Городишко. Российская городская жизнь на клеточном уровне

Особенностью этого континуума является, среди прочего, то забавное обстоятельство, что наличие "села" волей-неволей признается, хотя бы ввиду его постоянных требований о субсидиях, тогда как бытие города — нет. Получается, что есть "село", есть также "фабрика" (хотя и не по князю Короткину), в роли которой чаще всего выступает шахта или прииск, или монстр в стиле Газпрома, тогда как пространство жизнедеятельности тех, кто обыденно приписан к первому или второй, вообще остается вне сектора внимания. Некоторое исключение делается для Москвы, но и Москва выступает в странном обличье сцены, на которой меняются масками фигуры политического ареопага, на которой бродят толпы с разноцветными флагами, а в оркестровой "яме" г-н Лужков пытается чем-то дирижировать, с переменным успехом. В рассуждениях на темы жизни трудно встретить ту реальную Москву, что являет собой донельзя рыхлую агломерацию кварталов и микрорайонов, офисов с таинственными именами, полупромышленных пустынь, разбитых, худо освещённых улиц, деревьев, в большинстве выживших вопреки науке, совхозов и миллиона садовых участков.

При длительных уже занятиях, связанных с попытками строить программы выживания и развития российских горожан на том уровне, что на Западе именуют community, я упорно искал "молекулу" городского бытия. Ту наименьшую целостность, в которой, вполне по Лейбницу, всё ещё должны проявляться признаки социального целого. Очевидно, что подручные квартал или микрорайон крупного или среднего города здесь не пример — они суть механические частицы некоторого целого, обустроенного в логике неживого. Если их и можно именовать соседствами (neighbourhood), то лишь с большой долей условности. Конечно же, по Щедрину, все здесь друг около дружки колотятся, так что факт соседства налицо, что не означает, однако, даже минимальных оснований для обнаружения общности, целостности. Здесь всяк один-на-один с абстрактным управлением, обращенным к обывателю одной лишь холодной гримасой ЖЭКов, переназванных в РЭУ. Если продолжить биологическую аналогию, то это клетки, от которых осталассь одна только оболочка и некая жидкость внутри, тогда как ядро было исторгнуто или, вернее, ему там и не было позволено сформироваться.

Мы немало работали с московскими кварталами, вновь и вновь убеждаясь в том, что победа социализма сказалась в столь полной, столь тотальной атомизации сообщества не на семьи даже, а на одинокие человеческие существа, что корпоративное начало не имеет пространства развития. Дальше агрессивного брюзжания дело продвинулось лишь в обособленных островках, вроде жилищного товарищества в доме на Солянке — на масштабном уровне хотя бы трёх соседних многоэтажных домов не удается никому доказать необходимость реального конструктивно-направленного совместного действия. Хомо советикус скорее сам будет месяцами сидеть без тепла или горячей воды и весь многоярусный ряд квартир выше и ниже без них оставит, чем согласится войти в со-действие, требующее от него минимальных личных жертв, вроде замены трубы внутриквартирной отводки от стояка за свой счет. Исключения в рамках нынешнего т.н. жилищного движения возможны, но только в этом качестве исключений. В целом же горожане смиренно готовы нести бремя феодальной зависимости от городских бюрократий, принимая их за феномен природы.

Вместе с молодыми своими сотрудниками я перелопатил поле проблем "городов-гигантов", вроде подмосковного Дмитрова, где 64.000 жителей всё ещё образуют собой множество, поддающееся одному только статистико-социологическому изучению. Последнее всем было бы хорошо, когда бы в нем всякий город не был просто "типом", сквозь толщу которого добраться до индивидуальности, до Genius Loci, технически невозможно. Мы много были заняты малыми городами, вроде Мышкина с его шестью с половиной или Старицы с её восемью тысячами обывателей.

