Лекционный курс
"Проектные формы креативного мышления"

Лекция №5. Утопии и идеалы в проектировании

09.02.2000

Начну с напоминания: магистральным сюжетом всего курса является не только и не столько момент творческого проламывания трудных задач, но прежде всего те его формы, где активно задействована обычно игнорируемая предметно-пространственная компонента. Ее как правило игнорируют в рамках классического дисциплинарного подхода, где возникают огромные фантомы, вроде экономической макрокартины или социально — политической картины общества. В этих картинах выстраиваются вектора, силы, отношения — и всё это оказывается совершенно оторвано от той культурно-пространственной действительности, в которой проистекают социально организованные процессы.

Не далее как вчера Кузьминов, Якобсон и ваш покорный слуга участвовали в очередном семинаре ЦСР у Германа Грефа, где всего на всего рассматривались альтернативные подходы к модели альтернативного государственного устройства. При соприкосновении дисциплинарных картин мира (это даже нельзя назвать столкновением) возникают чрезвычайно занятные коллизии. Профессиональный отряд юристов, при всех нюансных различиях между позициями, предъявляет классическую формулу видения, при которой реальный мир сжимается до тех пор, пока не остается только массив нормоустановлений, гармонизированных или дисгармоничных отношений между ними и поступающими на вход сигналами. Мы куда хотим, налево или направо какое движение норм это вызывает. Условно говоря, экономисты, представлявшие в первую очередь Высшую Экономическую школу пытались явить совершенно другой заход, идущий от социально ценностных ориентаций к выстройке определённых управляющих “машин”. Диалога, естественно, при этом не получается.

Его просто не может быть, пока мы не стали включать опосредующий элемент — муниципальное начало как реальный тип актора, действующего агента, по сути дела отсутствующий до настоящего времени. Строго говоря, без вовлечения этого опосредующего звена невозможен конструктивный разговор о построении государства, о капитальном ремонте несколько разболтавшейся, архаичной государственной машины. При забвении муниципального звена дискутанты оперируют только такими обозначениями, как правительство, президентская структура, субъекты федерации — участники нерыночных политических отношений, как прозрачных, так и непрозрачных.

“Пропуск” муниципального звена оказывается вообще возможен только потому, что идея реконструкции государственной машины была насквозь заимствована из западных текстов, но муниципальное звено не обсуждается в исходных текстах в силу совершенной его очевидности: оно не только исходно встроено в машину, но было в ней первичным, ведь это именно города уступили часть своих прав становящемуся национальному государству¹.

Где место “контролёра” — вот простенький вопрос, на который не хотят отвечать юристы-государственники, по определению видящие контрольные функции только у суда. Где “ниша” контрольной функции в сосиальном пространстве? Осуществленная ад-хок попытка “прописать” его при субъекте федерации (в роли представителя президента) — нонсенс, потому что логически прописать его отношения с губернаторской властью невозможно, и “око государево” обречено на роль чистого фигуранта. Он есть, он знаменует собой присутствие, и только.

Напротив: естественное место для контролёра обнаруживается там, где его как раз никто не желал увидеть. На уровне города, во всяком случае крупного города. Там происходит прямое взаимодействие обывателей, действующих, хозяйствующих субъектов, где есть возможность относительно цельным образом охватить предметное, пространственное, социальное целое, и есть реальная потребность в представителе целостности государства при негосударственной системе. Вот на это я обращаю ваше внимание. Слава Богу, как бы ни был плох закон об основах местного самоуправления РФ, он обозначил абсолютную для этой страны новацию: отделение, обособление местного самоуправления от государственного управления. Хотя бы в форме идеального постулата.

Если возникли две реальности, и одна из них - верховенствующая, то возникает место для контролёра над соблюдением общих правил игры в частях государственного целого. Если же есть только две ипостаси единой государственной реальности, субъекты федерации — государственная макромашина, то функции контролёра оказываются сначала невыполнимыми, а затем и невостребованными².

Попытка отстроить проект ремонта государственной машины немедленно выталкивает нас к сюжету идеального проектирования и отстройки по идеалу. Постулат единства правил игры на всей территории России — это ведь сегодня идеальная установка конструктивного сознания, а не факт бытия. Красноярск одно, Татария другое, Дагестан третье, и играют все в свои игры. Тем не менее есть идеал, относительно которого строится политическая практика, заведомо не совпадающая с идеалом. Имея это в виду, полезно посмотреть на исторический материал и чуть порассуждать вокруг этого, совсем не простенького сюжета.

Для начала вопроса: всегда порождались и существовали в памяти утопические проекты, утопии. И есть, были, и будут идеальные проекты.

Чем отличается утопическое от идеального, кроме того, что это два разных слова?

- Утопические проекты не реализуются.

- Вот уж нет. Утопические проекты прекрасно реализуются, мы с вами живем в стране, возникшей вследствие реализации утопического проекта. На глазах нескольких поколений формировались и осуществлялись с невероятной последовательностью утопические проекты. Вот, проект нового сверхчеловека, разработанный ведомством Гиммлера, — это был полностью реализуемый, реализовывавшийся утопический проект. Селекция, евгеника, воспитание в социальных инкубаторах — всё это воплощалось. Нет, дело не в реализуемости.

- В идеальном проекте не ставится задача достичь его, он задает направление. В утопическом проекте цель — достичь его.

- Ой — ли!

- Идеал это как бы желаемое...

