. «Как же
это ты не хочешь?» — «А если ж я болен и не могу работать?» (Я
узнал, что его переманивают в город в дворники, где он и по сей
день). Денег за ним не было, и я отпустил его, избегая жалоб,
хлопот и проч. Но как подрывается принцип? Куда теперь! В страшных
хлопотах не до принципов, лишь бы довести дело до новой наимки.
Однако при этом обстоятельстве я начал смутно понимать, что это
не вольный труд, а что-то не то».
Нынешняя ситуация острейшего дефицита надёжных и квалифицированных
рук, проступающего при первой же волне оживления производства,
заставляет читать текст Фета с особым вниманием. Во всяком случае,
беседуя с местными предпринимателями в различных уголках Приволжского
округа, мне приходилось не единожды слышать почти точный повтор
следующего рассуждения поэта-помещика:
«При вольном труде стройность ещё впереди. Прежде
труд ценился мало; теперь он стоит высоко в цене, и все более
и более становящиеся на его место машины не терпят малейшего
невнимания, не только нерадения. Лошадь, не кормленная два дня,
авось дотащится, а машина, несмазанная и несвинченная, наверное
не будет работать. Кроме того, машина, этот плод глубоко обдуманных
и стройных производств прилежного Запада, есть наилучший и неумолимый
регулятор труда. Машина не требует порывистых усилий со стороны
прислуживающего при ней человека. Она требует усилий равномерных,
но зато постоянных. Пока она идёт, нельзя стоять, опершись на
вилу или лопату, и полчаса перебраниваться с бабой. Отгребаешь
солому, так отгребай точно так же в двадцатую часть часа, как
и в первую, а то она тебя засыплет. Это качество машины, с непривычки,
пока очень не нравится нашему крестьянину. Небогатый землевладелец
Г. поставил молотилку и нанял молотников. Машина так весело
и исправно молотила, что Г. приходил ежедневно сам на молотьбу.
Через три дня рабочие потребовали расчет. Г. стал добиваться
причины неудовольствия, предполагая в плохом содержании или
тому подобном. Наконец один из рабочих проговорился: «Да что,
батюшка, невомоготу жить. Сами ходите под машину: ишь она, пусто
ей, хоть бы запнулась».
Увы, Фет ошибался в своей уверенности, что машина «засыплет».
Тот всем известный факт, что автомобиль, сошедший с конвейера
в Тольятти, как правило, необходимо заново перебрать вручную,
убедительно показывает, что и через почти полтора века после того,
как были записаны эти строки, до «стройности» формально вольного
труда далеко. Да, на совершенно новых, созданных «с нуля» предприятиях
это проклятое правило преодолено как в больших системах, вроде
появившихся в последние годы супермаркетах, так и в самых малых,
вроде автосервиса — строительного холдинга, с владельцем которого
я беседовал в районном центре Мордовии, в Рузаевке. Однако до
тех пор, пока прежние советские заводы не сменят управление хотя
бы по разу и хотя бы по разу не перетряхнут гигантскую рабочую
массу, выйти из-под гнета крепостной схемы по сути подневольного
сознания будет невозможно.
Пытаясь осмыслить специфические обстоятельства устройства российской
жизни, понуждавшей людей в последние годы дополнительно развить
натуральное хозяйство не только в деревне, но и в городе, мы уже
разучились изумляться тому, что большинству не хочется и недосуг
оформлять пособие по безработице в центрах службы занятости. Мы
обнаружили, что только в самых безнадёжных местах добывание пособия
является рутинным занятием тех, кто не желает напрягать силы на
огородном участке. В прочих ситуациях старые навыки колхозного
села (работали за «палочки» трудодней, жили с приусадебного участка)
ожили с новой силой и в условиях города, куда большинство нынешних
горожан перебралось из деревень, начиная с 70-х годов ушедшего
века, составляя основную массу не только рабочих, но и образованного
сословия. И этому явлению нетрудно найти параллель в записях Фета:
«Домашняя прислуга, кучер, лакей и пр. составляют
отдельный вольнонаемный класс. В счёт заработной платы идёт его помещение, пища и т.д. Ему прежде всего необходимо где-нибудь
приютиться и затем уже получать плату, и на его труд время года
не имеет влияния. Тут отношения между наемщиком и рабочим просты...
Не таковы отношения наемщика к полевому работнику. Этот последний
также землевладелец, не нуждающийся в помещении и продовольствии
(я говорю о найме в земледельческой полосе), осенью ему нужны
деньги на уплату повинностей или на свадьбу, и он нанимается
в работники... ему нужны деньги не в будущем, а сейчас, безотлагательно,
и он идёт наниматься, ставя первым условием, чтобы половина
денег была ему уплачена вперед... Много надо философии, чувства,
да и разных добродетелей для того, чтобы человек не забыл давнопрошедшего
одолжения и условия; и как ожидать этих выспренных качеств от
недоразвитого крестьянина, когда они так редки у нас и между
образованными?»
Приходится признать, что едва приобретший городские навыки
(и городские потребности) на протяжении жизни одного поколения
обитатель не только малых, но и средних российских городов
к началу третьего тысячелетия в массовом порядке оказался
возвращен к состоянию «полевого работника». С одной стороны,
это стало спасением для страны: при стремительном отказе
государственной машины от прежних своих обязательств по
отношению к универсальному наёмному работнику архаика[4]
аграрного труда на собственном приусадебном участке обеспечила
сносные условия существования миллионам семей. С другой
стороны, — за этим реверсивным явлением просматривается
новая драма, так как подавляющее большинство новых «полевых
работников» уже непригодно к обратному движению, вследствие
чего на заводы какого-нибудь Ижевска в 2002 году приходилось
вербовать рабочих в Казахстане, Молдавии и Украине.