Небезрезультатно. В том хотя бы смысле, что в Мышкине результатом спровоцированного нами (хотя не нами порожденного) рывка города к свободе от районной власти стала реорганизация в местной газете с освобождением от обязанностей заведующего отделом писем (он же — директор Народного музея, имеющего уже четверть века за плечами) и ликвидация городской власти как таковой с помощью Области, которой, как и районами, заправляют все больше экс-председатели колхозов. В том также смысле, что в Старице наши старания привели к неопределённой ценности эффекту в виде сотворения Центра русской культуры, возможно способного дать хлеб горстке местных интеллигентов. Я искренне горжусь тем фактом, что в посёлке Орджоникидзе на 4.000 душ, что затаились между Феодосией и Коктебелем, с 1913 года будучи приписаны к сфере ВПК, программа развития была одобрена поселковым советом (право же, это отнюдь не легче федерального парламента), хотя на практике сие не означает ещё ровно ничего...

Увы, и эти ничтожно малые, с обычной таксономической точки зрения, городские поселения всё же оказываются слишком велики, чтобы достичь полноты их освоения-познания. В одном Мышкине на шесть с половиной тысяч человек мы насчитали 24 социально-культурные группы, тонкости различий самоидентификации между которыми удалось "схватить" лишь в первом приближении.

Раньше или позже следовало догадаться разыскать самый маленький город в России (я хорошо знал наименьший город в бывшем Союзе — это Владиславпилс в Латвии) и, по нынешним временам, ждать приятного мига, когда можно было бы вполне удовлетворить любознательность за собственный счет, что и сталось летом 1993 года.

Российский справочник за 1900 год дал возможность без труда определить: если оставить в стороне полувоенные поселения в Сибири и Туркестане и несколько заштатных местечек, ныне также оказавшихся за российскими пределами, то самый маленький город России — Лихвин Калужской губернии, 1700 жителей. Каково же было удивление выяснить, что и в 1993 году тот же городок замыкал собой список малых городов России: 1250 душ обоего пола.

Ни при каких условиях Лихвину не удержаться бы в городском статусе (огромный рядом с ним Мышкин был разжалован в посёлок в бурное Хрущовское время всевозможных укрупнений), когда бы не чудо — случившееся после войны переименование городка в честь бедного подростка, казненного здесь во время краткосрочной двухмесячной оккупации 1941 года. Лихвин стал Чекалиным, как всегда вопреки эконом-географической логике, был переведен в состав Тульской области и... уцелел, хотя в те же достопамятные времена всяких перетасовок был лишен важного ранга районного центра, склонивши выю перед близким, новым, безобразным, индустриальным Суворовым.

Оставим в стороне милые, но необязательные подробности исторического бытия Лихвина: уютно устроившийся на высоком берегу Оки городок достаточно стар, чтобы помнить многое — от времен Дмитрия Донского начиная. На день-другой заглядывали сюда всякие знаменитости, от боярыни Морозовой до графа Толстого, когда тот пресек литературную карьеру и принялся за обустройство человека, благо Ясная Поляна всего день конного пути отсюда. Интереснее то нечастое обстоятельство, что как был Лихвин перепланирован в любомое Петром "регулярство" по рескрипту государыни Екатерины Второй лета 1779, так и остался без изменений. Даже давние слободы за городской чертой остались на месте, а их единственные улицы так и именуются Стрелецкая и Пушкарская. Иначе в самом городе, который обходишь, все время сворачивая с Володарского на Революционную и с Красной на Коммунистическую. Что же касается деревянной крепостцы, что некогда прикрывала одно из мест возможной переправы крымчаков через Оку, то следа от нее не было уже сто лет назад, хотя её заросший густыми древами "островок" попрежнему связан с городом узким, в сажень шириной гребнем между глубокими оврагами. Здесь — место интимных свиданий лихвинской немногочисленной молодёжи, которой более некуда податься от зорких соседских глаз.

Кто в городке живет и как в городке живут?

Вопросы связанные и ответы должны быть связаны вместе.

