Лекция 3
Я хочу посвятить сегодняшний разговор опять сюжетике сугубо актуальной
и, может быть, самой трудной. Самой трудной потому, что никто
не знает ответа. Мы с вами говорили в первый раз, что никак не
удается угадать, что же в мышлении станет ключевым словом следующего
поколения. Так и сейчас: в мире издается очень много книг, в которых
люди пытаются ответить на пару вопросов:
Где место архитектуры — вопрос первый.
И что происходит с городом — это вопрос второй.
Со второго начать немного легче. До недавнего времени, ещё 10-12
лет назад можно было встретить книги американские, и уж естественно,
европейские, в которых чрезвычайно самоудовлетворенно констатировалось:
«Ну да, конечно, американский город — это уже дело погибшее —
его просто нет, но Европа — она всё ещё удерживает города».
Что собственно имелось ввиду?
Но сначала то, что говорится сегодня в книгах, вышедших в 2000-2001
годы: и в Европе начинает исчезать город. И обнаруживается, что
скажем в каком-нибудь Копенгагене, на первый взгляд ничего не
происходит: есть улицы, по улицам ходят люди, есть магазины, открытые
на улицу, жильё, в котором живут, — но это только первый взгляд.
Взгляд второй, более внимательный, обнаружит то, что точно то
же началось и в Европе (кстати, уже началось и у нас, хотя мы
по финансовым соображениям, естественно, сильно поотстали или,
скорее, задержались, поскольку завидовать «пионерам» не в чем).
Копенгаген — место спокойное, северное, упорядоченное: Дания,
на периферии Европы, велосипедисты едут, все вроде как было, однако,
обнаруживается, что уже 60% копенгагенцев живут в пригородах американского
типа, ну чуть более плотных, чуть более по-европейски упорядоченных,
лучше связанных с городом общественным транспортом разного вида
(чего в Штатах часто нет). Более того, это не просто 60%, но ещё и подавляющая часть людей, работающих, зарабатывающих, хорошо
позиционированных в обществе. А что такое те 40%, что внутри?
— Наполовину и более это выходцы из стран Африканско-Азиатского
мира. Оно бы хорошо, если бы происходила ассимиляция, если бы
происходило медленное врастание.
Наверное, вы знаете такое старое выражение «Плавильный котел»
— так говорили о Соединенных Штатах, — вот они, со всех земель
сходцы, и вот за пару поколений они превращаются в нечто якобы
монолитное и единое. Так оно было, но уже этого нет. На Западе
США есть обширные территории, где вообще не владеют английским
языком — таков штат Калифорния на 60%. Три года назад «старая»
Калифорния проголосовала на референдуме «Да» по вопросу: «Должно
ли быть обязательным изучение английского языке в средней школе?».
Потом Верховный суд страны отменил результат этого референдума
как неконституционный. Типичная ловушка демократической машины,
настроенной на совершенно другую, ушедшую конструкцию монокультурного,
однородного общества, ловушка, выхода из которой не обнаруживается.
Какое это имеет отношение к тому, что близко к нашей профессии?
— Огромное. Потому что если город перестаёт совпадать с его
жителями, если жители перестают совпадать с характером
города, его материальная оболочка может сохраняться только
фрагментарно, в виде своего рода туристических заповедников. Вот
вам пешеходная улица, почувствуйте: вот здесь пахнет кофе, вот
здесь пахнуло хлебом… Это все уже наблюдаемо, так оно и есть.
А что происходило в США? Приходится об этом все время думать,
потому что пока этот опыт воспроизводится повсюду. За последние
тридцать лет (хотя вся история этого, конечно, длиннее) произошла
смена ролей. То, что когда-то было комфортным пригородом, где
жили люди, работающие в даунтауне, в городском центре, превратилось
в собственно «город», где люди живут, работают, покупают, развлекаются,
не бывая или почти не бывая в старом городе. А город оказывается
теперь заполнен людьми, у которых нет средств на то, чтобы жить
в бывшем пригороде, потому что на семью надо иметь минимум два
автомобиля, чтобы там существовать, соответственно, имея средства
для покупки недвижимости, поскольку наёмного жилья там нет.
Цивилизация загнала себя в ловушку, которой сначала не осознавала.
Ещё сто с небольшим лет назад все было очень мило: трамваи создали
чрезвычайно комфортную схему проезда в радиусе пять-десять километров
от центра. Там возникла радиально-секторная система качественного
жилья: хорошие архитекторы ландшафтной ориентации создавали приятно
изогнутые улочки, вставляя в зелёные ниши мило решённые, эклетические,
на хорошей классической традиции, домики. А центр города продолжал
гордо возвышаться над округой, к концу 19 века он достиг апогея
развития. Обзывать стиль этих центров эклектикой или не обзывать,
но это были дома-личности, кажущие себя миру. За каждым домом
закреплялось имя — унаследованное, взятое взаймы, сочиненное.
Дом и имя связывались очень тесно.
Поначалу даже пришествие автомобиля ещё не нарушило эту идиллию,
потому что машин было мало, и у автомобилей были шофёры. Следовательно
не было больших парковок: шофёр подъезжал, шофёр отъезжал.
Что мы имеем сегодня, и уже достаточно давно? — Самая большая
часть площади любого участка занята парковкой. То, что раньше
называлось магазинами, превратилось в торговые моллы или супермаркеты
разного типа. Супермаркет встает там, где можно иметь большую
парковку, соответственно, чем дальше, чем более в пусте,тем лучше. Места, где стоят торговые молы и эти парковки,
— это места, где пешеходу вообще нельзя пробраться — это чрезвычайно
трудно дается и может быть опасным для жизни.