- Когда считают что проект утопический, то предполагается что идеал не будет достигнут…

Ну, хватит. Все версии имеют право на существование, но я обращаю внимание на то, что они все отстраиваются от непосредственной реакции на некую идею проекта, а не от встраивания проекта в его контекст. Если вы как бы обведете циркулем идеальный проект и утопический проект, и впишете в их контексты, то вы получите очень разные алгоритмы, разные технологии формирования и воплощения.

Утопический проект - Утопия Томаса Мора и К°: в некоем несуществующем месте предполагается вытеснение контекста.

Этот тип проекта предполагает, что вы формируете некоторую реальность и этой реальностью выдавливаете “неправильную” действительность, заменяя ее на новую, правильную.

Идеальный проект — наилучший из возможных для данного контекста, максимально выражающий его потенциал. Т.е. он не замещает собой действительность, а достраивает эту действительность до её максимальных ресурсов.

- Т.е. он гораздо меньше?

- Естественно, меньше по охвату, локальнее, при этом обладая и гораздо большей порождающей силой. Немедленно привожу пример.

У меня есть любимец. Я перевел и издал его книгу, которая называется "Трактат об архитектуре", но на самом деле она представляет собой достаточно развернутое изложение идеального проекта. Это Антонио Аверлино, прозванный Филарете, опубликовавший свою рукопись в далеком 1463 году. Пятьсот с лишним лет назад. Почему он любопытен? - Потому что там с чрезвычайной детальностью и последовательностью был развернут идеальный для своего времени проект города Сфорцинды (по имени Герцога Сфорца, на которого как на клиента рассчитывал господин Филарет). Проект идеален в том отношении, что в нем, в рамках тогдашней культуры раннего Ренессанса, отстраивалось то, что до него игнорировали все. Реальная культура развитого феодального общества предполагала не только обязанности, но и права всех сословий. Всех — это важно. Без исключений. Но никому в ту эпоху не приходило в голову проектировать город, в котором были бы в наличии все элементы обыденной жизни “подлого” сословия: обыватель ниже определённой социальной градации отсутствовал в воображении теоретика.

Никому не приходило в голову трактовать человека, работающего или живущего на пособие в городском сообществе в качестве элемента единой системы. Филарете это сделал, развернув до мельчайших деталей социальные нормативы существования — вплоть до определения минимального жилого пространства, до проработки системы канализации в госпитале, где каждый пациент обладал правом на интимность. В XV в. никому не приходило в голову рассматривать город не только как систему оборонительных сооружений, цитаделей и храмов, но и как место университета, хотя университеты как реальность уже два с половиной века не только были, но и играли гигантскую роль, в том числе и экономическую в существовании европейских городов. Как такового университета у Филарете нет, но типы воспитательных домов, гимназий, пансионатов, которые он “впроектировал” в свой город, были по отношению к эпохе невероятным скачком вперед, хотя вырастали из её материала³. Его проект доходит до меню школьников в будние дни и в праздники, до рисунка нашивки на рукаве у молодых людей или брошки со знаком школы у молодых дам, которые там учатся.

И тем не менее, это отнюдь не Томас Мор. Это не изготовление нормативного человека, а лишь доведение до максимума того, что мы потом стали называть раскрытием способностей человека и прочими милыми вещами, так что, кстати, проект города включает расписание занятий в школе, в том числе и физическую культуру. Та, разумеется, существовала в виде телесных упражнений будущих солдат, но до текстов Альберти и Филарете не осмыслялась как признак гармонического развития личности.

В трактате Филарете перед нами доведение до полной завершенности той действительности, в которой существовал автор, пропуская её через себя и пытаясь отстроить для неё некоторую абсолютную форму — для этого момента, для этого места. Слабость этого проекта заключалась только в понятном его читателям и слушателям обстоятельстве — тотальной нехватке средств. В Италии XV в. все воюют между собой, деньги уходят на отряды наёмников, блистательно имитировавших битвы, поглощая немалую долю прибавочного продукта. Филарете находит алхимический источник пополнения герцогской казны для реализации этого проекта и в рамках литературного проекта он свою задачу выполнил. Важно зафиксировать иное: разрабатывая проект, автор не прибавляет ни одной идеи к накопленному знанию. Все идеи уже присутствуют — частью в окружавшей автора действительности, частью в прочтенной античной литературе, которую Филарете читал в латинских оригиналах или знал в пересказах с греческого.

Удвоение ресурса: осмысление сущего, той реальности, в которой он есть (Ранний ренессанс в Италии) за счёт второго слоя — прочтения и переживания прочтенного античного материала, создало то напряжение между двумя действительностями, в котором творческое сознание только и способно подтянуть данность до некоторого идеального для неё состояния. Это одна из идеалистических моделей, их много, разумеется, было. Но эта наиболее полно описана, более того она содержит в себе элементы рефлексивного сознания, впоследствии надолго утраченные.

Утопия существует “нигде” — она — а-топия, бытующая на белом листе, в чистом поле. Потом для утопии придумывали картинки-комиксы. Они есть в немалом количестве — к Томасу Мору, к Платону, к Кампанелле. Филарете проектирует идеальный город, точно его локализуя в итальянском ландшафте, лишь слегка его подправляя. Он создаёт пространственную систему, где город и его округа составляют интегральное хозяйственное, праворегулируемое целое. Целое, потому близ Сфорцинды есть и тюрьма, на три века опередившая своё время тем, что её проектная структура отстроена вокруг признания за узником прав человека. Слов этих нет, но прописывание механизмов переадаптации, права проживания с семьей при отсутствии нарушений режима, права наследования имущества, принадлежащего заключенному, отмена смертной казни, которая де юре выносится, но де-факто не реализуется — невероятное число идей, на самом деле не сочиненных автором, а лишь собираемых в машину, которую называют город Сфорцинда.