Если принять во внимание, что рождений в Лихвине замечено по 6 в год, а покидающих сию юдоль скорби набирается ежегодно в среднем 24, то ясно: городок небыстро вымирает, как все почти такие поселения в России. Несложная статистика, любезно предоставленная мне городской администрацией, выразительна:

всех до 25 лет от роду — 238,

от 25 до 30 лет — 55,

от 30 до 40 лет — 151,

от 40 до 50 лет — 121,

от 50 до 55 лет — 99,

от 55 до 60 лет — 125,

старше 60 лет — 465.

Лишний раз приходится подивиться удивительной выносливости тех в составе старшей возрастной группы, кто пережил пред-, после- и само военное время: кто выжил, тот уж живет долго.

Данные устарели на год, но суть от этого не меняется. Если ничего нового не произойдет, то к концу века пенсионеров будет порядка 550 душ, а всех прочих (кто-то ведь непременно уедет — при мне выдавали замуж "в Калугу" очередную здешнюю невесту) — не более 500. Ещё через 10 лет пенсионеров будет порядка 450, а всех прочих столько же. Удержать статус города при девяти сотнях жителей трудно и в Голландии. В России об этом не может быть и речи, следовательно, при сохранении нынешнего положения дел, у Лихвина одна перспектива — превратиться в дачный посёлок весьма умеренной степени комфорта.

К этому немало оснований, так как бывшие лихвинцы, как и вся прочая Россия, осевшие преимущественно в Москве и Петербурге и, частью, в Калуге, наследуют дома, трактуя их как летние дачи или продавая их именно в этом качестве. Естественно, что такие "бывшие" напрочь не интересуются судьбой городка, считая его существование природной данностью. Они заблуждаются, но их в этом нелегко убедить. Дальним "помещикам" не приходит в голову, что какая-то пригодность Лихвина в качестве дачного места целиком зависит от того, что есть водопроводная станция, всё ещё исправно подающая чистую воду в уличные колонки, функционирует пекарня, есть отделение сбербанка, часа полтора в день работает почтовое отделение и прочие необходимейшие службы. От того, что тщанием мэра завезен на улицы гравий и — нельзя исключить — его могут и разровнять и утрамбовать, если район выдаст кредит...

Нужно оказаться в Лихвине, чтобы вполне осознать тот факт, что в крупных промышленных городах замаскирован множеством новых бетонных коробок: 75 лет эпоха "великих преобразований" всё ещё проедала "жирок", накопленный в период между Великой Реформой и Первой Мировой войной. Есть, впрочем, след социалистического строительства в виде трёх двухэтажных домов, собранных из бетонных панелей, что в окружении прочих домов, деревянных, помнящих графа Витте, смотрится как-то особенно абсурдно.

Почти всё — давнее. И дом, где ютится администрация, и лабазы, построенные столь крепко, что целый век без единого ремонта так и не сумел их развалить, и старый дом уездного училища, где теперь пансионат для школьников, ночующих тут, когда за непогодой они не могут добраться до отдаленных своих деревень. Там, где на окраине городка разместился молокозавод, с территории которого грязный ручей низвергается каскадом в овраг, а оттуда — в Оку, стоит несокрушимо лишь чуть облезшая часовенка, построенная в весьма добротном "модерне" десятых годов. На другом краю, за городской чертой, всё ещё высится оштукатуренный, со следами покраски, классический портал тюремного "замка" екатерининского времени, откуда надо бы отселить четыре семьи с полудюжиной собак, да все некуда.

У меня есть недавняя фотография уцелевшей в Лихвине церкви (одной из пяти — в России всегда тешились внешней набожностью и шли по пути наипростейшему, строя скорее церковь, чем школу в наивной надежде на прощение за унылую череду жульничества), где вкруг подкупольного барабана поднялись в небо солидные березки, что и уподобило сию постройку мавозлею императора Адриана в Риме. Фотография успела устареть. И барабан и четверик под ним оштукатурены (конечно же, как всегда у нас, неправильно — цементной штукатуркой, так что кирпич непременно будет гнить), а купол сверкает новой жестью.