Когда я из любопытства попробовал пройти кусок Лос-анжелевского
фривея пешком, на меня смотрели из автомобилей как на священного
безумца, как на дервиша, так как пешеходов там не бывают, хотя
посреди фривея есть бульварчик. Смысл этого бульварчика уже только
глубоко символичен, единственное, что служит в его оправдание
— это некоторое количество автобусных остановок со скамеечками
вдоль него, где редкие маршруты автобусов для бедных делают остановки.
Там не могут играть дети — это опасно. Они могут собираться в
лучшем случае в игровых залах, в подвалах этих супермаркетов.
В самых лучших из них ещё делаются скейтинг-ринги для роликов.
Что происходит дальше (т.е. не дальше, а параллельно)? — Умирают
магазины даунтауна — они не могут выдержать конкуренции. Гигантский
налог на недвижимость, на локализацию, а самое главное — нет большой
парковки. Что получилось? — Классический современный мега-стор,
на пару застроенных гектаров, нуждается в населении 500 тыс. человек
для своего комфортного «питания», для обеспечения гарантированной
прибыли. Только тогда он полностью окупается. Если вы проведете
радиус территории для 500 тыс. человек вокруг каждого мега-стора,
то вы обнаружите, что такие круги уже начинают перекрывать, накладываться
друг на друга (это уже происходит с Москвой сегодня).
Что при этом может выжить внутри города? — Только дорогие бутики
(частью являющиеся инструментом отмывания незаконных доходов,
и поэтому это чистые вывески, ничем там на самом деле всерьёзне
торгуют, то есть продадут, конечно, если кто-то туда зайдет, но
у них другая функция), рестораны, и ещё кое-что.
Из города уходит душа повседневного общения. Все это сопровождается
удивительно серьёзной реконструкцией человеческого пространства
и в другом отношении. Я присутствовал на очень любопытном судебном
процессе в суде графства Лос-Анджелес, где рассматривались два
одновременно однотипных иска. Один иск был в адрес владельца дома
(домом это назвать довольно трудно — все эти лос-анджелесские
полубараки чудовищны), который поставил на крыше коммерческую
антенну с шестиметровым диаметром тарелки. Решался вопрос: «Является
ли эта тарелка архитектурным сооружением, и поэтому нарушен ли
лимит высоты для архитектурных сооружений?». Второй иск был ещё любопытнее. Комьюнити, или скажем точнее, на самом деле управляющая
компания одного из богатых районов подала иск на скульптора, который
на лужайке перед собственным домом поставил пятиметровую скульптуру,
своего изготовления. Суть иска заключалась в том, что, водрузив
это сооружение, этот домовладелец снижает стоимость недвижимости
в этом районе, и поэтому требовалось, чтобы суд присудил его к
ликвидации этого безобразия. Никто не обсуждал художественных
вопросов — это не жанр московских споров, нет, такое вообще вне
обсуждения, но это была пятиметровая скульптура. Является ли она
архитектурным сооружением?
Очень небедные люди в мире оказались в замечательной ловушке,
которая никому не приходила в голову. Дело в том, что кризис,
так сказать, Большой демократии, проступивший и в Европе, и в
США (анекдот с выяснением того, у кого больше голосов и кто победил
на выборах — Буш или Гор), и как-то уж слишком быстро у нас, является
ведь продолжением кризиса демократии на городском уровне, где
собственно демократия и возникла исторически.
В городской действительности совсем недавно случилось несчастье:
город исчез как общее пространство, как пространство, за которое
горожанин несет персональную ответственность, пребывая членом
цехового или гильдейского сообщества. Это по-своему была страшно
жестокая штука, ведь полноправным горожанином считался только
владелец недвижимости, платящий городские налоги и несущий коммунальные
обязательства. В Средневековье и во времена Ренессанса жители,
скажем, улицы Мытной охраняют участок крепости от башни А до башни
Б, а цех ткачей ответственен за состояние башни Б. Данте, в мире
культуры великий поэт, был выборным городским чиновником, инспектором
флорентийских борделей, следившим за тем, чтобы все было по правилам.
Имущественный ценз в России был особенно свиреп, так что здесь
полных городских прав не имели даже богатые представители свободных
профессий или университетские профессора, так что в 1907 г. в
Москве, в которой уже было полтора миллиона жителей, горожан с
правом голоса было всего 7,5 тысяч. И те являлись к выборам меньше
чем в половинном составе — так что не сегодняшний это феномен.
Почему это все так важно? Потому что из этого вырастала за этим
начинается, во имя личного комфорта, классическая, эгоистическая
установка, которая создала мощь Америки. Стоит прочесть замечательную
книгу «Американская демократия» Алексиса де Токвиля, французского
аристократа эпохи революции, который внимательно исследовал, что
там происходило, отмечая кучу вздора. Токвиль с восхищением говорил
о том, что если американец видит проблему, он переходит улицу,
договаривается с соседом, и они учреждают комиссию для решения
этой проблемы.
Все это уже в прошлом, а в настоящем происходит массовый добровольный
отказ от собственных прав и собственных обязанностей. Сегодня
американец не хочет переходить улицу, тем более, что неизвестно,
кто сосед, и кто будет соседом завтра, и предпочитает передоверить
все дела некой управляющей компании, которая выстраивает для себя
правила удобные комфортные, и правилам этим несть числа.