Важно, однако, помнить, что наряду с идеальным проектом, существует принципиально важная альтернатива — внепроектная отстройка идеала и отстройка реальности по идеалу. Вот здесь любопытный вопрос: а вообще в истории известны длительно существовавшие идеальные системы. Можете ли вы назвать идеальный город? Идеальный в указанном смысле. Максимальным образом реализующий потенциал и обладающий устойчивостью во времени.

Вопрос это звучит так, что переадресовывает нас к способу описания, потому что история как способ описания всегда отвечала только на те вопросы, которые можно было уже поставить. Совсем недавно прилагательное “идеальный” можно было встретить либо в сугубо обыденной речи как синоним очень хорошего, либо в философском словаре, где идеальное проговаривалось через оппозицию материальному. Вопрос об истории идеальных конструкций не стоял даже и в прелестной книге Люиса Мамфорда The History of Utopia — частью по той причине, что и он вырос из “основного вопроса философии”, частью — по той, что только в русском, польском и чешском языках слова “утопический” и “идеальный” означают различное.

- Не верно ли, что сейчас действительность меняется гораздо быстрее, чтобы построить идеал, тогда как ранее, в примитивных обществах с небольшим объемом информации это было легче.

- Вот с этим согласиться не могу никак. Прежде всего, потому, что информации всегда было много. Она лишь была иной по природе, будучи прежде всего социальной информацией — разве легко было свободно читать десятки и сотни рыцарских гербов, к примеру?

История знает идеальные города, и среди них совершенно особое место принадлежит социально-пространственной структуре, именуемой Венеция. Изображения палаццо Дожей или площади Сан-Марко знакомы всем. Речь не о картинках. Венецию можно назвать идеальным городом по одной простой причине: алгоритм её внутреннего баланса оставался устойчивым в течение приблизительно шести столетий — до самой середины XVIII в., когда натиск больших систем извне оказался чрезмерен. Шесть веков минимум, на самом деле больше. За счёт чего? — За счёт достигнутого понимания того, что если утопия предлагает гармоническую машину, в которой все элементы подобны, то идеальное состояние предполагает многообразие элементов сообразно генеральной функции равновесия целого. Любая из утопий от Мора до модных утопий (и столь же модных антиутопий) XX в. базируется на приципе кристаллической единообразности структур. Идеальная схема, которая называется Венецией, действовала противоположным образом, изначально отстраиваясь как система динамического равновесия противонаправленных сил.

Трудно вообразить, чтобы кто-то мог изобрести и планомерно осуществить эту систему. Эволюционный путь был вынужденным, и венецианская модель отстроилась как императив не только выживания в самых неблагоприятных условиях, но и как императив экспансии. Венецианская модель отстроилась не для города, а для империи, самой богатой империи Европы в течение нескольких веков. Бывали и другие империи, но для демонстрации уникального совершенства венецианской системы балансировки разнонаправленных интересов есть простые показатели. Венеция единственный крупный городской политический центр, в котором за шесть столетий не было ни одной серьёзной классовой битвы между работодателями и работниками. Не было ни одного серьёзного заговора и ни одной революции.

За счет чего?

Рассматривание планов города или его оживленной архитектуры на картинах Каналетто почти ничего не скажет неподготовленному зрителю. Чтобы и в них кое-что увидеть, надо уже иметь “шифр” для чтения такого рода посланий. С одной стороны, это была структура, изначально построенная по сословно-замкнутому принципу и потому глубоко феодальная. Та тысяча семейств, которые формировали венецианский патрициат, была закрытой группой, так что извне в нее попасть никто не мог. Два исключения за восемьсот лет было сделано сознательно-проектным образом — чтобы добавить свежей крови, без чего было трудно избежать наследственных заболеваний. В принципе закрытая система, ведь только патрициат мог занимать все основные государственные должности.

Казалось бы, все, что снизу, должно было бы эту схему опрокинуть или стремиться опрокидывать, бунтовать, как это и происходило в других местах в той же Италии. Однако этого не происходило в силу устойчивости совершенно нетривиальной, в других местах не встречающейся схемы. Наряду с управленческими, военными и дипломатическими, были другие, чрезвычайно весомые и престижные должности, которые не могли быть заняты патрициями ни при каких условиях. Они были зарезервированы за семьями плебеев. Например, гвардия Дожа набиралась только из них. Штандарт Дожа Венеции могли нести только люди из этих семейств. Целый ряд контрольных функций могли осуществлять люди только из этого сословия.

Перед нами принципиальное разведение функциональной машины управления на два горизонта, встречающиеся только декоративным образом, вроде ежегодной церемонии обручения Дожа с морем. В остальных ситуациях они встречаются сугубо функционально.