Было бы несправедливо не отметить и те немногочисленные добавления, что привнесены были "застойным" временем — на те же петродоллары, что и все остальное в стране, в Лихвине возведены были новая школа, новое здание пекарни (оборудование не успели завезти), узел связи и дом культуры, где всё ещё ежедневно крутят кино и регистрируют редких новобрачных.

Продолжать можно долго, перебирая городок по фрагментам, фиксируя уцелевшие, хотя и на глазах осыпающиеся следы резных, строгих здесь форм наличников и карнизов, регистрируя обычность неразумия обитателей старых домов, которые, после раскулачивания прежних владельцев, конечно же наглухо (для тепла ли или от бродячих кошек) заложили продухи явно добротных подвалов, обрекши стены на подмокание. Можно подметить и другое — весьма заметные следы ремонта и признаки нового строительства, включая "палаццо", сооружаемое местным водителем не без тяги к изящному — при обычной в России операции обкладывания деревянного сруба кирпичом аккуратно выведены "кремлевские" зубцы...

Любопытнее другое. Лихвин замечательно подтверждает давнее уже наблюдение относительно той устойчивости самообеспечения, на какой держалась советская власть вплоть до хрущовских опытов ускоренного строительства коммунизма. Страна могла позволить себе любой вздор до тех пор, пока миллионы обывателей лихвинов (включая "лихвины" московские, вроде Черкизова или Зюзина, или Сукина болота, что лежало вдоль Владимирки, не без чёрного юмора переименованной в шоссе Энтузиастов) кормили себя сами. Судя по всему, страна и далее может позволить себе любой вздор, так как всероссийские "лихвинцы" попрежнему кормят себя частью сами, а частью из всё ещё неисчерпаемого, кажется, бюджета.

В первый час по приезде в Лихвин я приготовил, было, милое название для очерка — "город без сникерсов", но ещё через час от него пришлось отказаться. В Лихвине сникерсы есть, и жвачка "турбо", и баночное голландское пиво, и кофе (!), и голландские сосиски в банках (в июле — мартовского заводского изготовления), и швейцарский шоколад и ликеры. Все это покупается вполне живо. Все это — в крошечной "щели", одном частном магазинчике, где решили нерешаемую соседними системами потребсоюза и госторговли проблему транспортных расходов и прочего. Однако же и казённая и потребсоюзовская системы не намерены самоустраняться и вполне спокойно существуют, торгуя по малости, снабжая зарплатой изрядный персонал и не допуская рост безработицы. Если учесть, что в Лихвине рабочий день подобных заведений редко превышает реальные четыре часа, при полуденной "сьесте" в два и более часа, то свободного от казны времени у местных тружеников вполне довольно.

Вопреки истерике народных радетелей в газетах разного окраса, деньги у лихвинцев водятся, и немалые. Геращенковский воскресный отказ от купюр советского времени пришелся как раз на дни моего пребывания в Лихвине, и очередь, что выстроилась в понедельник перед закрытым, до привоза денег, сбербанком, была для такого небольшого места длинноватой.

Как и в окрестных колхозах, лихвинские труженики трактуют жалованье как приятную прибавку к доходам, источник морального самоутверждения и подтверждение социального статуса, но в отличие от колхозного люда, красть им почти нечего, так что в городе распространена относительная честность. Жалованье получают в системе городских служб — Запад давно отдавал себе отчёт в том, как много рабочих мест создано самообеспечением коммунального бытия, тогда как официальные "мы", завороженные индустриализацией, это игнорировали и игнорируем по сей день.

Жалованье получают на молокозаводе, который городу не принадлежит, ни копейки в его бюджет не вносит и отношения к нему не имеет, зато город был некогда приписан на довольствие в леспромхозе, где также получают жалованье. Источник лесхозного относительного благоденствия незатейлив — это сдача в поруб делянок на сторону, преимущественно независимым молдаванам, что также оставляет труженикам лесхоза немало свободного времени, которое ими используется экономически эффективно.