Я вам говорил о процессах вокруг скульптуры на газоне или антенны
на крыше, но есть огромное число таких пригородов или так называемых
новых городов, где мелочная регламентация доходит и до обязательности
утвержденной цветовой гаммы, и до предписанной фактуры «сайдинга»,
и вы, на собственной земле, в собственном доме не имеете права
на самостоятельное решение, потому в самом начале вы уже подписали
контрактное обязательство на двух десятках страниц.
До максимума это доведено, совершенно естественно, в безумном
городке Селебрейшн, который построила корпорация Диснея. Городок
во Флориде, рядом с Диснейлендом у Орландо. Городок управляется
дочерней компанией от корпорации Диснея. Управляется очень хорошо
в том отношении, что трубу свинтят по заявке и водосток починят
довольно быстро, что в Штатах тоже бывает не часто. Почему я называю
городок безумным? Потому что это уже вторичное порождение Диснейленда.
Люди хотят жить в субурбии, в типичном пригороде, но им хотелось
бы, чтобы это выглядело так, как если бы они жили в ностальгическом
городке, имитация которого в 5/8 натуральной величины построена
в Диснейленде. Кстати, это золотое сечение: 5/8 это почти точно
0,61.
Только благодаря тому, что это Диснеевская корпорация, способная
субсидировать существование в таком городке даун-тауна: в нем
есть мейн-стрит как бы классического типа, есть магазинчики,
в которых можно купить не только сигареты и выпивку, но даже можно
найти и грелку или вентилятор. Это достаточно редко, потому что
сегодня в абсолютном большинстве мест в США для того чтобы купить
обои, банку эпоксидного клея, книгу, нужно проехать километров
пятнадцать до большого молла, потому что в округе таких вещей
не продают. В Селебрейшн строили самые знаменитые архитекторы:
Майкл Грейвс строил кинотеатр Мультиплекс, Гири строил тамошний
маленький магазин, как бы имитирующий универсам. И т. д. — корпорация
Диснея иначе не могла. При этом в городке жить очень сложно, потому
что из сугубо эстетических соображений надо же создать имитацию
старого города: на своей машине вы въезжаете под боковой колонный
портик, но колонны расставлены так, что требуется виртуозность
чтобы открыть дверцы собственной машины. Допуск в несколько дюймов,
иначе дверца не откроется, уткнувшись в колонну. Селебрейшн —
это имитация города людьми, добровольно играющими в эту имитацию, причём по невероятно вздутым ценам.
Рядом умирает очаровательный старый городок Киссими, в котором
есть настоящая мейн-стрит, там добротные старые дома гораздо большей
площади и кубатуры, чем те, что в Селебрейшн только делают вид,
что они старые, построенные сегодня в «колониальном» стиле. В
Киссими цена недвижимости ровно в четыре раза меньше. И этот городок
обречен: закрываются один за другим магазины, уже закрылся кинотеатр.
Это тихое умирание только в 1999 году (более поздних статистических
данных не знаю) привело к тому, что в США исчезли почти 400 городов.
А при этом разрастается совершенно фантастические структуры,
вроде всем известной (по названию, по крайней мере) — Silicon
valley. Есть только одно словосочетание, которое может это передать:
«урбанизированная территория», на которой, на правах туристических
заповедников, осталось пара абрикосовых и вишнёвых садов, которые
когда-то были если не лучшими в мире, то не без оснований претендовали
на это. И Silicon valley называлась Santa Clara valley (так она
формально называется и сегодня) и была гигантским производителем
хороших фруктов. Эти фрукты сейчас есть только в двух садиках,
которые являются музейными экспонатами, вся остальная великолепная
садовая земля, поколениями наращивавшаяся с эпохи испанской колонизации,
покрыта, прежде всего, «кленовыми листьями» развязок, парковками,
мега-сторами, мега-офисами, которые торчат совершенно как в лунном
ландшафте, нигде и никак, и ничто ни с чем не согласовываясь,
где есть имитация городков и их мейн-стритов с безумными ценами.
Я зашел в магазин, мне надо было идти в гости (идти это сильно
сказано, такси надо было брать). Самая дешевая бутылка вина, которую
я обнаружил там, стоила 399 долларов. Это «бутиковый» принцип,
который сформирован в этих элементах, которые имитируют город…
Впрочем, в 14 километрах есть нормальный мега-стор, где выбор
начинается от 7 долларов за бутылку приличного вина. Но это там,
а здесь нет. Здесь игра в здоровую пищу, здесь игра в современный
спортивный образ жизни, здесь игра, которая обеспечивается морем
автомобилей и квадратными километрами паркингов. Это уже за
пределами воображения.
Если бы это только Америка. Сейчас можно выехать за городскую
черту Лиона, и там начинается то же самое. Или за городскую черту
Бирмингема — то же. А Московское «колечко» уже начинает срастаться
в такого же типа обруч, и само по себе это не хорошо и не плохо,
для кого-то даже очень удобно, но это означает гибель города как
места, где можно купить кусок хлеба и бутылку кефира, потому что
торговля в нем выдержать этого не сможет. Никакой попытки регулировать,
контролировать, учесть ошибки и опыт других пока не наблюдается.
И что это означает? Это означает безумно важную вещь для архитектурной
профессии. Ведь профессия вырастала всего на двух схемах.
Первая схема — это работа в чистом ландшафте. Это принцип палладианской
Виллы Ротонда — там она доведена до абсолюта: на вершине холма,
четыре портика смотрят на стороны света, символизируя четыре стихии.
