|
Лишь на первый взгляд название статьи может быть воспринято как
нарочито парадоксальная риторическая фигура. Название со всей
точностью выражает смысл того процесса, что начался или даже только ещё начинается сегодня в России.
Несмотря на привычность употребления слова "город",
города у нас существуют преимущественно как надписи на картах
и строки в статических сводках. В России не было и нет городов,
если под городом понимать прежде всего социальную организованность
граждан. Новгород и Псков — неорганичные исключения из правила
насильственно приведенные в соответствие норме ещё при Великом
князе Иоанне III. То, что здесь привычно именуется городом, не
столько сложилось, сколько было выстроено властью в качестве инструмента
подавления и удержания под контролем как правило слабозаселенных
сельских и природных территорий. Городом именовался единственно
кремль, тогда как ни посад, ни тем более слободы и усадьбы, примыкающие
к нему и входящие в его "тело", не былой нет оснований
причислять к городу.
"Дмитров, город, земляной вал,
по осыпи 4 башенных мест, по мере около города и башенных
мест 459 сажен, стоит на реке Яхраме, расстоянием от Москвы
в 60 верстах. В том городе магистрат, в котором бурмистр
1, ратманов 2. Канцелярия их и приказные служители особые.
Купечества в том городе по нынешней переписи 1011 человек.
В том же городе из шляхетства фискал Федор Зевитов. В Дмитрове
ж, и в Клину и на Волоку Ламском судебной камисар 1, при
нем копистов 2. В Дмитрове ж крепостная сантора, в ней надсмотрщик
1, писец 1... А по ведомости Камор-коллегии показано монастырей
в городе 4, в уезде 1. Церквей в городе 9, в уезде 80...
В Дмитровском уезде имеется компанейская стеклянная фабрика"[1].
Все "производственные" доходы с городов, к примеру,
Смоленской губернии (это не точно, так как многие окладные места
были вне городской черты) планировались на 1723 год: "с лавок,
полков, шелашей и кузниц"; "с клейменья кубов",
"с торговых бань"; "с садовников и с садовых овощей"
и "с постоялых дворов" составили 1.195 рублей или 5%
общих поступлений. Доходы же с, так сказать, системы обслуживания,
-"кабацкие", "таможенные", "табашные",
"с челобитчиковых и с ысцовых дел пошлин", "с письма
крепостей" и "с разночинцовых бань" составили ни
много нимало 29.123 рубля или около 75%.
Отвечая на знаменитый опросный лист Российской Академии
Наук 1792 г., бурмистры уездных городов все как один
показывали, что городские обыватели "упражняются
черною огородной работою, а торговли никакой не бывает".
Обстановка никак существенно не изменилась и к середине
прошлого века[2].
Лишь к семидесятым его годам, когда разорившиеся помещики
потянулись в город, сугубо сезонное его прежнее оживление
сменилось более-менее постоянным, да и то за счёт удвоения
"города" в системе дачного бытия.
Полноценному городскому самоуправлению, а вместе с ним
и началам городского сознания не находилось места в российском
жизнеустройстве ни до реформы 1861 года, ни после нее, ни
тем более к концу царствования Александра III, когда круг
лиц, имевших избирательные права в 1870 г., сузился втрое.
Особенно ярко это видно из того, что и такое ублюдочное
избирательное право домовладельцев при формировании городских
дум не использовалось и на треть[3].
Широко известно, что российская промышленность возникала
при усадьбе и в селе[4],
прежде чем начать своё двустадийное проникновение в город
— через — и посредством формирования заводских
слобод. Соответственно, и советская индустриализация, продолжая
давнюю, глубоко укорененную традицию, вела к тому, что я
предпочитаю именовать тотально "слободизацией"
поселений. Дух слободы, её стиль, нравственность слободы,
блестяще отображённые российской литературой от Лескова
и Успенского до Горького и Зощенко, средовой стандарт слободы
последовательно наползали на поселение, именовавшееся городом
и претендовавшее на городской стандарт, пока полностью не
поглотили поселений, разве что за исключением репрезентативных
их центров.
Новые или "молодые" города, разом учреждавшиеся
с первых пятилеток, прямо формировались как промышленные
слободы крупного и сверхкрупного размера. Поскольку между
"городом" как некой предметно-пространственной
формой и приличествующим ей набором внешних атрибутов и
городом как сообществом людей, связанных именно фактом совместного
бытия, не делалось различия слободе придавалась "форма
города". Отсюда и необычайно завышенная роль так называемого
градостроительного проектирования (physical planning в международном
словаре) как формы организации деятельности профессионалов
— в XX в. мы можем найти аналог лишь в развивающихся
странах с длительным господством тоталитарных режимов[5].