Этого мало, ведь всякому замкнутому сообществу всегда грозит загнивание, разодранность внутренними противоречиями. Недостаточно отстроить рафинированную систему табели о рангах, предписывавшей и то, какого цвета платье можно было носить сообразно должности. Чрезмерно, на наш взгляд, жёсткая система, которую оставалось разучивать с детства и соблюдать с достоинством. Этого недостаточно. Венецианская система управления выработала чрезвычайно любопытную формулу. В 21 год мужчины из патрицианских семей поступали на государственную службу и становились полноправными членами Большого Совета. Начиналась взрослая, ответственная, регламентированная жизнь. Та же система управления предполагала, что к этому возрасту патрицианские недоросли должны были вполне перебеситься и к их “подвигам” относилась весьма снисходительно.

Знаменитый венецианский карнавал, являющий сегодня чисто декоративное зрелище, в свою очередь, играл роль чрезвычайно важного ежегодного регулятора, в котором перебеситься разрешалось и другим сословиям. Пять дней снятия нормативов, позволения недозволенного в обычной жизни, смена костюма, маски, ритуалы карнавального игрового поведения можно уподобить столь популярной в стародавней медицине операции пускания крови.

Но и этого было недостаточно. В течение столетий был отшлифован разрешённый без официального разрешения принцип непрерывного выяснения отношений между землячествами. Сама схема пространственного разделения городских районов по этническим группам создавала зону напряжения на границе между этими группами. Это напряжение достаточно длительное время снималось в форме массовой драки на венецианских мостах. Институт ритуальной драки, по мере так называемого наступления цивилизации, т.е. где-то к 16-17 столетиям, преимущественно перешёл в другую кондицию: этнические группы сформировали так называемые школы вокруг приходских церквей. Основным становится способ предъявления группы, выверяющей свою интегральность по пристрастию к собственным символам.

В принципе, вы можете это опознать в приходских церквах в каком-нибудь Суздале, где всякое купеческое семейство должно было поставить церковь, в общем-то, безотносительно к религиозным чувствам. Не только как знак отмывания грехов — прежде всего как знак социального присутствия, престижа семейного клана. Венецианская “машина” безукоризненно работала в течение, повторяю, шести столетий как минимум. Мы привычно трактуем своё время как время быстрых перемен, и объективно ритм существенно убыстрился, однако событийный темп был достаточно высок в тогдашнем восприятии. То турки атаковали Адриатику, то надо было защищать от турок Кипр и Крит, одновременно озираясь на генуэзских конкурентов. Чем выше была внешняя, событийная динамика, тем важнее была устойчивость системы сдержек и балансировок. Венеция в этом отношении чрезвычайно интересна тем, что демонстрирует изощренность этой устойчивой структуры до последней мелочи.

Стандартная венецианская булка, своего рода валюта пролетариата, была предметом чрезвычайного внимания со стороны специального контрольного органа, который еженедельно определял её вес. В зависимости от ресурсов, при социально важной стабильности цены, можно было играть на ничтожном колебании веса. Специальная комиссия венецианского сената занималась только и исключительно этим.

В то же время гигантская система единого государственного заказа собрала по сути дела весь рабочий люд Венеции под начало одного работодателя, каким был Арсенал. Далее эта система отстроила систему премирования и наказания, чрезвычайно тонко дифференцируя цеховые группы внутри единой структуры, заботясь о символической выраженности их автономности. А ведь именно столкновение цеховых групп раздирало города Италии на части. Символизация отстраивалась чрезвычайно тонко — даже колокола на знаменитой Кампаниле — колокольне, что на площади Сан-Марко, имели собственные имена. Тональность звона каждого из пяти колоколов была посланием. Из этих пяти колоколов набатным был только один. Другой приглашал на собрание Малого совета, третий — на собрание Большого совета, четвёртый — на казнь как публичное действо, пятый обозначал появление Дожа.

Эта “речь” разносилась над своеобразным фойе при дворце Дожей — роль такого фойе играла центральная, знаменитая площадь и её “карман”, обращенный к лагуне, — Пьяцетта. В этом компактном, но по тем временам огромном “зале” под открытым небом все венецианское интриганство, сопряженное с тайными выборами в Советы, являло собой также ещё и зрелище для всех прочих.

Вся такого рода достройка деталей, конечно же, происходила по единому проекту - под воздействием императива сохранить, упрочить, умножить, увеличить славу Венеции, независимо от меняющегося мира вокруг. Покончить с этим удалось только Наполеону, который тогда занял Италию.

Я уже даже не говорю о таких “мелочах”, как, скажем, идеальная функциональная разыгранность города в пространстве, разведя кладбище на один остров, стекольное производство — на другой, проведя последовательное зонирование большого острова: арсенал, хлебный порт, банковский центр у моста Риальто и т.п.

Когда возникла задача сознательная задача отстройки городской машины как формы жизнеобеспечения городского сообщества, — а это произошло чрезвычайно поздно, только в начале 20-го столетия — опыт идеальных городов оказался забыт. Его отодвинул в тень идиллический образ туристической Венеции. Его вытеснили из сознания два века имперской реконструкции одного лишь “тела” города, когда живой город трактовался скорее как чистая предметная форма, как полотно, на котором можно было изобразить что угодно (сначала на бумаге).

Опыт венецианского типа накапливался в разных культурах Запада и Востока. В разных сгустках пространства отстраивались чрезвычайно устойчивые алгоритмы, не потому что кто-то принципиально исповедовал консерватизм, а потому что они в рамках определённых социально-культурных организованностей такие алгоритмы оказывались остойчивыми. У кораблестроителей есть этот превосходный термин, обозначающий устойчивость корабля при любой качке.