Жить там никто никогда не собирался — это вообще-то банкетинг-холл,
вилла для приёма гостей, поэтому там огромная кухня, огромные
обслуживающие подвалы, и крохотные клетушки под чердаком: там
запоздалые гости могли проспать остаток ночи. Там нет обыденной
жизни — это другое.
Это идеал игры архитектуры с ландшафтом, которую можно начинать
отсчитывать от виллы Тиволи императора-эстета Адриана. Можно заглянуть
в Версаль или куда угодно — принцип здесь ясен: архитектор создаёт
предмет, так или иначе играющий с ландшафтом, реконструирует ландшафт
чаще всего, и так называемый стиль Picturesque возник как воспроизведение
живописного проекта ландшафта в натуре, поэтому и название именно
от picture. Образ сначала надо было сотворить придумать, потом
ландшафтный архитектор претворял его в жизнь: прокапывая каналы,
проводя воду, устраивая водоемы, насыпая на них острова, делая
правильную природу в отличие от природы неправильной,
то есть дикой, то есть от пустыни. Взгляд на природу изменился
за пару последних веков. Сейчас делают вид, что предпочитают дикую
природу, на самом деле с дикой природой жить вместе нельзя, поэтому
её всё равно начинают очень тщательно обрабатывать, или берут
рюкзак и байдарку и отправляются в якобы дикую природу вовне.
Вторая линия — это здание в городском контексте. Здания, встраивающаяся
во фронт улицы — один вариант, будь то улица Риволи в Париже или
Невский проспект, — регулируя высоты, регулируя отступ: красная
линия, выходящая на тротуар — суть городской архитектуры. Стоит
отодвинуться, ввести усадебный принцип внутрь города, и мы получаем
старую Москву, с некоторой прелестью ее, но при этом не совсем
городским типом пространства, вроде того, что складывалось у Пашкова
дома. Есть забор, есть откос, и только где-то в отдалении есть
здание, и вообще-то главный вход совсем с другой стороны, и вообще-то
суть жизни этой усадьбы была на тылах. В принципе, городская модель
отстроилась очень давно, уже со Средневековья, обеспечив гигантскую
возможность варьирования деталями на очень жёсткой стандартной
конструкции. Амстердам 16-17 веков боролся с остроумием земельных
спекулянтов, потому что сначала ввел разрешение только на участок
шестиметровой ширины. Остроумные люди стали покупать несколько
участков и объединять их в целое, чтобы выгоднее продать. Власти
долго думали и укрупнили участок. Остроумные люди стали покупать
большой участок и делить его на части, чтобы выгоднее продать.
Так или иначе, это схема модульного построения пространства с
очень чёткой человеческой, в физиологическом смысле планировочной
сеткой, соотносимой с телом, фут он фут и есть, локоть есть локоть,
сажень есть сажень, поэтому натуральные меры ужезадавали городу
гармонизированный каркас, независимо от того, что в нем делали.
А делали в нем то, что можно было делать, то, что полагалось делать.
Это игра неким набором конструктора из сандриков, из круглых окошечек,
из квадратных окошечек, щипцовых кровель или чего-то в этом духе,
что сегодня придаёт старым городам ностальгическую прелесть. Хотя
за ней укрыта схема типового проектирования.
Вторая схема — барочная: когда у вас прокладывается единая ось,
на что-то указывающая, на собор святого Павла, на Эйфелеву башню,
на Спасскую башню, на Дворец Советов — не имеет значения. Значит,
прежде всего, расстановка новых крупномасштабных ориентиров, или
роль ориентиров дается древним заслуженным памятникам, как это
было в римском барокко, и единой рукой выстраиваются театральные
кулисы, которые ведут на это. Дело доходило до очаровательных
парадоксов, англичане впервые столкнулись с этим раньше других,
когда хотелось иметь одновременно и городскую квартиру, и дворец.
Но средств на дворец нет, а просто городская квартира не годилась.
Возникло то, что теперь воспроизводит Бофилл: схема знаменитых
полумесяцев или «террас», где главным является гигантский ордер,
организующий кулису, а при этом, скажем, в Брайтоне пятиэтажная
квартира занимает два интерколумния. На самом деле это многоквартирный
дом, имеющий облик версальского дворца. Так и было задумано, так
и было сделано, сделано грамотно, красиво, и сегодня эти кулисы
очаровательны. И это ясный принцип. Тоже понятно.
Конец 19 века привнес везде укрупнение масштаба и появление третьего
измерения, всерьёз. Без лифта это было сделать нельзя. Когда Отис
придумал паровой по началу лифт, у города появилось третье измерение,
потому что иначе выше пятого этажа лезть тяжко, а тут можно было,
и дальше, почти бесконечно. Это изменило многое, но не изменило
принципа. Дорогая городская земля, поэтому плотность сохранила
уличный фронт, изменила профиль сечения улицы, но сохранила характер
встройки. И, строго говоря, опять задействован «конструктор».
Такое завершение, сякое завершение (все архитекторы образованные,
у всех множество альбомов деталей), начинали с короны, венчавшей
Вулворт-билдинг или Зингер-билдинг или Крайслер-билдинг.