Итак, место городов — в евроамериканской трактовке этого классического
понятия — в России всё ещё занимают слободы, имеющие одну лишь
внешнюю форму города.
Представление о гражданской ответственности, повсеместно вырабатывавшееся
именно на уровне муниципальной политической жизни и именно на
этом уровне проявляющееся с особенной силой, до настоящего времени
не стало принадлежностью отечественного менталитета.
Полевые исследования 1984-87 годов, а затем 1991-92 годов заставили
нас окончательно освободиться от литературного мифа относительной
устойчивости городской "глубинки". Так, на, соответственно,
шесть и девять тысяч жителей в старом Мышкине и древней Старице
нам удалось обнаружить всего около ста двадцати в первом случае
и ста сорока во втором — семей, члены коих могли подтвердить третье
поколение пребывания в статусе местных жителей. Всего чуть более
500 человек на два города с совокупным населением 15.000 человек,
т.е. 3,3% населения.
Эти-то несколько сот человек составляют более половины того специфического
контингента слобожан, который может быть определен как активное
"градское" меньшинство — неформальную группу, которая
демонстрирует определённую установку на личностную ответственность
за судьбу слободы, на программу преобразования таковой в собственно
город. Не столь существенно, что большая часть этого активного
меньшинства тешит себя иллюзией реституции или восстановления
легендарного "городского" прошлого и отнюдь не осознает
себя в роли пионеров реальной "урбанизации". Гораздо
существеннее неформальное воздействие этой старожилой части активного
меньшинства на все активное меньшинство и — в меньшей степени,
но также заметно — на объемлющий круг поддержки (по нашей оценке
до 7% горожан), наконец, пусть в ослабленном виде, на пассивно-положительное
большинство, составляющее порядка 40%.
Совершенно естественно, что образ "правильного" города,
бытующий в сознании обитателей слобод, соотносим исключительно
с "формой города", но не с его социальной сущностью,
о коей они в абсолютном большинстве не имеют понятия. Как в старой,
так и в новой слободе в равной степени культивируются идеи относительно
некоего базового набора элементов "формы города".
До "перестройки" основа такого набора черпалась в первую
очередь из прямого опыта кратковременного пребывания в Москве,
Ленинграде или хотя бы в областном центре. Любопытно при этом,
что равно в Тихвине и Набережных Челнах "правильная форма
города" непременно ассоциировалась с наличием неких избыточных
элементов благоустройства — фонтанов прежде всего. В последние
годы рамки такого набора последовательно расширяются по мере углубления
личного знакомства с западными городами.
Качественные различия между классами слобод начинаются в другом
слое образов. Хотя местная элита и проживает как правило в новых
районах, которые ближе к новой слободе, чем к чему-либо в старом
"городе", жители старой слободы, включая элиту, в целом
воспринимают структурные элементы традиционной "формы города"
как положительную ценность. Неширокая улица, небольшая по размерам
площадь, малый городской сад, сомасштабные старой жилой застройке
торговые ряды — эти и иные элементы "формы города" опознаются
как некоторая ценность. При внедрении в местное сознание программ
деликатной реконструкции Новослободских жилых районов по образцу
старой "формы города" наблюдается теперь уже положительная
реакция, даже если та немедленно бывает ослаблена неверием в способность
осуществить какое-либо конструктивное действие самостоятельно,
в опоре на местные ресурсы и силы.
Первым шагом к переосмыслению слободы в город или хотя бы протогород
оказывается само признание индивидуальности всякой конкретной
урбанизированной территории, трактуемой не в одних физических,
но также и в социально-культурных параметрах. Этот первый шаг
имеет принципиальное значение. Сделав его, мы уже предопределяем
движение "вверх" и "вниз" как последовательную
и необходимую дестандартизацию подхода.
"Вверх", потому что и регион и страна в целом
начинает восприниматься пространством, между однотипными
точками которого непременно существует и имеет тренд к нарастанию
неравномерность развития[6].
"Вниз", потому что за признанием особенности,
индивидуальности данной урбанизированной территории непременно
следует также признание органической и в тенденции нарастающей
неравномерности развития элементов слободской и городской
среды в пределах условной городской черты.
В целом оба движения задают направленность уяснения и, соответственно,
работы на повышение неравномерности, а вслед ему — многообразия
слобод на их пути к городу. Рост такого многообразия, рост перепадов
между способностью различных поселений использовать свои ресурсы
есть вообще принципиальное условие для перехода от установки на
выживание к установке на развитие.
При внешней эффектности трансформаций властной элиты как в старой,
так и в новой слободе, развертывавшихся на наших глазах с 1985
по 1991 год, т.е. до конца "перестройки", лишь несколько
характерных особенностей процесса имеют значение для нашей темы.
Литературно-драматургический характер "борьбы за власть"
внутри элиты не должен закрывать от нас тот простой факт, что
с падением "идеологии" власть и самое технология администрирования
отождествились практически полностью.