Особенно важно то обстоятельство, что, опираясь в жизнеобеспечении
на архаику аграрного хозяйства[5],
«полевой работник» новейшего времени всё же остается в плену
сугубо натуральных представлений. Продолжительные интервью
во множестве малых городов со всей убедительностью показывают,
что труженики огорода и хлева не различают доход и прибыль
и, ведя тщательные подсчеты расходов на семена, рассаду
и прочее, собственную работу не рассматривают вообще в экономических
категориях. Они знают цену любой коммерческой услуге, которую
приобретают или выменивают, будь то засыпка гравием, укладка
асфальта или починка кровли, тогда как их собственный труд
не обладает в их глазах стоимостью. И здесь, в натуральности,
мы находим чрезвычайно любопытные аналогии у Фета:
«Нужный для построек песок отыскался в лугу
крестьян деревни С***, смежных с хуторскими мужиками моего соседа
Ш., верстах в трёх от меня. До меня никто не покупал песку,
как никто не покупал воды и снегу, несмотря на то, что в трёх
верстах оттуда и помещики, и крестьяне давно торгуют белым камнем.
Но то камень, а это песок. Я послал попросить у старосты деревни
С*** позволения брать песок и, рассчитав, как трудно добывание
его в зимнее время, сам назначил за четверть 30 к. серебром.
Очевидно, что крестьяне этой деревни, которым всего сподручнее
было воспользоваться предстоявшими заработками, сочли продажу
и возку песка химерой. Песок мне брать позволили; но никто из
крестьян не тронулся рыть и возить его...
С открытием весны, когда крестьяне уже опытом
научились брать с меня деньги, они всё-таки остались при внутреннем
убеждении, что торговали несуществующими ценностями, то есть,
по их же выражению, брали деньги даром. Вся округа говорила
про меня: «Верно, у него денег много, когда он нам их даром
раздает»... Впоследствии мы увидим, что в знакомых уже крестьянам
отраслях труда и промыслах они не так сговорчивы на дело и не
так податливы в цене. Возить, например, хлеб на рынок мужик
готов, но ломит цену неслыханную. «Это дело — хлеб, а то песок».
Невероятно, а правда».
Чрезвычайно важна эта констатация: «в знакомых уже отраслях и
промыслах». Если в девятнадцатом веке потребовалось всего несколько
лет, чтобы были разучёны и освоены новые правила игры, то есть
все основания полагать, что и в наше время эта метаморфоза не
заставит себя ждать долго. Это тем более вероятно, что, как мы
видим в нашем «синодике», образовательный «бум» в малых городах
всего через несколько лет выведет на рынок труда многие сотни
тысяч молодых людей, большинство из которых не подхватит архаическую
модель «полевого работника» и создаст чудовищный нажим на незрелую ещё систему рабочих мест — с весомыми социальными и экономическими
последствиями.
Широко употребляемое выражение «теневая экономика» относится
к той группе ложных понятий, что чрезвычайно затрудняет
постижение реальности. За этим грубым обобщением в равной
мере скрывается криминальная экономика хищений и отъемов
и неформальная экономика[6],
базирующаяся на обычном праве.
Представляется безмерно важным уяснить сложную природу
неофициальной экономики, на которой до сих пор базируется
жизнь провинциальных городов и селений. Раскрутка челночной
торговли с начала 90-х годов имела в основе прямые денежные
транзакции, далеко не всегда подкрепленные даже распиской
на клочке бумаги. В основании такого рода сделок лежала
старая советская конструкция взятия взаймы «до зарплаты»,
распространение «чёрных касс» в советских учреждениях —
по сути своей достаточно развитая система кредита на доверии[7].
Психологическая сложность перехода на формализованные отношения
тяготеет над экономикой страны не менее, чем понятное, в
силу опыта истории, нежелание ставить государство в известность
о чьей-либо коммерческой деятельности. Тем важнее видеть
процесс тяжелой адаптации к формализованной схеме в пореформенное
десятилетие девятнадцатого века. В этом сюжете Фет, на практике
внедрявший систему формализации сделок, свидетельствует:
«О контракте не было все лето помину; но он
произвел магическое действие бумаги (грамоты) на людей тёмных,
хотя, в сущности, исполнение его не было гарантировано. Что
бы я стал с ним делать, если бы подписавший его нарушил условия?
Повел бы дело во время уборки судебным порядком, что ли? Предположим
даже, что я выиграл бы его через два года, спрашивается: что
бы я выиграл этим выигрышем? Все это очень ясно; а тем не менее,
желая усилить магическую силу грамоты, я из писаных превратил
контракты в печатные бланки и в прошлую осень не иначе нанимал
годовых рабочих, как по таким документам».
Всеобщая формальная грамотность сыграла злую шутку с нашим нынешним
пореформенным населением: изобилие лжеконтрактов, лжеобязательств
и лжеакций, затопившее страну с начала 90-х годов, существенно
подорвало доверие к формализованным процедурам. Вольно или невольно,
но публицистика закрепила недоверие к «бумаге», прочно склеив
формальные процедуры с криминальным отъемом собственности. Плохо
подготовленная и никудышным образом объясненная операция с «ваучерами»
вынудила и само государство заняться обучением механизмам частной
собственности. Соответственно, откат к архаике доверительных отношений
стал естественной реакцией народного организма, и потребуется
долгий процесс сползания контрактных обязательств с высших этажей
экономики на все более низкие, чтобы восстановить уже почти достигнутое
полтора века назад.