Это в пределе. Но к этому пределу стали тяготеть многие. И Москва,
и Петербург начинали подтягиваться в этом же направлении. И получается,
что многие века, по крайней мере 1000 лет архитектура существовала
в едином типе планировочного каркаса. Но сегодня именно этот тип
каркаса разрушается, причём силами, на которые архитектор никакого
воздействия не имеет. Потому что за этим стоят могучие интересы
строителей дорог и развязок, парковок и многоэтажных паркингов,
сетей мега-сторов, образующих могучие политические лобби и в любых
самых демократических режимах, за редчайшим исключением отдельных
очажков сопротивления (они есть на перифериях)… сила солому ломит.
В этом отношении лидирует безумная страна Лос-Анджелес, повторяю,
города такого нет. В ней отдельные города, де-юре никакого отношения
к Лос-Анджелесу не имеющие. Скажем, знаменитая через сериал Санта-Барбара
— это отдельный город со своим собственным самоуправлением, Санта-Монику
достаточно долго возглавляла экс-актриса Джейн Фонда (аэробика).
Она чуть было не довела до полного упадка все городское хозяйство,
но не в этом дело. Итак, страна с разрозненными очагами застройки,
где самая лучшая комфортная среда и (теоретически) лучшая архитектура
сделана вообще невидимой. К ней ведут приватные дороги, въезд
на которые — это ворота в 2,5-3 метровом заборе. Из чего забор
— не важно, из камня, сетки или зеленой изгороди, где прячется
дом — не известно, его как бы нет. Скорее он есть, но только виртуально:
на фотографии, помещенной на Интернет-сайте о жизни звезд. Самое
эффектное, самое богатое, вместо того, чтобы, как раньше, выходить
на первый план, спряталось в кусты. Охраняется это замечательным
образом: законодательной организацией пространства. Поэтому, скажем,
зоны Малибу или Беверли-Хиллз (часть Беверли-Хиллз, другая часть
условно бедная), имеют статусы, статуты, в которых написано,
что скажем, участок, подлежащий покупке-продаже, не может быть
меньше 20 акров, т.е. 10 гектаров. А стоимость недвижимости (это
все время поправляется в сторону повышения) на таком участке уже
10 лет назад не могла быть менее 250 тыс. долларов. Вы часто слышали,
наверное, слово «зонирование», его у нас понимали в убогом Корбюзианском
смысле,: вот тут мы поставим фабрику, тут поселим клерков, а тут
все остальные будут радостно жить в небоскрёбе. Настоящее зонирование
имеет правовой и экономический характер. Это жёсткая, чёткая,
классовая разлиновка пространства, где с кувшинным рылом к калашному
ряду и подойти нельзя, а не токмо пробовать там двигаться.
Возникла система, в которой индивидуальная архитектура ушла из
города, та персональная, возводимая архитектором для себя для
друзей и для родственников, с чего начинают почти всегда все профессионалы.
Не там строят.
Современные офисы, за исключением нескольких смешных и не смешных
зданий на Манхэттене, также «сбегают» в пригороды и прячутся в
складках рельефа среди деревьев. Манхэттен — особый случай, это
тектоническая сила, тут уже и об архитектуре говорить трудно,
это скорее по Вернадскому, «геология», вышедшая вверх и живущая
своей жизнью. Поэтому хорошо там нарисован тот или иной дом, плохо
нарисован, — нет никакого значения: работает тектонический образ
гранитной скалы, будто вывернутой вверх. Никуда от этого не уйдешь,
восторг действительно, охватывает всякого, кто туда попадает,
но это исключение. Есть странная попытка сделать м-а-а-ленький
Манхеттен в Париже, там, где решили насадить Дефанс всё на ту
же Большую ось. Это так прелестно: на барочную ось Людовиков в
конце поставить ту арку бедного Йохана
Спрекельсена…
А знаете, почему бедного? — Кстати,
это тоже говорит очень много о профессии. Конкурс объявляется
редко, очень редко, в мире сегодня вместо конкурсов используется
в основном тендер. Там где я, заказчик, держу вожжи твердо, я
выбираю пяток экспертов, эти эксперты прочесывают для меня досье
бесконечного количества архитектурных фирм по всему свету, делается
первичная выборка. Избранной полусотне заказывается эскизный проект,
который они делают за свой счет. Проводится вторичный конкурс,
делается следующая выборка, делаются более проработанные эскизы,
тоже за счёт самой фирмы, но когда ставкой является, скажем, строительство
университета в Эр-Рияде ценой в два миллиарда (это было уже 20
лет назад), то, конечно, есть за что бороться. Но кто может бороться?
— Не те, кто проектируют для дяди или бабушки, а те, у кого уже
есть серьёзный капитал, т.е. крупные и крупнейшие архитектурно-проектные
институты, носящие то или иное, единичное или групповое имя. Но
иногда по традиции объявляется конкурсы. Париж — традиционная
конструкция, французские президенты имитируют французских королей,
поэтому конкурс показался им вещью правильной. В конкурсе на Тет
Дефанс участвовало тогда 17 проектов из Советского Союза, я консультировал
пару из них. В целом это было очень занятно, триста с лишним проектов,
сделанных на «арку» Тет Дефанс. Естественно, по закону больших
цифр, если у вас 300 с лишним проектов, то 15 из них должны быль
иметь моделью «табуретку», прямоугольную арку с теми или иными
мелкими вариациями. Иначе не может быть, потому что если вам надо
сделать стометровую «арку», грубо говоря, то логика конструкции
мостовой фермы поведет в понятном направлении. Тем более что ферма
должна была используемой, эксплуатируемой. Очень интересно, как
был выбран проект-победитель. 15 штук очень похожих проектов —
бедное жюри.
Вообще, жюри работать трудно, мне доводилось это делать неоднократно.