Жалованье платят на так называемом промкомбинате, где раньше шили белье по разнорядке, а теперь — без разнорядки. Привезут немного сырья — работают, не привезут — сидят, беседуют, так что советский производственный "клуб" отнюдь не пресекся с перестройками. На промкомбинате молодая директриса, по закону избранная трудовым коллективом. Себе она, с благословения отраслевого начальства, положила приличный оклад жалованья, остальные — на минимуме, но никаких страданий от этого не испытывают: начальству "положено", а им гуманный закон позволяет начислить пенсию за любые пять лет, а всем до светлого пенсионного дня осталось года два-три.

Была, впрочем, не без влияния мэра, предпринята попытка внедрить прогресс в виде производства пуховых подушек на базе сырья ближней птицефабрики, но технология отделения пуха от пера как-то не заладилась, и прогресс на время отменили.

Получают жалованье в школе (есть даже компьютерный класс, хотя и на отечественной продукции машинках), в поликлинике, в сбербанке, в ветеринарной клинике, даже в библиотеке. Получают жалованье и бесплатный стол и все те, кто работает в близком санаторном комплексе "ЦК профсоюзов" — как всё это теперь именуется, понять трудно, версии начальствующих лиц разнятся, но так или иначе огромный, тысячи на две отдыхающих со всей России, очаг здравоохранения, соседствующий с хозяйством Стародубцева-Второго, заполнен целиком.

Но всё это имеет скорее статистическое значение, так как реальный источник лихвинского благоденствия коренится в ином. Лихвин трудолюбиво разводит живность — одно лишь молочное его стадо выросло за три года в несколько раз и приблизилось к 600 головам. Выгон в окской пойме, аккуратно нанесенный на план Екатерининского времени, к счастью, не был уничтожен гениями мелиорации, и город не колхоз, так что корову, что даёт меньше двенадцати литров в день, никто держать не станет. Город населён курами, гусями и овцами. И ещё в городе старые сады. И ещё, после изнурительной борьбы, мэр Лихвина в посрамление скептикам всё же сумел отобрать 30 гектаров выморочных земель у соседнего "лежачего" колхоза. В результате — почти полное господство товарного хозяйства. В Лихвине постороннему человеку легче купить шотландское виски или даже водку, чем крынку молока. Все, что не потребляется в доме и не покупается дачниками на сезон вперед, отвозится в недалёкий Суворов, где раскупается в миг, так как в этой промышленной слободе народ всё ещё исправно получает индексируемое жалованье на Черепетской ГРЭС, районном автобусном парке и каких-то ещё заводах, на земле возиться не хочет да и земли для того не имеет, ибо она — колхозная.

Если ещё учесть, что торгуют в Суворове в основном лихвинские пенсионеры, имеющие бесплатный проезд в автобусе по всему району и скупающие на суворовском рынке мануфактуру китайско-корейско-мальтийского производства у молодых и крепких коммивояжеров, то дивиться лихвинскому благополучию Anno Domini 1993 не приходится.

В Лихвине что-то около 150-ти автомобилей и в два раза больше мотоциклов, что существенно превышает среднюю по Москве при пересчете на 1000 жителей, и в большинстве эти экипажи на ходу, хотя и не первой молодости. "БМВ" и "Вольво" появляются изредка и проездом — это не местные. Рухнула казённая система починок и прочего сервиса, но в России никогда не было проблемы найти умельцев на месте, так что телевизоры, видеомагнитофоны или швейные машины починяются исправно. Прекратила обычную работу столовая, поскольку бережливые лихвинцы не склонны питаться по рыночным ценам, однако рабочий коллектив заботливо сохранен и занят тем, что выставляет кое-какой продукт в отделе кулинарии и ещё тем, что протирает полы в бывшем обеденном зале, гуманно открытом для питейно-закусочного самообслуживания.

Закрылась в связи с нерентабельностью гостиница, вернее тот единственный нумер, что играл такую роль (перекошенная лестница наверх, кухонька и комната на две пружинные койки, удобства во дворе). Но и та в общем-то не вполне закрылась, а отдана в аренду отчаянному предпринимателю из Забайкалья, который по каким-то делам иногда наезжает в Лихвин, так что занятие, а может и должность уборщицы не исчезли. Был в застойные времена разговор о массовом уходе с работы в пекарне, расположенной в здании столетнего возраста, не ремонтированном никогда, но сам собой затих: рабочие места поднялись в цене, и справедливые жалобы на скверные условия работы пресеклись...