Множество содержательных ассоциаций вызывает в душе трагикомическая
история приобретения и запуска конной молотилки в хозяйстве Фета:
«Во второй половине февраля по отвратительным
дорогам обе машины, молотилка и веялка, более или менее благополучно
прибыли из Москвы по назначению. Имея в виду средних рабочих
лошадей, я при заказе просил г. Вильсона прислать мне привод
не о двух, а о трёх водилах, что он и отметил в книге при мне.
Присланный привод, к сожалению, оказался о двух водилах. Делать
было нечего, надо было пособить этому горю домашними средствами.
В мае, по условию, г. Вильсон должен был прислать машиниста
для установки машин на месте и приведения их в полное действие.
Однако май приходил к концу, а обещанный машинист не являлся,
и разобранные части лежали нетронутые. Я написал к г. Вильсону
и получил ответ, что машинист на днях должен выехать и явиться
ко мне. Май и половина июня прошли в напрасных ожиданиях...
Нужно прибавить, что она ломалась почти ежедневно, а когда в
конце осени наступила сериозная молотьба, то я уже и сказать
не могу, сколько раз отдельные её части побывали в кузнице и
на орловском литейном заводе... Но тут судьба сжалилась надо
мной и привела ко мне механика-дилетанта, который и выручил
меня из окончательной беды. По его указаниям, исправленная и
уложенная машина молотила всю зиму, хотя и не совсем оставила
милую привычку ломаться от времени до времени...
— Однако, г. Вильсон, вы поступили со мной безжалостно.
Я измучился над вашею машиной.
— О! В этом отношении вы можете быть покойны,
— был ответ. — Не вы один на меня сетуете. Я в нынешнем году
надул всех моих доверителей. Это общая их участь в нынешнем
году...
— ... Вот в этом ящике у меня восемь паспортов
машинистов. Все они забрали вперед по семидесяти да восьмидесяти
рублей серебром и поехали ставить машины по покупателям, да
вместо того разъехались по своим деревням. Писал я, писал к
местному начальству и пишу до сих пор, паспорты у меня; но ни
денег, ни мастеровых по сей день не вижу».
Я вспоминал этот замечательный этюд, когда наблюдал процессию
из новеньких комбайнов производства Красноярского завода, которые
своим ходом тянулись по шоссе, ведущему из Орска в Оренбург. Я
только что съездил в Ташлу,
рабочий посёлок в роли районного центра, где имел редкостное удовольствие
наблюдать в действии образцовый вариант управления. Треть обитателей
Ташлы за последние десять лет уже перебралась в добротные новые
дома из силикатного кирпича, цветник вдоль центральной улицы расступался,
чтобы дать место трогательному в своей незатейливости фонтану.
Значительная часть всего этого благополучия опирается на зерновое
и молочное хозяйство, функциональным ядром которого является неправдоподобно
ухоженный молокозавод. Емкости из нержавеющей стали, полное использование
всех компонентов до последней капли, казеин и сухое молоко, которое
оказывается выгодно везти из Оренбуржья на север Европы! Четыреста
виноградных кустов перед проходной, где как раз монтировали автоматы
для учётных карточек, уютная столовая. Неподалеку стояли американские
трактора «Джон Дир» и голландские сеялки (и то, и другое приобретенное
по лизинговой схеме). От продуктов отечественного сельскохозяйственного
машиностроения здесь отказались напрочь — в кабинете, где окно
было задрапировано явно профессиональной рукой, глава района на
листке бумаги выложил передо мной колонки чисел, из которых следовало,
что дорогие лизинговые машины по совокупности затрат на ремонт
и простои условно дешевых отечественных машин обходятся хозяйству
существенно дешевле. Впрочем, в Ташле затраты на лизинг окупаются ещё одним важнейшим обстоятельством: в кондиционированных кабинах
джондировских тракторов мальчишки работают в белых рубашках, эта
работа предельно престижна, и добиться права на нее нелегко. Эта
простая констатация вновь возвращает к Фету:
«Не мы первые и не мы последние живем на свете.
Есть же государства благоустроенные, где местные законы вытекли
из исторической необходимости и где эти законы глубоко уважаются
массой народа, которая между тем никак не может похвастать,
чтоб в ней повсеместно было развито образование. Стало быть,
там у них есть ещё какая-нибудь сила, вследствие которой скромный
листок подчиняется общей гармонии растительности, чтобы в свою
очередь пройти, быть может, через все её фазы до сочности зрелого
плода? Есть, и эта сила не столько научное образование,
доступное немногим, сколько воспитание, доступное всем».
Незатейливые, несколько наивно звучащие строки отнюдь не теряют
от своей безыскусности. В наших малых городах функционируют десятки
университетских филиалов, в селах Мордовии
я внимательно вчитывался в тестовые книжки Единого государственного
экзамена для выпускников школ и будущих студентов (мне только
казалось, что я недурно знаком с биологией — на две трети вопросов
я ответить не мог), так что с формальной образованностью дело
обстоит все лучше. Беда лишь в том, что воспитанием школа нимало
не озабочена, что всевозможными секциями и кружками охвачены не
более 7% детей и подростков, и все дело воспитания отдано семье,
тогда как две трети семей дать его не способны. Ни в ком я не
встречал такой всепоглощающей озлобленности на новые обстоятельства
жизни, как в преподавателях вузовских филиалов в малых городах
Поволжья. Неся в себе одну лишь ненависть, воспитать они могут
одну лишь скрытую ярость, готовую прорваться наружу при первых
же жизненных неудачах. И тут обратимся к Фету:
«Итак, первое средство к народному воспитанию
— положительные и бдительно охраняемые законы. Вы хотите правильного,
свободного и нерутинного сельского хозяйства. Прекрасно! Действительно,
тут малейший успешный пример весьма важен и может повести к
благотворным последствиям. Я только что начал сеять яровую пшеницу,
а уж один работник, видя успех, просил у меня семян для своего
домашнего хозяйства. Оградите же честный труд от беззаконных
вторжений чужого произвола».