Критерии зыбки. Одноуровневых вещей оказывается довольно много.
Значит, иной схемы, чем сговор не существует. Уговаривание друг
друга, и, грубо говоря, обмен: «Ну, так и быть, я поддерживаю
эту «твою» работу, но ты уж будь добр, поддержи эту», — иначе
практически нельзя. Это не цинизм, это техника поведения. Иначе
каждый говорит своё, а ведь надо принять общее решение.
И вот почти одинаковые 15 «табуреток», из них три было из Советского
Союза. Общее мучение была разрешено одним суждением. Хитрый японец
предложил остановить выбор на арке Спрекельсена. У нее было одно
замечательное достоинство: в отличие от всех, кто тупо воспроизводил
насадку арки на ось поперёк, он развернул её на пять градусов,
создав тем самым чуть искусственную перспективу вдаль. Это было
тем качеством, которое позволяло выделить это решение из всех
других. Спрекельсену присудили первенство. Спрекельсен был преподавателем
Копенгагенского университета, частной практики не имевшим, но
он победитель конкурса. По правилам игры, разумеется, должна быть
местная бригада, которая все доводит до ума. Спрекельсен не говорил
по-французски, остальное можете домыслить. В общем, бедолага умер
от третьего инфаркта, и арку достраивали его французские коллеги.
С архитектурой бывает сложно. Вот по случайному стечению обстоятельств
возникла Бразилиа. Вдалеке от обитаемых мест в красной пустыне,
усилиями Коста и Нимейера, был создан некий натюрморт. Годами ещё чиновники, которые могли себе это позволить, на уик-енд улетали
домой в Рио, потому что жить в Бразилиа никто не хотел.
Посмотрим, что будет происходить в Казахстане после Назарбаева,
сколько народа останется в Астане, где, кстати, происходит очень
любопытная символическая процедура. Символический язык не ушел,
рядом с жёсткой логикой экономико-правовых жерновов, которые управляют
сегодня архитектурой и архитектурным дизайном, срабатывают и символические
«машины». Когда решили от беспокойной Алма-Аты, от южных казахских
кланов, на всякий случай переехать, Назарбаев постановил перенести
столицу на Север, где суховеи и метели. Там был когда-то городок
Акмолинск. Более-менее старый. С большим для тогдашнего времени
объемом классицистской сталинской архитектуры. Потом появился
хрущёвский Целиноград. Название поменяли, соответственно возникла
«правильная», до боли знакомая архитектура призм. Сейчас это называется
Астана, генеральный план по псевдоконкурсу выиграл Кишё Куракава,
там было всего три проекта. Ваш коллега, который у нас продолжает
учиться, сейчас сидит в Астане на авторском надзоре за реализацией
генерального плана, и мы с ним общаемся по электронной почте.
И что происходит? Сохраняется имперский Акмолинск, а весь хрущёвско-брежневский
Целиноград одевается в псевдо-постмодернистские декорации: стеклом
и металлом на выносном каркасе, не трогая ничего внутри, поэтому
какая-нибудь там 20-этажная призма обкома сейчас а ля Майкл Грейвз
обтянута сверкающей кожицей.
Это все есть, и это все будет, потому что никогда не надо думать,
что капитаны современного бизнеса — рыцари без страха и упрек,
у которых нет никаких человеческих слабостей. Есть. Я вам говорил
про Эмпайр-Стейт Билдинг и страсти вокруг него — это все продолжается.
Но это не определяет основную логику событий, хотя при просмотре
журналов может сложиться иное впечатление: «Ах, вот построили
это!».
В целом же возникла ситуация супер-парадоксальная. Казалось бы,
архитектору (и этим вы сейчас занимались в институте, или почти
всегда) легче всего проектировать на пустом листе. Ничто не мешает,
ничто не сдерживает. Белое поле — что хочу то и ворочу. Быстро
выясняется, что нечего воротить. Что, если нет зацепки на какой-то
чужой образ, не важно, древний, новый, современный, то сама эта
белая ткань парализует: если можно нарисовать все, то ничего не
рисуется. Или рисуется функциональная схема — так как любой технолог
начал бы представлять квадратики помещений. Так возник, кстати,
современный тип бизнес-здания, нового небоскрёба, вроде Трамп-тауэр
в Нью-Йорке — по параметрам отопления, расходов на освещение и ещё кучи всякого технического дела, с вентиляцией, со всем прочим,
выгоднее всего иметь здание-призму, имеющее в основании прямоугольник
20 на 60 метров, с единым сердечником. Что делает архитектор с
Трамп-Тауэр? — позолотил это все, «Золотая башня Трампа» — все
нормально. Лишившись контекста, лишившись структуры, в которую
можно встроиться — споря ли с ней, подхватывая ли ее, делая и
то и другое — архитектура Великого Пригорода, который на самом
деле вроде бы уже и Город (раз там и бизнес, и жильё, и покупки,
и развлечения) лишилась связи объекта с объектом, завязанности
на контекст.
И во многом отсюда архитектурные судороги последних десятилетий
— весь этот милый, клубный деконструктивистский разговор. Это
говорит о многом. Они не случайны, эти судороги, это своего рода
поп-артистский протест, осуществляемый, если находятся деньги
на такого рода игру… А почему они находятся? Вот Гири и музей
Гуггенхейма в Бильбао. Довольно сложная конструкция, естественно
очень дорогая. Можно себе представить, что раскрой всех этих поверхностей
для их монтажа, это уже достаточно тяжелые компьютерные дела.