Все ещё трудно найти книги, где этот тип алгоритмов был бы представлен в чистом виде — как интеллектуальная ценность. Такая задача не могла ставиться, поскольку она не укладывалась в представление о предмете истории. Вы помните, конечно, что сначала строилась сугубо событийная история: кто-то женился, кто-то кого-то победил, кто-то кому-то проиграл. Довольно поздно, к середине XIX в. возникает иная схема описания исторического опыта, когда внимание начинает акцентировать объективные факторы — экологические, геополитические, наконец, экономические. Тогда — применительно к России — стало возможно читать уже не морализаторские оценки хороших и плохих правлений, хороших и дурных героев, а рассуждение Ключевского о среднерусской равнине, открытой северным ветрам, или о южнорусских степях, по которым натурально проходят все валы очередных нашествий.

Это совершенно другой тип описания, но и в нем тоже нет места единичным идеальным конструкциям и проектам, хотя они могут упоминаться в виде “фактурных” вставок. Марксистские схемы здесь не интересны — в них проступает интерес к структурам, но он полностью перекрывался идеологией. Затем — Анри Пиренн и школа Анналов, с дотошным исследованием фактографии как таковой, из всякого процеживания всякого обширного материала получившей некий сухой остаток, вроде того, как, проследив за 800 лет изменение имен, дававшихся при крещении детей в нормандской церкви, можно было проявить все колебания культурных влияний. Но и здесь не ставилась задача выявления конструктивного идеального опыта. Эта задача ставится только к концу 20-го века, когда эмансипация приводит к пониманию, что механизм несовершенен или разлажен.

Когда я говорю о проектной и непроектной отстройке идеала, мы с вами можем искать и находить такого рода опыт почти повсюду. Обычный эффект новой установки сознания. Предмет может быть малым, вроде идеальности русской печи для северного климата. Он может быть достаточно крупным, и если мы возьмем, скажем, британские колониальные города в Индии, то обнаружим удивительно интересно непроектно отстроенную, идеальную для своего времени “машину” освоения пространства. Казалось бы, техническая задача защиты европейского анклава от враждебного туземного окружения, что предполагало пространственное разведение: вот город один, вот город другой. В промежуточной между ними зоне, в пространственном интервале, который скучным военным языком назывался гласисом, служа обеспечением эффективности артиллерийского и ружейного огня, возник новый феномен. Британская колониальная схема, реализуя в совершенно неподходящем климате свой неизменный идеал комфортного бытия, формирует гигантскую систему парков в центре города.

Гласис, продукт технического проектирования, превращается в публичный парк, в променад. Вместо жёсткой границы между европейским городом и туземным городом возникла проницаемая мембрана парка, где совершенно непроектным образом осуществлялся культурный обмен навыками, нормами и стилями. Белые дамы начали ездить в паланкинах и на слонах, рядом с офицерами, играющими в поло, а индусские купцы стали возводить перед классическим индуистским или мусульманским жилищем, так сказать, европейские фасады. Живут или в одном городе, или в другом, а мембрана стала непроектной схемой гармонизации отношений. С гармонией бывало по-всякому, но в целом “машина” работала, и вообразить современную Индию без этого опыта решительно невозможно.

Непроектно возникшая схема становится образцом для последующего проектирования, и тогда возникает тип города, центром которого становится “бесполезное” пространство публичного парка. Образец — это и есть идеализированная практика. Практика, данная в ощущениях, описанная, очерченная, начерченная, как угодно. Когда практике, получившей статус образца, осознанно или неосознанно придается ценностное значение, этот образец начинает мигрировать. Переселяться. Переноситься в совершенно другой контекст, и вот тут-то перед нами чрезвычайно трудная задача.

Проще всего передаются образцы в буквальном смысле слова очевидные. Костюм, прическа, манера ритуального поведения. Будь то подход к государю, или обращение на балу, или тип здания, или его декора или мебели. Вся эта схема всегда передавалась с высокой скоростью, где к скорости перемещения в пространстве добавляется лишь темп инструментальной адаптации. А вот социальные машины, породившие образцы, как правило, оставались нераспознанными, неописанными, неизвестными. Хотя открыток тогда не было (в их роли фигурировали гравюры), не идеальная модель “Венеция”, а “открытка” Амстердама могла быть легко воспринята, и Петр Первый ставит проектную задачу воспроизведения “открытки” на болотах у Финского залива.

Воспроизводится чисто поверхностное соединение — канал и здание. Канал как улица. Никакого взаимодействия между внешней формой и породившей её когда-то структурой, машиной, при копировании не устанавливается. Это создаёт нераспознаваемость, невероятно сильный элемент. За счёт чего происходят любопытнейшие вещи

Коммунизм — утопический проект. Что такое реально построенный в Советском Союзе социализм? — Это уже вовсе не утопический, а по своей форме идеальный проект, взорвавшийся изнутри, но существовавший с достаточной устойчивостью. Под эту схему проектировалась новая столица в старом городе. Прошлый раз мы с вами говорили по результатам хождения на выставку Генерального плана: что-то, что считывается как самоочевидное — радиально-кольцевая схема, — было на самом деле идеологемой, формой предъявления того, чего не было в действительности, за исключением кольца на месте снесенных укреплений.