Что бы там ни говорилось в столицах, а время не прекратило течение своё, и социализм, укрепленный ненаказуемой барахолкой, продолжает существовать и наливаться соком.

Подписчики есть, разлет симпатий такой же, как по всей России: инерционные — у "Правды" и "Совраски", у "Известий" и "Нового мира". О новых журналах и газетах здесь не знают, и в киоске, где жвачку покупают чаще, чем прессу, их нет. Однако же политика в Лихвине имеется. Плодом перестроечного угара стало избрание председателем горсовета, а затем и назначение его главой администрации. Мэр молод и бит жизнью достаточно. Он родом из соседнего села, провел юность в Казахстане, куда были высланы расказаченные родители, учительствовал. Вернулся в родные места, не сошелся со Стародубцевым, который домом культуры управляет, разумеется, сам, снова учительствовал в Лихвине и дослужился до директора школы.

Мэр энергичен, а, следовательно, подозреваем местной оппозицией во всех смертных грехах. Когда он предпринял совершенно грамотную попытку сойтись с северянами из Норильска, чтобы притянуть переселенцев и подлатать демографию вкупе с экономикой, оппозиция не преминула выстроить совершенно византийский по изощренности "контрапрош". С помощью радетеля из калужского музея, отставника из военных, как многие его коллеги увлекшегося патриотической историей, была составлена и затем представлена совершенно "швамбранская" карта местности, на коей все вокруг города и особенно место, предназначавшееся для норильчан, оказалось усеяно древними могильниками и следами поселений. Для опровержения нужна археологическая экспертиза, на которую нет денег, а решиться на обычную практику включения археологии в стоимость строительных работ мэр не мог, ввиду скудости базы политической поддержки. При перевыборах мэр, скорее всего, повторно не пройдет, и его сменит кто-то из "возвращенцев" районного масштаба.

"Дачники", как уже говорилось, приемлют сущее в городке за явление природы, не желают понимать хрупкости этого дела и в городские дела не включаются иначе, как в категориях негодующих жалоб. Молодежь, как и всюду, к политике индифферентна. Значит, остаются местные рантье, которые, вопреки очевидности, тверды в убеждении, что раньше было лучше, и мэром недовольны так же, как и злодейским правительством. Тот же факт, что мэр, вместе с двумя подростками-сыновьями, своими руками приводит в жилое состояние крепкий сруб прежней школы, во время учительства ещё выкупленный у исполкома по остаточной стоимости, популярности ему не прибавляет. Такой самостоятельности и, хуже того, гордыни в России не любили никогда.

Социум существует как целое исключительно в теории.

В кругу злобы дня, в обыденности мы имеем дело отнюдь не с социумом, но с великим множеством локальных ситуаций, главным свойством которых остается, на мой взгляд, феноменальная бессубъектность. Стоит где-то наметиться субъекту конструктивного действия либо хотя бы размышлениям о таковом, как обволакивающее целое найдёт манеру его устранить или беззлобно нейтрализовать. Вне местных соседств, так ещё и не пытающихся стать сообществами, говорить о ростках гражданского общества по меньшей мере нелепо. Без работы становления на клеточном или, если угодно, молекулярном уровне сущностных изменений в социальном устройстве не приходится ожидать. К сожалению, именно эта сторона дела напрочь выпала из внимания реформаторов в этой стране. Кооперироваться могут только свободные лица, граждане, разучивающие правила общей игры не столько в момент голосования по федеральным или общегородским спискам, сколько при осмыслении вопроса об устройстве остановки трамвая, ограждении школьного двора или правил парковки машин.