Разумеется, мы должны быть внимательны к тому факту, что внутри
властной элиты в целом завершилась смена поколений и это привело
к существенному повышению её образовательного ценза. Мы не можем
упускать из вида и то, что произошло некоторое ослабление, снижение
престижа "производственного" крыла элиты и, напротив,
— некоторое увеличение престижа "гуманитарного" её крыла,
развитие внешнего демократизма поведенческих стереотипов членов
властной элиты и т.д.
Тем не менее, все эти существенные социокультурные сдвиги не
могут скрыть тот факт, что технология администрирования всё ещё остается тождественной себе с прежних времен. Равно радикальные
"консерваторы" и радикальные "реформисты"
единодушны во всяком случае в том, что управление есть однонаправленный
процесс "сверху-вниз", "от общего к частному".
Как те, так и другие, независимо от вербального флера, едины в
негативном отношении к любым росткам действительного территориального
низового самоуправления и используют весь богатый арсенал административных
действий, чтобы не допустить формирования и политической зрелости
самоуправления.
С этой точки зрения властная элита слобод является в настоящее
время серьёзнейшим противником становления города как социального
института, отстроенного "снизу-вверх" путем делегирования
"наверх" лишь тех функций, которые не могут быть исполняемы
на уровне самоуправления. При некоторых исключениях персонального
характера, властная элита в целом являет собой ярчайшее проявление
именно слободского сознания.
Выше отмечалось, сколь ничтожна по размерам прослойка горожан
третьего поколения в старых слободах. Хотя в отношении новых слобод
такого рода исследования проводились в совершенно недостаточном
объеме, предварительные оценки исследований автора позволяют утверждать,
что и здесь мы в состоянии выявить особый слой "градо-ориентированного"
населения, сформированного по преимуществу переселенцами из старых
слобод, хранящих память о "правильной форме города".
Поскольку существенная часть властной элиты также относится к
этому слою, мы должны зафиксировать весьма существенный факт по
крайней мере их частичного взаимоналожения.
Уточняющая работа в так называемых малых городах позволяет выявить
до трёх десятков относительно автономных социокультурных групп,
совокупность которых также может быть грубо разделена на "про-городскую"
и "прослободскую" части. Не лишено любопытства то обстоятельство,
что наиболее сильные "прогородские" начала (некое тяготение
к отстройке дееспособного самоуправления), наряду с "гуманитариями"
и частью инженерно-технической группы, проявляются в группах,
отчётливо ориентированных на развитие подсобного сельского хозяйства
внутри слободы и за её чертой. Наиболее сильные "прослободские"
тенденции отмечены нами в той части властной элиты, что восходит
корнями к колхозному начальству; в крупном массиве промышленных
рабочих, особенно, если они заняты на несамостоятельных предприятиях
(филиалы и пр.), и в люмпенизированном слое, по грубым оценкам
не превышающим 5-7% населения слобод.
По предварительной, весьма огрубленной оценке массив "прогородского"
населения не превышает 30%, тогда как активное меньшинство "прогородского"
направления составляет не более 5-7% населения по самой оптимистической
оценке, т.е. примерно равно люмпенизированному меньшинству.
Наш опыт работы в малых городах на первый взгляд мог лишь подтвердить
общее мнение относительно острейшего дефицита на деятельное отношение
к окружающей реальности. Затянувшееся на годы "ожидание Годо"
весьма характерно, равно как и склонность к гипнотическому мечтательству.
Инстинкт просительства и пассивного ожидания с одной стороны,
а также застарелая убеждённость в том, что принятое после долгих
дискуссий решение уже есть деятельность, по-прежнему характерны.
И всё же по крайней мере декларативная готовность к действию в
опоре на собственные силы по крайней мере не вызывает прямого
и немедленного отторжения.
На первый взгляд, это неизмеримо мало. Однако при более внимательном
анализе того, как воспринимаются конструктивные идеи, проступает
на поверхность — по меньшей мере в некоторых слободах — своего
рода перенасыщенность раствора. Мы уже почти достигли момента,
когда потенциальная готовность к действию, имеющему опредмеченную
форму, может перерасти в актуальную.
Властная элита (включаю в нее часть местных бизнесменов) и частично
перекрывающая её культурная элита, а также активное меньшинство,
состоящее из индивидов, способных к действиям по укреплению и
поддержанию семейного бюджета, — единственный ресурс порождения
конструктивного действия, выходящего за рамки собственного подворья.