Сама схема, по которой есть концентрические кольца, фиксировавшиеся на одном кабинете Вождя. Стихи и песни, создававшиеся по сугубо проектному алгоритму, выстраивали город, страну, весь мир — вокруг одной точки. Это, так сказать, вселенная, замыкаемая на одну точку. Естественно, от этой точки разбегаются во все стороны линии, векторные силы, в отличие от ньютонова тяготения не убывающие. Если так, то возникает совершенно необходимый, неразрешимый вопрос: не может ли при такой схеме быть предпочитаемое направление? — Не может. В принципиально концентрической схеме, с центростремительно-центробежным ее устройством, все радиусы равны.

Действительность физической организации города предполагает нечто иное, здесь по определению есть направления функционально - производственные и функционально-жилые. Действительность противоречит схеме. Что перевесило? — Схема конечно! Возникла радиально-кольцевая схема членения административных районов города, и каждой район должен был хотя бы оконечностью клина коснуться священной точки.

Ничего утопического! Идеальный проект, конечно же. Согласно его логике отстраивался принцип равенства районов по ключевому тогда основанию — по равности числа членов КПСС. Как функция пространственной организации огромной территории проступила состязательность районов-клиньев между собой. Правила игры не были прописаны, но в рамках обычного советского права, мера доступа в эту священную организацию различалась по сословиям. Рабоче-крестьянское сословие получало преференцию, а интеллигенция, имевшая свои компенсации, допускалась минимально и выборочно. Следовательно, каждый клин должен был увеличить число носителей права на заветный билет, а значит каждый клин должен был нарастить промышленное производство. И наращивал.

Алгоритм не явлен, вы никогда не прочтете его в текстах Генерального плана 35-го года или 71-го годов этой простой структурной формулы. Она — обычное право, она — неписаное право, о ней не говорят.

Перед нами и перед нашими клиентами возникает сущностный вопрос. Когда мы говорим о проектах ремонтов и реконструкций — от государства и до жилого подъезда — то работаем мы только с прописанными значениями, или ещё и с действительностью, явленной не только через схему описаний, но и через действительные механизмы, о которых принято только догадываться. На каком языке мы говорим о ремонте машины государственного управления, о введении идеальной нормы, предполагающей равенство правил игры? Это ведь на языке текста, а как описываются те же действительности, подлежащие ремонту и реконструкции на языке затекстовом?

На каком языке ставить проектную задачу ремонта — вот что меня здесь в чрезвычайной степени интересует, и что заставляет обращаться к давнему опыту, хотя бы потому, что он по давности своей описан вместе с затекстовыми для их времени значениями. Когда мы говорим о конструкции и реконструкции, то от того, произносим мы слово “проект”, или не произносим, ничего не меняется. Мы в любом случае имеем дело и с идеальными проектами, и с непроектными идеалами, что в условиях разношерстной федерации делает задачу технического, или линейного, проектирования неразрешимой.

Сегодняшняя схема предполагает для описания государственной машины двухуровневую модель: Центральная власть и регион. Два уровня. Третий уровень — муниципальный — номинально выведен за рамки государственной машины. Номинально — то есть через текст закона. А вот в затекстовом пространстве - сознание людей, которые проживают в этих самых муниципиях не восприняло текст всерьёз: как жили, так и живут.

Но ведь и явленная живыми людьми система управления в этих муниципиях эту текстовую норму на самом деле восприняла не иначе чем как словесный жест: как жили, так и живут. Норма оказывается прописана в одном смысловом поле, действительность же, скажем, бюджетной политики — в другом, и сведение их вместе осуществляется сугубо номинально. Но работаем ли мы с этим подмножеством, под названием “муниципальное образование”, или нет — большой вопрос. В текстовом поле нормоуложения делается попытка прописать муниципию сверху или снизу, через её место в иерархии. Т.е. для того чтобы определить муниципальное как отличное от государственного, мы должны определить и субмуниципальный уровень.

Что им схватывается? — Ничего. Кроме несколько мистических уличкомов и советов подъездов, в большинстве ничего не обнаруживается. Если нет субмуниципального уровня, то невозможно обозначить и муниципальный. Обнаруживается, что муниципальный горизонт социального бытия ещё только надлежит спроектировать как базовую форму взаимодействия гражданского общества и государства.

Сегодня это общение в несколько деформированном виде осуществляется только через СМИ. Других двунаправленных механизмов нет, если не считать таким механизмом почти не изменившийся с царских и советских времен институт писания “наверх” — жалоб, прошений и прожектов. Однако такой институт исходно отстраивался как однонаправленный информационный поток: от жалобщиков к начальству. Поскольку идеи контракта между обществом и государством не было, существует единственная возможность — жаловаться начальнику на другого начальника.

Что делает машина управления? — Отрабатывает механизм, при котором жалоба непременно попадает на стол тому, на кого жалуются. Этот документооборот не спроектирован, но отработан, идеально отработан. Более того, вот сейчас в Центральном округе Москвы, при прежнем префекте Музыкантском, за его спиной группа осмысленных людей отработала проект машины документооборота так, чтобы она исключила возможность попадания текста туда, где текст не может быть содержательно рассмотрен. Чтобы исключить стандартную ситуацию, при которой сигнал поступает для ответа в тот момент, когда уже истекает законодательно закрепленный срок ответа.

Машина следующего уровня — Московская правительственная машина, не в состоянии на уровне текстовой коммуникации отвергнуть этот проект, потому что невозможно прямыми словами сказать: Я отвергаю этот проект, потому что он мне неудобен. Правила игры этого не позволяют. Что можно при этом сделать?