Трудна была эта задача во времена Фета, не слишком она легче
в наше время. Сохранились стойкие реликты советской командной
системы, и во множестве областей и республик Российской Федерации
всеми правдами и неправдами власть стремится управлять распашкой
и сроками сельскохозяйственных работ, реформой жилищно-коммунального
хозяйства и малым бизнесом. К ним добавились несколько остывшие
от пальбы и перешедшие к более спокойным инструментам криминальные
или полукриминальные кланы, нередко слившиеся до неразличимости
с верхушками и низами структур, словно в насмешку прозванных правоохранительными.
Если добавить ещё и произвол законодательства, когда ни одна норма
не переживает, кажется, и трёхлетнего срока действия, то от утверждения,
что стало ещё труднее, чем во времена Фета, удерживает лишь то
ключевое обстоятельство, что уровень общей образованности действительно
вырос на порядок и более.
Вырос, но ещё не настолько, чтобы установилась прямая зависимость
между осознанием права на собственность (как бы ни была мала эта
собственность) и реальным усвоением чувства или, если хотите,
инстинкта ответственности. Та же проблема остро беспокоила Фета
и в плане общего рассуждения, и, что особенно важно, в обыденной
хозяйственной практике. Как в фетовские времена, так и в наши
никак не удается чётко отделить действительно всеобщие нормы,
вроде права на жизнь или на среднее образование, от тех норм,
что обретают в России с её ландшафтным и этнокультурным многообразием
некоторый реальный смысл исключительно в региональном и даже в
локальном измерении. Прислушаемся к Фету, когда он выводит из
элементарной ситуации потравы (чужие гуси с гусятами на свежих
всходах пшеницы) единственно резонную цепь умозаключений:
«По букве посредничьего положения, мне следовало
получить за 20 гусенят и 6 гусынь по 20 к. серебром за
голову: всего 5 р. 20 к. серебром. Возможно ли это, когда все
стадо не стоило и половины этой суммы, к тому же и не успело
причинить почти никакого вреда зелени? Я сделался адвокатом
дворников и вспомнил классическое partus sequitur ventrem (плод
следует за утробой). Тотчас же гусенята превратились на суде
моем в простые атрибуты гусыни. Итак, следовало только получить
за 6 голов 1 р. 20 к.; но и тут адвокат воскликнул, что весной
гусыня едва стоит 20 к. серебром и что дело этим путем, пожалуй,
дойдет до комического посылания подвод к посреднику. Как
же быть? Назначу по гривеннику. Всего за 6 голов — 60 к. серебром...
Скажи им, чтобы за шесть гусей несли шестьдесят яиц и что без
этого нечего им и ходить».
Заметим, впрочем, что институт мировых посредников фетовского
времени был, пожалуй, существенно эффективнее, чем нынешний институт
судебных приставов:
«Итак, в теории, стоит только найти среднюю
пропорциональную цифру возможно большей и возможно меньшей пени,
и дело сделано. Нормою той и другой величины может служить сама
ценность животного. Но на практике такой вопрос, как это в настоящее
время и делается, может быть разрешен только на основании местных
данных, ибо нередко то, что дорого в одном уезде, нипочем в
другом...».
Помилуйте, это так божественно просто, однако в силу того, что
течение событий в бурные 90-е годы прошлого столетия превратило
простой вопрос функционального разделения полномочий между федеральным
центром и регионами, между регионами и местными администрациями
в предмет политического столкновения и политического торга, мы
все не можем выбраться из-под нагромоздившихся глыб вздора. Внимательный
анализ данных по множеству административных районов, по республикам
и областям внятно демонстрирует, что мистические дотации районам
определяются отнюдь не мерой реальной необходимости, а в первую
очередь степенью лояльности районной администрации к региональной
власти.
Если меня, едва прикоснувшегося к реалиям российской провинциальной
жизни, выводит из себя общий тон отечественной публицистики
вокруг этой темы, то в какую ярость должен был приводить
Фета, познававшего все без исключения детали провинциального
бытия через собственную хозяйственную деятельность, абсолютно
тот же тон «демократической» публицистики девятнадцатого
века. В большинстве случаев Фет отделывался коротким ворчанием,
но характерная для «Отечественных
записок» статья некоего Небольсина[8],
в ссылке на слова «самого управителя» убеждавшего, что помещичье
хозяйство во всём уступает крестьянскому, вызвала у поэта-помещика
взрыв неподдельного негодования:
«Куда бы вас, кроме помещичьего дома, ни закинула
судьба на ночлег, вы везде мученик. Всюду одно и то же. Духота,
зловоние самое разнообразное и убийственное, мухи, блохи, клопы,
комары, ни признака человеческой постели, нечистота, доходящая
до величия, ни за какие деньги чистого куска чего бы то ни было.
Всюду дует и течет, и ни малейшей попытки принять против этого
меры. Страшный зной, и ни малейшей потребности посадить под
окном деревцо. Совершенное отсутствие чувства красоты, ни одного
цветка, и если на огороде красуются подсолнухи, то единственно
затем, чтобы осенью можно было щелкать его семечки. Вы скажете,
бедность. Но почему же в уездных городах, у зажиточных людей,
осушающих по нескольку самоваров в день, — то же самое?