Разумеется, и в составе элит заметны практически полное отсутствие
гражданского инстинкта, псевдогражданственность, мгновенно рухнувшая
и распавшаяся на семейные "атомы" при "отмене идеологии",
воспринятой как освобождение от крепостной повинности. При отдельных
рецидивах повсеместно наблюдается угасание тех советских форм
бытия (субботники и иной добровольный труд), которые всё же сближали
модус вивенди и с российской традицией соседских "помочей",
и с европейской традицией разумного территориального корпоративного
эгоизма.
Говоря вполне строго, нам следует зафиксировать полное отсутствие
того, что следовало бы называть гражданским инстинктом. При этом
не столь уже важно, идёт ли речь об угасании такого инстинкта,
несколько развившегося в 70-е, 90-е годы прошлого века или о tabula
rasa в этом отношении. Лишь для освобождения от ретроспективного
идеализма полезно помнить что централизованно контролируемая слобода
и в это время довлела над зажатым и неразвитым городским началом.
Не удивительно, что традиционная технология власти движет властную
элиту к подавлению или извращению идеи самоуправления — краеугольного
камня проявления гражданского инстинкта. Важен другой наблюдаемый
факт — эта идея по преимуществу экзотична и для активного меньшинства
в составе культурной элиты, которое всё ещё продолжает следовать
сервилистскому инстинкту в пустой надежде на "просвещённого
градоначальника". И в этом случае по меньшей мере полезно
отдавать себе отчёт в реальной давности закрепления этого феномена.
Длинные выписки из уже старинных записей, сохранивших жар полемики
и упрощенность подхода, в одной бюрократии видевшего корень всех
бед, но не осознававшего, насколько бюрократия есть следствие
культурно-исторического стереотипа, необходимы для уяснения простого
факта: иного субъекта действия нет!
Программа социально-культурного развития слободы в город ока зывается
в первую очередь программой сложения условий для самостро ительства
города из материала слободы.
Несколько неуклюжее выражение "самостроительство" имеет
принципиальное значение. В отличие от традиционного проекта, предписывающего
ответ на вопрос, КАК конкретно решается та или иная задача; в
отличие от традиционного плана, предписывающего раскладку средств
воплощения проекта по календарному времени, т.е. отвечающего на
вопрос КОГДА и ЧЕМ, программа ориентирует адресата на самостоятельный
выбор стратегии при ответе на вопрос ЧТО. Обратная связь заложена
в самой природе программы и самое программа возникает исключительно
в системе обратной связи, ибо предполагает реальность, обычно
оставляемую за скобками при разработке проектов и планов, — само
ДЕЙСТВИЕ.
С персонализации слободы уже начинается её метаморфоза
в про-тогородской организм. В принципе речь идёт о нехитрой операции,
в результате которой осуществляется замещение некой статистической
реальности слободы N "сводом" всех значимых персонажей
местного урбанизированного ландшафта и относительно достоверных
взаимоотношений между ними. Очевидно, что речь идёт о наложенных
друг на друга сводах наиболее ярких (по должности и личностно
или только личностно) персоналий, что даёт вполне охватный корпус
информации. Важно, что такого рода карта или, если угодно "бархатная
книга", непременно вбирает в себя тот неформальный пласт
культурной элиты, значение которого гораздо больше, чем это улавливается
стандартными социологическими процедурами. Когда это происходит,
движение к городу уже труднообратимо.
По достижении персонализации слободы первичное социальное пространство
выработки программы обретает конкретность, вслед за чем технология
обратной связи становится реализуемой при экономном расходовании
сил, времени и средств. Это отнюдь не программа реконструкции
"формы города", хотя таковая неизбежна и необходима.
Это в первую очередь перестройка пространства культурной элиты
за счёт установления новых горизонтальных связей, каковые предыдущей
эпохой убирались, вытравливались даже как гипотетическая возможность.
Переброс первоначальных горизонтальных связей-мостиков между
"единицами" социального пространства слободы можно —
при грубости аналогии — всё же сравнить с теми углеродными связями,
без которых невозможно формирование двойной спирали ДНК. Если
же горизонтальные связи удается дополнить новыми "диагональными"
(по косой ориентирующими представителей разных элитных групп на
осмысление ' конкретной задачи), то на наших глазах возникает
"зародыш города" которому ещё предстоит доказать способность
к росту и развитию.
Косвенным и немедленным результатом самого процесса программирования
непременно оказывается некоторая перестройка конфликтного поля:
усиливается та его часть, что образована взаимоналожением властной
и культурной элит, тогда как деконструктивная часть культурной
элиты саморазоблачается в своем пассионарном отказе от всякого
положительного действия. Ускорение и уплотнение процессов усложнения
средовой структуры слободы в её потенциальном движении к городу
достижимы за счёт синергетического эффекта, который возникает
при активном о-своё -нии этих процессов активным культурным
меньшинством, если оно способно действовать не вразрез с поведением
пассивного культурного большинства, но в технологии подхватывания
его жизненных повседневных интересов.
|