- Что бы вы сделали на месте некой персонализованной власти следующего объемлющего уровня, столкнувшись с тем, что поступил, опубликован (его уже не спрячешь), проект, который нарушает идеальную схему блокировки обратной связи?

- Можно предложить контр-вариант.

- Невозможно. Вы же находитесь на более высоком уровне, зачем же Вам, в своем статусе вступать в конкурс проектов.

- А можно его отправить на доработку?

- Формально возможно, но это в лучшем случае оттяжка времени — проект технологичен.

- Так ведь можно убрать тех, кто этот проект выдвигает.

- Проект уже опубликован, в этом отношении убирать его авторов нет смысла.

- Можно оспорить его необходимость на уровне субъекта федерации…

Сработала похожая, гениальная схема, этот проект был представлен локально, хотя это и Центральный административный округ, но ещё не вся Москва. Значит следующее: вы не устраиваете конкурс проектов, но реализуете проект под названием "Новый регламент документооборота". Ввод его в действие автоматически отменил регламент, введенный на уровне Префектуры. Иными словами, вы не ввязываетесь в полемику, не устраняете авторов, вы просто вытесняете норму нормой, закрепляющей прежнюю конструкцию “беличьего колеса”, но в другой текстовой обработке.

Вот по этой-то причине вопрос об идеальных проектных и непроектных средствах оказывается совершенно практическим. С какой бы программой мы с вами не столкнулись, мы неизбежно работаем на точке, в которой взаимодействуют эти две действительности: проектная и не проектная. Отслоить, отделить одну от другой оказывается в действительности той или иной деятельности очень сложно. Если вы не являетесь носителем деятельности, вам не даны её затекстовые реалии. Если вы её носитель, вам чрезвычайно трудно найти средства адекватной текстовой передачи всех смыслов, сопряженных с вашим типом деятельности.

Я был свидетелем такой попытки трансляции. Чрезвычайно давно, в начале 60-х годов ушедшего века, возник недурной проект модернизации советской экономики путем введения в нее элемента под названием “дизайн”. Носителями этого проекта были вполне респектабельные господа — Гвишиани, Пеньковский (позднее растреляный за выдачу карт размещения колодцев ракет ПВО американцам) и Юрий Борисович Соловьев, живущий и здравствующий в Лондоне. Идея проекта сводилась к тому, что советская техника вообще-то хорошая, но плохая, потому как у нее лица нет, вот если мы лицо сделаем ей и так называемый эргономические требования учтем, чтобы удобно с ней было и безопаснее, произойдет модернизация. Лучше учтем потребительские качества вещей, и опять-таки на этом случится модернизация.

Суть проекта: учредить институт и создать кустовые центры на местах. Контекст для внедрения проекта — идеальный. В это время реализовывался проект реконструкции под названием “Совнархозы”. Оставалось наложить на этот большой проект перетасовки государственного управления промышленностью малый проект создания принципиально межотраслевых центров дизайна при совнархозах и тем запустить процесс модернизации. Гениальный проект Хрущёвской эпохи. За одним дело стало: люди, которые были способны отстроить такого рода менеджеральный проект, не имели ни малейшего понятия о том, что же такое на самом деле этот таинственный дизайн. Оперировали словом на доверии персональным носителям некого тайного знания, как обычно и происходит в менеджеральных проектах высшего уровня. А какой ещё выход может быть? — Есть некто, некто знает, я его знаю, следовательно, я как бы знаю то, что он знает. Никакой иронии, так в мире происходит, но там, где отработана обратная связь, там, где срабатывают рыночные предохранители, очень быстро обнаруживается: верно знание о втором знании или нет. Там, где этот механизм не работает вообще или почти не работает, препятствий для материализации чистых ноуменов нет.

И вот я был свидетелем замечательной сцены, когда мой учитель — превосходный и остроумный проектировщик, не умевший, однако, находить релевантные текстовые фигуры для передачи содержания, на протяжении шести часов наговаривал “дизайн” двум людям, обладавшим высокой методологической культурой⁴, но при этом нулевым опытом в этой области. Передавал содержание того, что это такое. Вот этих шести часов было сочтено достаточным, для того, чтобы можно было отстроить идеальный по установкам авторов проект. Затем уже такой проект был передан одному из носителей, а им протолкнут в схему реализации. Смею вас заверить, что абсолютное большинство структурных реформ делается именно таким способом.

- Не может быть!

- Вы мне не верите?

- Я вам верю, но мало. Это невероятно, так сказать из серии “невероятно, но факт”. Потому что любое содержание, рассказываемое в течение шести часов, которое повлияет на весь проект, определяет проект. Вообще это требует больше изучения…

- Конечно, требует, конечно, требует…

Спорить трудно, — требует. Но я ведь характеризую перед вами уже не воспроизводимую ситуацию эпохи, в которой ощущение возможности вектора, направленного сверху вниз было безгранично. Ресурсообеспеченность любой проектной идеи казалась безграничной. Именно неповторимость делает пройденный опыт столь ценным для анализа⁵. Как только увядает вера в абсолютность возможностей и безграничность ресурсов для реализации проекта, вы оказываться в ситуации колебания: принимать ли решение, не принимать ли решение… По законам Паркинсона любая инстанция постарается оттянуть принятие решения, замотав его по комиссиям и подкомиссиям. Функция растяжки времени на комиссии и подкомиссии отражает страх ответственности перед принятием проектного решения, хотя нет такого проекта, который был бы осуществлен в полноте.