Тот же разительный запах прогорклого деревянного масла и невычищенной
квашни, та же невозможность достать чистой посуды или пищи,
за исключением вечных яиц. Нет, думаете вы, нужна ещё тысяча
лет, и с этими мыслями вдруг въезжаете в помещичью, хотя и соломой
крытую, усадьбу...
Можно порицать дурные дела злых и неразвитых
людей, сожалеть об ошибках заблуждающихся; но слепо враждовать
в настоящее время против землевладельцев — значит желать
косности, безысходного мрака, отсутствия всякого идеала в жизни.
А это тяжкое проклятие. Не дай того Бог свободному народу!».
В опущенном по недостатку места обширном тексте Фет приводит
точные экономические расчеты, доказывающие всю вздорность
публицистической традиции столь обычно превозносимых «Отечественных
записок». Однако именно этот пассаж автора заставляет сегодняшнего
наблюдателя, если он хоть отчасти объективен, всерьёздуматься
о том грандиозном цивилизационном сдвиге, который всё же
был осуществлен в советскую эпоху, начиная с хрущёвской
«оттепели». При всем убожестве поп-культуры, овладевшей
телевидением, уважение к образованности и готовность жертвовать
многим ради образования детей сохраняется до сих пор. При
всей чудовищной запущенности жилищно-коммунального хозяйства,
что начинала нарастать сразу же после завершения скверно
исполненных строительно-монтажных работ, за то столетие,
что прошло после записок Фета, урбанизованные нормы быта
распространились в стране повсюду, кроме действительно редких
закутков глубинки. Да, этот процесс принес и обезлюдение
деревни, и, напротив, бурное распространение слободских
навыков и привычек в городах, но бесконечно важно, что утвердился
некий стандарт, непременно включающий не только «парадную»
одежду, но и сугубо городскую выстройку жилого интерьера,
и сугубо городской навык устройства палисадников, и практическое
исчезновение вандализма в отношении публичных цветников.
Более того, этот стандарт обладает столь очевидной жизненной
ценностью, что на протяжении нелегких десяти лет борьбы
за, казалось бы, одно лишь выживание и в обывательском сознании,
и в сознании местных властей имеет приоритетное значение[9].
Но вернёмся к Фету. Он справедливо приравнивал своё земельное
приобретение к ферме и в системе чрезвычайно детальных расчетов
доказывал, что в российских условиях фермерское хозяйство способно
сравняться с крепостным и даже превзойти его либо за счёт крупных
вложений в механизацию, либо за счёт чрезвычайного напряжения
интеллекта для маневрирования агрономическими технологиями:
«Теперь всякий понимает, что фермерское хозяйство
такое же чисто коммерческое предприятие, как фабрика, завод
и т.д.; но не для всякого, быть может, ясно, до какой степени
подобное заведение (я готов сказать моральное лицо) чувствительно
ко всем экономико-социальным переменам. Чем меньше ферма, чем
менее у нее средств прибегать к разделению труда, тем чувствительнее
она к таким переменам... Великий законодатель и хозяин фермы
стоят на двух противоположных концах гальванической цепи.
Гениальное соображение всех разнородных последствий нового закона,
необходимое первому, совершенно не нужно последнему. Только
вообразите отмену дельного или введение нелепого закона, и вы
легко поймёте, что ежедневный, можно сказать, ежечасный опыт
немедленно укажет фермеру на неизбежные для него последствия
предстоящей перемены».
Горечь правды второй половины цитаты, вынутой из фетовского текста,
слишком хорошо известна из опыта, горьковатый осадок первой фразы
известен менее: во всяком случае, наш анализ ситуации в районах
Приволжского административного округа лишний раз убеждает, что,
вопреки упованиям Юрия Черниченко и иных апологетов фермерства
в России, в целом этот путь оказался несостоятелен по множеству
причин, включая сопротивление среды и некорректную конкуренцию,
быстрое иссякание источника дешевых кредитов. Но главным всё же стали глубочайшая наивность, равно как агротехническая и, прежде
всего, экономическая неграмотность «пионеров». Счастливые исключения
встречаются повсеместно, но при внимательном рассмотрении всякий
раз обнаруживается глубоко индивидуальное сложение способностей
и обстоятельств.
Наиболее значимым представляется пассаж из Фета, очень ясно указывающий
на особенность, которую в наших условиях неизбежно приобретает
любая импортная концепция — и не потому, что есть некий особый
«третий путь», а в связи с накопленным балластом из сотен так
и не решённых задач:
«В прошлогодних «Московских ведомостях» выставляли
на вид факт конкуренции волов с железною дорогой. За границей
это действительно немыслимо. Но у нас, где иной торговый капитал
не оборачивается и разу в год, разница нескольких дней и недель
в доставке не может идти в соображение. Если это правда и волы
требуют с меня за извоз дешевле чугунки, за что же я заплачу
лишнее в пользу того или другого способа перевозки? Разве в
виде премии за искусство? Но торговля и благотворительность
два дела разные. Вечный опыт показывает, что никакая регламентация
не может соперничать результатами с конкуренцией. Доказательство
наши почты. Давно ли почтовое ведомство само просило о заметках
насчет неисправностей? Что же? Его закидали заметками, а толку
нет по очевидной причине: кто бы ни взялся гонять почту, несмотря
ни на какие льготы со стороны правительства, не сведет концов.
Нельзя человеку, дошедшему до нуля сказать: лезь в минус».