Правда, Гауди уже тоже хулиганил в своё время, когда заставлял,
строя дом Мила (вы же помните волнующийся фасад) изогнуть
стальные балки по индивидуальному лекалу на судостроительном заводе
с помощью могучих гидравлических прессов. Это была серьёзная работа
даже для того героико-оптимистического времени.
Музей Гуггенхейма в Бильбао — это была сознательная работа города,
оказавшегося на абсолютной периферии туристически освоенного юго-востока
Испании, и, добыв колоссальные кредиты, в том числе у всемирного
банка, Бильбао решил что ему надо построить нечто, что (плюс сама
коллекция) будет ядром развития туристического бизнеса. Это сознательное
строительство монумента. Как он устроен, что в нем устроено, имеет
двадцать пятое значение, и чем необычнее, чем экстравагантнее,
тем больше шансов, что проект получит финансовую поддержку. Я
читал очень интересные материалы обсуждения, когда первый эскиз
был не то, чтобы отвергнут, но возвращен на доработку как недостаточно
экстравагантный, и это в случае Гири, который заставил жилой дом
в Праге, у Карлова моста, перекоситься и подмигивать зрителю.
Странная сегодня ситуация, очень трудная для понимания, в ней
есть много выходов, или кажущихся выходов. Выход номер один, который
выбрали для себя тысячи и тысячи выпускников архитектурных факультетов
бесчисленных университетов всего мира. Вы прекрасно понимаете,
что в мире архитекторов «производится» гораздо больше, чем для
них есть работы, тем более, что объем, грубо говоря, типового
проектирования очень высок. Он может иметь разные формы, но на
самом деле это чаще всего декорирующий дизайн, как это происходит
со всеми супермаркетами, мега-сторами. В общем-то, ангар он и
есть ангар, разве что вы в нем создадите развлечения для покупателей,
которым негде оставить дома детей. Значит, внутри мега-стора возникает
маленький Диснейленд, значит, хорошо разыграть скай-лайты, поставить
натуральные и ненатуральные пальмы, ведь давно никто не обращает
внимания, какие они. И так далее… Это классический тип стайлинга,
который может делать дизайнер в кооперации с архитектором, имеющим
некоторое пространственное умение работать с пространством, что
помогает.
Тысячи людей, входящих на рынок труда в мире, выбрали сегодня
отчаянно трудную, неблагодарную на первый взгляд работу, которую
можно назвать средовой адвокатурой. То есть, они начинают практику,
в основном функционирующую на средства различных благотворительных
фондов, когда речь о «лечении» квартала, о переводе его из провального
состояния в пристойное, когда колоссальным достижением является
создание невытаптываемой клумбы, за которой ухаживают сами жители,
и реконструкция подворотни, которая обрастает каким-нибудь ещё дополнительным студийным жильём или студией для детей. Работа,
похожая на игру в бирюльки (а впрочем, вы не знаете, что такое
бирюльки. Знаете?
Правда? А масса народа не знает уже), работа тяжелая, невероятно
энергоемкая.
Кстати, выпускница нашей же кафедры, дочь нашего ректора Елена
Кудрявцева занята таким делом в Москве — работой по дворам. Это
гигантский объем работы в мире: 4,5 тысячи архитекторов заняты
этим только в Англии. Это корпус деятельности. Но это совершенно
другой тип деятельности. Это не экстравагантные небоскрёбы или
объекты, вроде музея в Бильбао. Это во многом другой мир, другая
культура в.
Огромная работа ведётся в попытках найти выход из безумия субурбии,
которая всё-таки уже всем надоела, только никто не знает как вырваться
из этого капкана, потому чем больше участки, кто может их себе
позволить, тем реже стоят дома, тем большая разреженность пространства,
тем большая концентрация в узлах, рассчитанных на большой радиус
этого пространства. И возникают знаменитые «стрипы» — сегодня
мейн-стритом, главной улицей этих урбанизированных территорий
является отрезок автомагистрали со съездами. По дороге на Шереметьево,
проехав Химки, мы можем уже увидеть начало такого «стрипа»: «Икеа», ещё целый ряд больших магазинов…
Процесс пошел. Он сегодня подобен наводнению или землетрясению.
От не осознан, не осмыслен, не контролируем, и сил нет контролировать,
и мыслей нет — как контролировать. В Штатах, где это острее всего
проблема, возник «новый урбанизм» — попытки создания классической
городской формы. Любопытные попытки, иногда артистически очень
недурственные, но, конечно, малоуспешные, по двум причинам:
Первая — ни у одного профессионала не поднимется рука нарисовать
такой городок без мейн-стрит или публичной площади, это композиционно
необходимо, необходимо естественно и психологически. И они рисуются,
но из десятков таких ново-урбанных образований, построенных в
США, только в одном есть коммерческая мейн-стрит — и это городок
диснеевской корпорации. Во всех остальных нет по одной простой
причине — они не могут иметь достаточного числа покупателей, чтобы
удержаться на плаву. Могут изредка, когда это курортное поселение,
или при-туристически-атракционное поселение, то есть опять-таки
немножко подделка — имитирующая форму, но не воспроизводящая суть.
И всё же попытки есть, и любопытные. Кому из вас захочется с этим
разобраться — есть масса материала на английском, увы, у нас мало
об этом написано.