В очень богатых странах, вроде Голландии, такие первичные общности насчитывают 600-800 душ. В Германии или Англии — от полутора до трёх тысяч. В США — от двух до десяти, в зависимости от штата и крупности городского контекста. В наших специфических условиях резонно говорить о шансах сообщества с габаритами от шести до двенадцати тысяч человек. Такое первичное сообщество потенциально способно содержать (с муниципальной и федеральной дотациями) школу и поликлинику, ремонтно-эксплуатационную службу и полицейский участок, вырабатывать правила поведения на территории и следить за их соблюдением.

Содержать и контролировать! То есть, быть субъектом если не власти напрямую, то муниципального управления. Самоуправления!

Как бы далеко ни продвинулась атомизация, в местном сообществе in potentio всегда обнаруживаются "протосубъекты" соорганизации. Во всяком случае, наши исследования по поводу того, что я назвал персонализацией сообщества, это подтверждают. Однако этот процесс не может перейти в актуальное состояние потому, что он изначально заблокирован отказом территориальному сообществу в праве само-управлять. Все попытки выработать законоуложения о местном самоуправлении до сего момента отличаются тем свойством, что слово "само" в этом сочетании выхолощено от всякого смысла. Речь идёт о городском и районном уровнях государственного управления, всего лишь о нижних этажах машины вертикально организованного менеджмента. Как не вспомнить при этом славную петровскую попытку скопировать шведскую модель территориального управления — денег на цивильные нужды, разумеется, пожалели и от оплачиваемых чиновников отреклись. Весь смысл самоуправления полагался с тех пор в логике все той же унтер-офицерской вдовы, и самоуправляться означало лишь осуществлять самообложение и верстать повинности, назначаемые далёким начальством. Шестигласные городские думы при Екатерине Второй все так же имели характер общественных повинностей, столь легко воспроизведенных большевистской бюрократической машиной партийного строительства. Наконец этой машины не стало, и её место незанято, вакантно, что оставляет чиновничеству ничем уже неограниченные возможности. Шедевром этого нового устройства следует счесть формирование Центрального Административного Округа в Москве, где нет членения на муниципальные округа, нет и не предвидится избираемых их советов или комитетов и потому нет вообще легальных путей публичного контроля над выгодным землепользованием. Замкнутая система возрождается в правах и исполнительная власть всегда найдёт убедительные резоны нежелания, чтобы общественное мнение обрело форму.

Всем, кажется, известна неумолимость закона убывания качества при социализме: замкнутая система постепенно дичает, а умения, включая простейшие искусства сантехнических работ и сложные искусства ухода за зеленью или декором зданий или воспитанием цивильных граждан, отмирают. Однако, охотно обсуждая этот привычный сюжет в категориях наук, искусств инженерии или педагогики, высокоучёные соотечественники крайне редко задумываются над тем, что уровень городской "молекулы", уровень тротуара и входной двери, забора и ворот, гаража и песочницы является определяющим для возникновения спроса на качество как таковое. Забавно, что заклинания по поводу якобы врожденного отсутствия склонности у отечественного индивида к качеству очевидным образом не выдерживают критики. Чтобы убедиться в обратном, довольно оценить титанический труд, посредством которого миллионы семей всё же сумели приспособить под жильё бетонные клетушки, рассчитанные на статистическую единицу, а вовсе не на человека, зачастую весь объем внутренних отделочных работ делая заново. Достаточно окинуть взором просторы Аркадии, вопреки всему устроенной теми же индивидами на своих крошечных, отвоеванных у торфяников и болот садовых участках. Чтобы осознать масштаб явления, достаточно припомнить, что тираж сугубо городского журнала "Приусадебное хозяйство" в недавние времена достигал четырёх миллионов экземпляров. Другой вопрос, что организуя персональную Аркадию с невероятным усилием, соотечественник всё же остается слобожанином, каковой не верил никогда устойчивости бытия, не верил начальству, не страшился и не просил, но зато и все зазаборное пространство трактовал как ничью землю и дикое поле. Так его и трактует по сей день.