Как удивительна параллель между надеждами на улучшение работы
почты посредством заклинаний и упованиями на способность реформировать
систему жилищно-коммунального хозяйства, не демонтировав сначала
её модель управления и не оплатив (вместо льгот) из казны необходимое
приведение в порядок хозяйства, которое лишь после этого можно
передать более эффективным, конкурентоспособным управляющим компаниям.
Не менее удивительна и другая параллель, вернее даже не параллель,
а буквальное повторение мыслей, которые вычитаны мною у Фета:
«Вспомним судьбы всевозможных акций и акционеров.
Нельзя отрицать великой заслуги подобных водолазов. Над их нравственными
или материяльными могилами история пишет: «Сюда не надо ходить».
Но целый народ без остатка не может и не должен нырять подобным
образом, очертя голову, на авось. Странно спрашивать: нужны
или не нужны нововведения, когда все, кто волей, кто неволей,
несутся по самой их быстрине и когда сама нужда заставляет им
сочувствовать. Только не будем искать таких нововведений, которые
неминуемо припрут нас к стене. Вот хотя бы моей экономии необходима
зерносушилка, а я настроил дешевых крестьянских овинов, да и
пачкаюсь с ними. Что же делать? Не строить же барщинскую, дорогую
и несостоятельную ригу? А мало-мальски удовлетворительной зерносушилки
нет. Вся Россия кричит: дайте зерносушилку! — а её все нет».
Поразительно, но и спустя сто сорок лет удовлетворительной зерносушилки
нет. Народный гений кое-где соорудил превосходные модели, в которых
использовано немало дельного из того, что наработано военно-промышленным
комплексом, однако серьёзного, документально оформленного, массового
спроса все нет, а у отечественных кулибиных всё ещё недостает
собственной маркетинговой хватки и умения заинтересовать тех,
у кого такая хватка есть. Здесь, кстати, не лишним будет процитировать
более позднего наблюдателя — Василия Васильевича Верещагина, бывшего
не только добротным живописцем, но и отличным очеркистом:
«По словам моего спутника, это рыбное
дело выгоднее приисков золотых, которыми амурский край
тоже славится, и могло бы по справедливости называться
«золотым». Кстати сказать, рыбному делу вообще не везет
в России, и, например, рыбная и устричная ловля на Черном
море не могут собрать капитала для ведения этого дела
правильно, не на кустарных началах»[10].
У того же очеркиста по другому поводу:
«Было время, когда жители Востока выписывали
грузы из России через посредство комиссионеров, причём
переплачивали, конечно, значительные суммы; теперь большинство
сносится само и число их с каждым годом увеличивается,
но Добровольный флот не старается привлекать, а скорее
отталкивает от себя частных грузоотправителей, которым
приходится терять много времени на переписку, переговоры,
просьбы о возможности отправить груз. Чиновники, превосходительные
люди, заседающие во главе управления, только снисходят
до частных грузоотправителей»[11].
Особую меланхолическую прелесть этой констатации, которую
нетрудно прочесть как запись сегодняшних дней, придаёт то
обстоятельство, что Добровольный флот именовался таким именно
образом отнюдь не номинально: его началом стали 4 парохода,
купленные в 1878 году у американцев на средства, собранные
по всероссийской подписке[12].
В каждом из городов, которые мне довелось углубленно обследовать
самому, непременно обнаруживалось несколько исключений из общего
правила. Так, удалось встретить бывшего заводского инженера, а
ныне владельца автосервиса, парка грузовых машин и строительных
комплексов, который платил тщательно отобранным сварщикам и слесарям
(с того же завода) действительно хорошие для провинциального города
деньги (полтораста долларов по ведомости и ещё триста пятьдесят
помимо ведомости), за счёт чего мог добиться фабричного качества
в ремесленных условиях. На моих глазах завершалась сборка гигантской
фуры, и зачистка под грунтовку вызывала подлинное эстетическое
удовлетворение. Невольно вспомнилась фетовская фраза о волах и
железной дороге. Действительно, с абстрактно экономической точки
зрения ручное изготовление аналога фабричному продукту есть чистейшей
воды абсурд, однако если результат существенно уступает в цене
даже лизинговому западному товару при схожем качестве, то это
уже не абсурд, а чистейший экономический расчет. Сходные ситуации
я встречал многократно: в том же городе на частном хлебозаводе
можно было увидеть такой машинный парк, от которого любой западный
инженер-технолог, привыкший к целостным комплексам, и тем более
механик пришел бы в ужас. Машины секонд-хэнд собраны из множества
мест по сходной цене и восстановлены, но за счёт виртуозного мастерства
механиков, обоснованно сбежавших с завода, где им платили гроши
за тупую работу, весь этот машинный винегрет превосходно функционирует.
К сожалению, пока удерживаются в полумертвом состоянии «останцы»
советской индустрии и сервиса, дело гораздо чаще в точности повторяет
сценку, запечатленную тем же Фетом:
«К свету я был дома, где меня ожидал сатир,
и — увы! — пятнадцать болтавшихся без дела рабочих. Если разборка
машины была решительная, то как назвать сборку? Сатир долбней
колотил по колесам, ломил их рычагами и, по-видимому, хотел
все раздробить.
— Помилуй, что же ты загоняешь клинья, а ни
разу не прикинул по ватерпасу?
— Тут ватерпас не пользует.
— Хоть бы мелом понаметил, где неверно.
— Тут мел не пользует».