Есть отважное, уже пост-хайтековское направление, очень напоминающее
футуристические романы, начиная с Шекли, Бредбери или Станислава
Лема, когда на живую, так сказать, архитектурную форму начинает
проецироваться картинка — имидж. Началось это на выставках, но
уже есть в реальных городах. Что с этим фактом делать? Как к этому
отнестись? — Я не знаю. Это надо ощутить. Вы понимаете, если на
огромную «чечевицу» конференц-зала наложить, к примеру, изображение
толпы, то возникает мощный образ. Но какой это образ, какова его
природа? Как к нему отнестись? Как фигуры людей размером в семиэтажный
дом работают на восприятие семиэтажного дома? — Не понятно. Опыты
такие делаются, они лихо получаются в компьютерной графике, и
это в значительной степени их порождает, то есть, это возникает
пока ещё как жанр галерейного творчества. Однако почти все начинается
в художественной галерее.
Есть сложнейшие задачи, за которые берутся очень немногие. Потому
что они в провалах, в щелях между глыбами современных экономических
механизмов. Когда возникает, скажем, вопрос о сегодняшнем муниципальном
жилище. Ну, всё-таки, человек достоин минимально приличного жилья
в современном понимании. Если да, то как это сделать минимальными
средствами, и как понимать эти минимальные средства?
Сегодня половина пригорода увешивает свои фасады сайдингом (эти
пластиковые дощечки), который, как давно известно, в зависимости
от климата через промежуток от двух до пяти лет, под воздействием
ультрафиолета, начинает трескаться, саморазрушаться, и обретает
омерзительно потрепанный вид, при всей своей достаточной дороговизне.
Поэтому вопросы: «Что такое минимальные средства?», «Как их считать?»,
«Как их рассчитывать?», «Что делать с реальным городом, и не где-то
в Танзании, а здесь в России?», — этим очень мало кто занимается.
Это трудно, это действительно трудно. Хотя сегодня есть (кое-где)
действительно созревшие для этого городские администрации, и кое-какие
находятся потенциальные финансовые возможности — соединить
их вместе решительно некому. Но чтобы это пытаться делать, как,
кстати, и в работе с кварталами, дворами, и всем прочим, архитектору
приходится овладеть ещё одной специализацией, не обязательно дипломной,
но специализацией «технология работы с людьми», «технология убеждения»,
не обмана, а убеждения, что гораздо труднее — обмануть легче,
но обмануть разово, а убедить можно сделать и длинные вещи.
Я не знаю, продаётся ли ещё книжка
Кристофера Дея. Кажется уже иссякла в продаже, но она есть
в библиотеке. Обратите внимание, я перевел книжку своего очень
милого друга, англичанина Кристофера Дея, которая называется очень
старомодно «Места где обитает душа». Кристофер строит, проектирует,
он архитектор и скульптор по образованию, и францисканский монах
по призванию, хотя человек вполне мирской. Вот один из тех, кто
создавал некоторые маленькие чудеса, когда на медные копейки,
усилиями местных жителей создавалась интересная архитектура. Он
из породы одиноких героев. Я не взываю к подражанию, просто обозначаю,
что и это есть на горизонте.
Внутри этих крайностей существует та практика, какая есть, как
вы знаете, образца нет. Все радостно прочли пару книг французских
философов-постмодернистов, которые очень длинно убеждают, что
все дозволено, и все друг другу равно, и ничего нет лучшего и
худшего, а есть только своё, и разное. Это дало замечательную
индульгенцию на абсолютный произвол. И впрямь, подумайте, как
было удобно, когда был, условно говоря, ампир. Так хорошо: о шести
колоннах портик, о восьми колоннах портик, изредка даже двенадцать
колонн, иногда, очень редко, как у Захарова, длинный фасад с ризалитами.
Понятный мир, в котором можно состязаться качеством исполнения
деталей. Как прорисован энтазис на колонне, как сделаны «сережки»
под ионической капителью, которые делают её уже не совсем ионической,
но тем не менее, — работа ювелира, строго говоря. Ювелир делает,
в конце концов, кольцо-колье-серьги, десять тысяч лет делает одно
и то же. Архитектура в этом смысле была закована в рамках стилевого
порядка, ордер… Чего нет в наше время, того нет. Попытки в стиле
Бофилла забавны только тогда, когда они изолированы, одиноки,
но чтобы представить, как это выглядит при умножении в бесконечность,
достаточно приглядеться к архитектуре Ивана Фомина.
Но правил — нет, следовательно, надо назначить себе правила.
Трудно. Это очень трудно. Назначить правило вообще нельзя, его
можно выработать. Не по рецепту: «Дайте-ка, я подумаю,
какое придумать правило», — ничего не получится. А обозначив свою
траекторию, некую целевую программу, которая может по жизни меняться
десять, но хоть какую-то. Тогда вы, я, каждый может решить «Собственно
что я хочу делать в распавшемся мире современной архитектуры».
Каждый отвечает на этот вопрос для себя, и со временем. Провозглашать
это ни в коем случае не надо, я вас к этому не призываю, дело
это интимное.
Задание
У нас с вами в прошлый раз героем был проем в стене. Я хочу попросить
вас к следующему разу написать ещё одно маленькое эссе. Это будет
одна из азбучных, в полном смысле слова вечных тем архитектуры.
Я бы очень просил вас написать «поэму» о лестнице. Это дело хозяйское,
но меня интересует городская лестница больше, чем интимная, но
вы вправе выбирать своего героя. Это любопытно, и вы даже не догадываетесь,
как много мне даете своими сочинениями, потому что иначе понять,
какие вы, а вы каждый год другие, невозможно.
|
Аудиофайлы: 