Будучи привлечен к работе Департамента Мэра Москвы над городским Уставом, я нашел себя в огорчительном одиночестве, пытаясь доказать, что не оставив толики законных средств (налоги, аренда) непосредственно на уровне квартала или микрорайона, мы никогда не высвободим обывателя от унизительной зависимости от последней из управленческих служб. От того, что обыватель будет все больше платить на содержание этой службы из своего кармана, его от нее зависимость уменьшится не больше, чем зависимость древнеегипетского ремесленника от писца фараона. Я говорю именно об этом — мне в ответ: о трудностях прямой адресовки налоговых поступлений (что верно) и вероятности злоупотреблений (что неверно, так как таковая есть всегда).

Идея само-управления поддержки не нашла в очень, заметим, разумном и демократическом по убеждениям кругу экспертов. Что же говорить о тесном кольце самозащиты, образованном муниципальной бюрократией как таковой!

Невозможно оспаривать первичность макроэкономических правил игры, в ходе обучения которым всё же происходит в наши дни самоорганизация некоторой самодеятельной активности в предпринимательстве или в той профессиональной активности, что только по недоразумению у нас приравнена к предпринимательству. Однако игнорирование клеточного уровня бытия и неразумно и прямо вредно, что, кстати, было изначально самым слабым звеном эксперимента Немцова-Явлинского в Нижегородской губернии — элементарная пирамида управления не перестаёт быть именно пирамидой от того, что она воспроизводит федеральный порядок в губернском. До настоящего времени нет никаких каналов обратной связи между этими двумя мирами бытия: самодеятельность физических и юридических лиц так или иначе контролируется бюрократией, но никак не сопряжена с низовым сообществом, лишённым прав родиться на свет.

В том иноземном мире, которому мы якобы стремимся сейчас следовать, эта связь стала в последние десятилетия осознаваться всерьёз. Мне довелось провести несколько часов на заседании комитета самоуправления группы кварталов между Пятой и Седьмой авеню, в самом центре Манхэттена, где обыватели (не городские инстанции, заметим, имеющие это обязанностью) обнаружили, что застройщик нарушил городской закон ограничений высотности для этого места. Дело не умопомрачительном масштабе наказания самоуправства, чем дело завершилось через год. Важен факт. Довелось присутствовать при воскресных слушаниях в комитете самоуправления микрорайона в Вашингтоне, где председателем ученая дама-юрист, работающая в миру в Госдепартаменте, когда всесторонне обсуждались альтернативные варианты переноса автозаправочной станции. Довелось слушать (в воскресенье, в церкви) обсуждение финансовых проблем детского сада и театра в берлинском районе Крейцберг... И обучение демократическим процедурам, и разучивание экономических или экологических аспектов политики развития происходят в первую очередь в этой размерности со-бытия. Большая политика идёт в других местах, интересует уже гораздо меньший круг людей, но сами политики не могут себе позволить снисходительное отношение к уровню городской "клетки" или его игнорировать.

Подозреваю, что позволить себе неведение в этой области было бы непростительным легкомыслием. Понимаю, как нелегко это сделать в стране, где мышление грандиозным всегда оттесняло прочь с дороги мышление низовым, маленьким и скромным. Знаю, как это сложно в стране, где начальные элементы муниципального законодательства прорабатывались впервые в недолгую пору Временного правительства и были похоронены с трагическим финалом НЭПа. Где советская власть имела долго исключительно губернский характер, не допуская формирования собственно городских советов при всей карманности таковых, в силу зоологической неприязни к городу и городскому образу мыслей, воспроизводящему свободомыслие.

Зная всё это, изменить ничего не могу, многократно убеждаясь в том, как тускнеют глаза даже энтузиастического местного начальства, когда к проблемам экономики, экологии или управления подходишь не со стороны озоновых "дыр", а от ближайшей помойки, брандмауэра или скверика размером сто квадратных метров. Могу только фиксировать — один из двух ключей к построению цивилизации в негородской по существу стране с абсолютным большинством жителей якобы-городов висит на гвоздике с надписью: "клеточный уровень городской жизни".