Может ли проект, работающий с иерархированными, рядоположными множествами значений, не быть идеальным проектом? — Не может, он непременно выстраивает под себя картину упорядоченности между разно-расположенными, связанными и плохо связанными элементами. Программа ремонта государственного устройства постсоветской России не может не нести в себе черт идеального проекта, который опишет, как соотнесутся субъекты с подсубъектами деятельности, муниципальные органы и субмуниципальные уровни. Недаром слово “ценности” вдруг в такой чести. Юристы говорят: ценности, экономисты говорят: ценности — несвойственная вообще словесная форма. По необходимости, потому что понимают — не будучи проектом по форме идеальным, проект вообще никаких шансов не имеет. Это раз. Как тезис для осмысления. Два. Каждый проект, возникая как проект, погружается в контекст, где обращаются осколки прежних проектов. Конкурирующие проектные схемы и следы непроектируемых идеальностей, выявленных и не выявленных в словах.

Повторять? Любой проект, работающий с множеством иерархий, непременно сталкивается с контрпроектом, с параллельными проектами. Проект не бывает сольным. Если даже он у вас сию секунду один, завтра же, в системе комиссий и подкомиссией, он должен породить своих антагонистов или конкурентов. Короче говоря, проект существует как часть проектируемой реальности. Вы это должны иметь в виду как авторы проектов, мыслящие об условиях и механизмах их реализуемости. Этот же проект непременно сталкивается с осколками прежних проектов. Следы памяти о проекте совнархозов аукаются и сегодня в понятии “экономические регионы”. А сами совнархозы были цитатой на тему экономических регионов в понятиях начала 20-го века. Эти осколки прежних проектов явленно сидят в сознании, уже обработанные к тому же разнопредметным образом. У юристов они свои, у градостроителей другие, у политиков, военных — третьи. И эта осколочная действительность срабатывает немедленно — как фильтр восприятия вашего проекта. Никуда не денешься.

Наконец каждый проект — это улавливается труднее всего — сталкивается со следами непроектированных идеальных состояний. Вот как тот документооборот, как я говорил. Идеальных для системы, которая его породила и которую ещё ничто не устраняло. Потому что ничто не приводило к смене документооборота, начиная с 1918 года. Вся система проведения сигнала бумаги остается неизменной. Движение сигнала, введенного в нормативную схему социальной организации, — непростая штука. Мы с вами на самом деле сталкиваемся с ситуацией, когда в одном пространстве нашего отечества сосуществуют схемы работы с документами, одна из которых родом из военного коммунизма с элементами, унаследованными от царской бюрократии, а другая из, условно говоря, Гарварда. Тем самым любое проектное действие внутри бизнеса иди внутри административной структуры оказывается замкнуто на две идеальных системы, а не на одну. И сознание оказывается параноидально расщеплённым: вы в какую игру играете, передавая сигнал?

- Однако ведь у государство тоже есть свои стандарты, и все документы хранятся в каком-то порядке.

- Правильно, мы имеем дело с “переводом”.

- Да, но ведь проще тогда не переводит, а сразу переключиться на это.

- Если вы мыслите по-русски, то переводите на английский. Если же вы мыслите и по-русски и по-английски с равной лёгкостью, только тогда вы преодолеваете эту трудность. Переключение происходит в этом случае достаточно легко, но покажите мне больше десяти человек, одновременно работающих в разных языковых действительностях! Это гораздо сложнее, чем языки — русский и английский.

Итак, идеальный проект, непроектируемая идеальная действительность и напряженность между ними. Вернусь к началу. Государственная машина описана на двух уровнях. Муниципальное звено добавляет третий, и я назвал необходимость четвёртого, без которого третий не определить. Вопрос: что может быть под муниципальным уровнем? В этой стране, здесь и сейчас. Понятно что в мире на мировом опыте существует множество форм. Что или кто выступает или может выступить акторами субмуниципального уровня для вас, как для условных авторов проекта ремонта государственной машины? Можно ли ответить на этот вопрос для условной целостной государственной машины РФ, или мы вынуждены строить ответ по-разному для регионов?

¹ В известной мере эта ситуация напоминает мне другую — эпоху 70-х годов, когда под водительством академика Глушкова предпринимались попытки заимствовать компьютерные схемы оптимизации планирования в американ-ских корпорациях и распространить их на т.н. народнохозяйственный комплекс СССР. Критики обычно сосредото-чивали внимание на технической невыполнимости задачи такого объема, но важнее другое — при относительной сбалансированности рыночных отношений компьютерная упорядоченность локальной, пусть даже крупной, ин-формационной базы уравновешивалась другими локальными упорядоченностями.

² Отнюдь не случайным оказался опубликованных тремя губернаторами призыв к ликвидации местного самоуправ-ления на городском уровне — региональная власть стремится представить себя как единственная форма пространственной выраженности государственной власти и отнюдь не желает ни делиться полномочиями с негосударствен-ной, муниципальной властью, ни иметь дело с независимыми от себя контрольными функциями.

³ Как сугубо идиллическая идея, проект Филарете отозвался через полтора века образом Телемского аббатства у Франсуа Рабле.

⁴ Одним из них был Г.П.Щедровицкий, другим — философ К.М.Кантор.

⁵ К примеру, после путча 1991 г. вопрос о числе и границах новых муниципальных районов Москвы вместо прежних 35-ти "клиньев" был решен за один день, свидетелем чего мне также довелось быть.