Фет работал в реальной крестьянской среде, работая, не мог не
наблюдать, наблюдая, не мог не видеть глубочайшую связь между
разбуженными потребностями и средствами для их удовлетворения:
«Только та личная потребность вполне законна,
на которую у потребителя есть средства. Удерживать желания на
уровне материальных средств и даже спускать их ниже этого уровня
можно только при внутренней борьбе с ежеминутными соблазнами
с помощью известных соображений. Это весьма трудно. Тогда как
страдательно отдаваться внешним побуждениям (стимулам) легко
и приятно. Поэтому, по крайней мере у нас, люди, живущие по
средствам, составляют меньшинство, а живущие сверх состояния
— большинство. В экономическом отношении человек, легкомысленно
разбрасывающий избыток дохода в виде ли предметов тщеславия
или страсти, воочию доказывает, что этот избыток ему не нужен
(а кому об этом судить, как не ему самому?)».
Морализм Фета симпатичен, но, как доказано историей, и утопичен
тоже. Драма отечественной «перестройки» была подготовлена предыдущими
десятилетиями существования за железным занавесом, в котором всё же были и щели, и дырочки. Как ни малы были они, но страстное
желание одеваться по западной моде и мечта о бытовой технике проникала
в Советский Союз с женами командированных ещё в конце 20-х годов,
а с женами специалистов, находившихся в Испании, — в конце 30-х.
Она проникала через «трофейные» фильмы и в 40—50-е породила первичный
феномен «стиляг», а затем уже — активное предпринимательство,
именовавшееся фарцовкой. С началом туристических круизов ошеломляющее
знакомство с витринной стороной Европы распространялось среди
все большего круга, а к началу «перестройки» число людей, своими
глазами видевших западные города, было немалым, да ещё к нему
следует добавить тех, кто покупал вещи за «чеки» в сети магазинов
«Березка», и тех, кто перекупал чеки у них. В целом, к началу
90-х годов в обществе было аккумулировано грандиозное нетерпение,
жажда иметь «все и сразу» была аутентичным демократическим чувством.
Не будет большим преувеличением сказать, что весьма значительная
часть нефтедолларов, заработанных на экспорте (за вычетом
уведенных крупных капиталов и действительно элитного потребления),
была обменена на «сникерсы» и жевательную резинку, которая
у детей глубинной России повсеместно именовалась «жувачкой».
Прошло десять лет, однако накопившаяся жажда ещё не утолена.
В июне 2002 года, когда я проводил проектный
семинар в Рузаевке, в городе и в районе проходили выпускные
школьные балы. Не было ни одной девушки, бальное платье
которой стоило бы меньше 200 «условных единиц», было много
и более дорогих, что заведомо превышает меру доступного
без крайнего напряжения сил большинства семей. И не только
в районном центре — на следующее утро я вручал призы малышам,
авторам рисунков,
и вчерашним десятиклассникам, писавшим сочинения
о родном для них месте[13].
Среди победителей была девушка из отдаленной от райцентра
деревни, и на ней было такое же, очень дорогое по местным
меркам, платье.
Само по себе это недурно, потому что свидетельствует о
принципиальной возможности делать такого рода приобретения[14],
однако приходится констатировать, что в весьма ещё бедном
обществе продолжают властвовать культурные нормы, согласно
которым жизнь не по средствам трактуется как единственно
достойная форма бытия. Это обстоятельство является не меньшим,
может быть, препятствием развитию малого бизнеса в России,
чем всем известные бюрократические препоны.
Разумеется, есть ещё одна константа, смысл которой очень хорошо
понимал Фет, явственно различавший российскую склонность к обильному
употреблению крепких напитков и глухое пьянство:
«Беззаветное пьянство — удел пролетариата, которому
у нас не о чем думать. Сыт и пьян он всегда будет, а остальное
ему не нужно. Сюда относится громадное большинство бывших дворовых:
домашней прислуги и мастеровых, созданных покойным крепостным
правом».
Если вдуматься всерьёз, то трудно спорить с тем, что громадное
большинство рабочих в недавно пережитом нами втором крепостном
праве по существу своему были «дворовыми», поскольку исполняли
обязанности так и не состоявшегося технического перевооружения
производства. Большинство же сельскохозяйственных рабочих в колхозах
и совхозах «дворовыми» в сущности и остаются.
Если в вопросах судопроизводства за полтора века и достигнут
немалый прогресс (в последние десять лет), то в сюжетах правоприменения
многие истории можно без труда менять местами во времени, за вычетом
особенностей языка. Не менее любопытны параллели, и тогда, и теперь
порождаемые, как писал Фет, «абсентизмом», то есть физической
удаленностью владельца от предмета собственности. Разумеется,
в наше время лёгкость коммуникаций через технические средства
создаёт иллюзию простоты дистанционного управления. Однако изъятие
каждого частного повода коммуникации из целостного социального
контекста при кажущейся полноте информации искажает картину. Сейчас,
когда немалые объемы собственности переходят в руки московских,
самарских, пермских или петербургских компаний, когда завершается
процесс «сбрасывания коммуналки» в руки местного самоуправления,
необходимо предвидеть отдаленные последствия этого процесса.
Мы рассмотрели пунктиром всю небольшую книгу, равных которой
в российской литературе, кажется, нет. Завершить хочется ещё одной
из филиппик Фета против российской литературно-публицистической
традиции, где широкий мазок кисти и удачное словцо ценились всегда
выше, чем точность, где факты почти всегда подминались под идею:
«Что уж тут значит широта идей, одному
Богу известно, а на деле это выходит мочальный хвост, который,
для назидания, прицепляют к произведению. Этот мочальный хвост
литературы потянулся у нас по всем отраслям искусства и даже
жизни. Мы ничего знать не хотим. Нам давай поучительную музыку,
таковую же поэзию, живопись, скульптуру — словом, все поучительное.
Одна хореография отстала. Не думаю, чтобы новейший канкан был
особо поучителен... Виноват, виноват! К канкану-то, напротив,
и сводятся все современные искусства, с тою разницей, что все
остальные обязаны говорить о том, что не следует делать, а канкан
в очию показывает, что именно требуется. Гоньба за мочальным
хвостом производится до того усердно и добросовестно, что в
драме, в статуе, в картине нет уже ни драмы, ни статуи, ни картины,
а торжествует один мочальный хвост с кислым запахом рогожи».
Составитель и автор предисловия к рассматриваемым очеркам Фета
В.А. Кошелев, посетивший остатки фетовского имения, где после
1878 года не было хорошего хозяина, да и война прошлась по этим
местам крепко, отмечает:
«В парке до сих пор растут деревья «культурных»
пород: клен, ясень, береза, липа. Многие из деревьев мертвы
— но ни одной сорной ольхи рядом не выросло. В бывшем саду много
яблонь: конечно же, не те, фетовские яблони, а дички, выросшие
на их корнях. Но до сих пор плодоносят и — вкусные. Огромный,
в трёх уровнях, пруд тоже каким-то чудом сохранился: не высох
и не зарос, и до сих пор наполнен превосходной водою. Сохранилась
и подъездная аллея, сто тридцать лет назад тщательно «убитая»
щебнем и гравием. На эту подъездную дорогу (ею давно не пользуются)
упали сверху мертвые деревья — но ни одной травинки из-под гравия
так и не пробилось».
Забытые, в отличие от стихов, тексты Фета похожи на аллею его
имения — ни одной сентиментальной или лирической травинки не пробилось
через утрамбованный щебень. С тех пор как его очерки были опубликованы
в журнале Каткова, российская литература пополнилась великим множеством
книг, но в них напрасно было бы искать фетовскую прагматическую
ясность. Они — о нравах характеров, но не о нравах нации. Более
всего они о медленном закате дворянских гнезд, частично — о купечестве,
но не о том купечестве, что выстраивало капиталы, а о том, что
их разбазаривало. Отчасти о крестьянстве и мещанстве, но и крестьяне
и мещане тут — почти исключительно суть драматические фигуры,
персонажи. Ничтожно мало о городских рабочих, а если о них, то
это тоже персонажи, вроде горьковской «матери», без изменений
перенесенные в текст романа из горьковской «итальянской жизни».
Наиболее существенно, пожалуй, то, что именно эти персонажи начинали
вторую свою жизнь в публицистике, управляя суждениями, не требовавшими
опоры в фактическом материале. Понадобилось огромное предприятие
Петра
Петровича Семенова (Тян-Шанского) и Владимира
Ивановича Ламанского, чтобы организовать серию экспедиций,
обработать их результаты и собрать в многотомник «Россия. Полное
географическое описание нашего отечества». Редактором многотомника
был Владимир Петрович Семенов, определивший его жанр: «настольная
и дорожная книга». Разумеется, это был краткий очерк, и в его
фактографической базе то здесь, то там множество лакун. Объять
необъятное было сложно, но сама героическая попытка беспристрастно
описать сущее на конец девятнадцатого века вызывает восхищение.
Между очерками Фета и томами «России» зияет почти полная пустота
— не считать же её заполнением интерпретации фактов в трудах господ
«народников», эсеров и социал-демократов. Эта пустота лишь отчасти
заполнялась отдельными выпусками сборников губернских краеведческих
обществ. Они очень ценны как свидетельства, но по понятным причинам
их тексты чрезвычайно неровны, колеблясь в широком диапазоне от
статистических таблиц с минимальным комментарием до симпатичных
зарисовок, порожденных сочинителями. Более того, чем талантливее
сочинитель, тем меньше связи между его текстами и тривиальной
правдой жизни. Никто не умалит значения романов Льва Толстого
как именно литературных произведений, но строить соображения относительно
способов ведения хозяйства по суждениям Левина из «Анны
Карениной» было бы так же нелепо, как пытаться представить
себе функционирование русского уездного города по Скотопригоньевску
Федора Достоевского
или, к примеру, строительство Николаевской железной дороги — по
строфам поэмы
Николая Некрасова.
Конечно же, в очерках Глеба Успенского можно найти совершенно
достоверные детали относительно многоярусной системы аренды в
петербургском домовладении, как ранее в пьесах Александра
Островского были рассеяны замечательные подробности быта замоскворецкого
купечества, а позднее в романах Федора
Сологуба обнаруживаются вполне достоверные детали быта московских
мещан (с рабочими у Сологуба дело обстояло не лучше, чем у Горького).
Ранняя советская литература дала немало интересного материала
о столицах и, в некотором объеме, о провинциальных городах и уездах.
Эта литература полна деталями быта, но она не отображала почти
ничего из реальных процессов жизнеустройства — в целом сообщала
о них не более, чем литература зрелого сталинизма могла сказать
об экономике нового рабовладения (Гулаг) или об экономике нового
крепостничества. Мы уже говорили о том, как мало к этому могла
добавить предперестроечная литература, тогда как ни публицистика,
ни, тем более, изящная литература после 1991 года не поспевали
за стремительностью перемен.
Наряду с очерками Фета и томами «России», квинтэссенцией прежнего
знания остается блистательная сентенция, вложенная Салтыковым-Щедриным
в уста одного из героев его «Современной
идиллии» во время познавательного путешествия: «Жители
к питанию склонны, но средств для оного не имеют».
|
