Токио — в поисках Японии

Именно потому, что я казался себе подготовленным к поездке как никогда, шок познавания оказался столь силен. Помимо обычного интеллигентского чтения (Овчинников и другие всякие там «ветки сакуры») и многолетнего проглядывания архитектурного журнала на экспорт, я успел с азиатским терпением, иероглиф за иероглифом, перевести изрядных размеров книгу. Книга называлась Нихон-но Тоси Кукан, то есть «пространство японского города», и была — в отличие от «экспортных» журналов на английском — написана своими для своих.

Первое, что бьет по глазам, — совершенная монотонность. Или это монотонность крошечных домиков о двух этажах, между которыми протискиваются автомобили. Или монотонность бетонных уродцев о трёх-четырёх этажах. Или — восьмиэтажных «пенсил-хаузов», каждый из которых возведен на плане все того же домишки, то есть четыре-пять метров по фасаду.

Идти десять минут, час или пять часов — различия не обнаруживается.

Первое впечатление: Нарита-экспресс от аэропорта с его табло на жидких кристаллах над дверьми, чтобы видеть, в какой точке пути находишься, с его удобством дизайна и прочее. Второе — японцы, как водится, не похожи на себя рекламно-киношных. В целом на редкость некрасивая толпа, великое множество деформированных фигур и лиц, дурная кожа — стресс? Несбалансированное питание?

С первого момента началась нешумная битва. Необходимо пояснение: большинство мне известных специалистов оказывались в Японии в роли гостящего ученого — со всеми надлежащими церемониями. Я же отправился туда в орнаментальной роли профессора при группе студентов архитектурного института с ответным рабочим визитом. Всей группе предстояло обитать в монастыре Дзодзедзи.

Визит вежливости на кафедру, после чего ассистент=кореец повез меня к монастырю на метро (силу ненависти корейцев к японцам знает не всякий, но почему агрессия обратилась и на русского, осталось загадкой). Он почти бежал в густой, как гороховый суп, толпе, не оглядываясь на меня. Следовало выбить его из равновесия, не теряя лица. Я не спеша продвигался в толпе на станции и, приобретя план города, не без труда, но сумел-таки самостоятельно добраться до Дзодзедзи. К счастью, хотя бы названия станций и конечных остановок автобусных маршрутов обозначены по-английски и в метро, и на табло автобусов.

Пора было чем-то перекусить. Рисковать поиском местной харчевни, где ещё  надлежало разобраться, что и как есть, не было сил. Я совершил преступление против совести и, увидев знакомый знак «Макдоналдса», зашел внутрь. То, что там кормят дрянью, известно, но также известно, что это по крайней мере будет почти одна и та же дрянь, независимо от места на планете Земля. Впрочем, «Макдоналдс», всегда адаптирующийся к местным условиям, и здесь себе не изменил: прямо в столешницу был вмонтирован экран телевизора.

Странновато: в центре огромного Токио — монастырь. Пройдя через храм, столь же формально склепанный, как новые наши церкви, переходишь во флигель. Длинный коридор, ряд темных дверей, за дверью келья размером в восемь татами. У входа маленькая ниша с вешалкой. Обувь оставляешь здесь. Кроме маленького столика, подборки буддийских текстов по-английски и одеяла с маленькой подушкой, ничего нет. Зато в пять утра — по коридору негромкий топот, удары дощечек, бормотание молитв. И ещё  юный японец, поместившийся у двери, как собачка: сидит, и пока я не выключу свет, нечто записывает, почти не сводя с меня глаз. Имя «собачки» мне неизвестно, общение с ней не предполагается. Она — присутствует.

Безумие случайных совмещений в пространстве-времени: на выставке весьма изощренного дизайнера-концептуалиста, сочиняющего принципиально бесполезные вещи-знаки, по-над собравшимися японцами вижу престарелого мага современного дизайна — миланца Этторе Соттсасса, в мастерской которого мне довелось бывать. После профессионального разговора с ним замечаю, что отношение токийцев ко мне переменилось. В этом отношении Токио ли, Нью-Йорк ли, Москва ли — все одно.

Оставим в покое затяжные сражения за то, чтобы нашим студентам выдали сколько-нибудь пристойные суточные (им, в Москве расшибавшимся, чтобы японские сверстники чувствовали себя хорошо, было непонятно, что здесь власти университета урезали бюджет визита), а не те 6 (шесть) долларов, на которые только что не умереть. И ещё  чтобы их расселили пореже и чтобы они могли съездить в Киото. Так или иначе, я свою битву у реки Квай выиграл. Частью потому, что японские коллеги убедились в «международности» моей скромной персоны при встречах с американскими и европейскими визитерами. Частью благодаря тому, что расспросами мне удалось-таки совлечь коллегу-сэнсея с официоза настолько, что он признался в своей принадлежности к католической церкви, то есть к абсолютному меньшинству (католиков до 1 процента населения), с немалыми отсюда сложностями для карьеры.

…Такого города не может быть, но он есть. Пространство журналов, свойственный им принцип фильтрации действительности приводит к тому, что возникают сказочные образы города древней культуры или напротив — города супермодернистской архитектуры. В реальном пространстве Токио есть, разумеется, и то и другое, однако ориентиров практически нет. Найти что-либо сложно каким-либо иным образом, кроме отсчитывания поворотов с планом в руках. Даже это помогает не всегда. Я потратил час, чтобы отыскать Накагин=билдинг, сооружение культового, как теперь принято говорить, зодчего — Кендзо Танге. Здание-манифест: бетонный стержень, облепленный квартирами-модулями, словно гнездами ласточек. Отыскал, чтобы убедиться — известная по журналам и книгам фотография единственно возможная: один-единственный кадр, видимый с единственного погонного метра посреди пешеходного мостика над улицей. Более ниоткуда. Другое «культовое» сооружение, весьма напоминающее зингеровскую швейную машину, я так и не отыскал. Имея в руках специальный план города для гостей-архитекторов. При восьми одинаковых, как слезы, выходах из метро на одинаковые же улицы задача оказалась неразрешимой.

Трава вокруг императорского дворца выбрита, а не стрижена. Все же по-своему замечательная кладка углов в стенах, дополненная отражением в широком рву и спинах гигантских золотых карпов. Маленький парк у реки — слишком «велик», но на закате контражуром суров облик чайного домика на пруду.

Храмы и их сады за глухими стенами — точное подобие древнеримских «вомиториев». Эти сады и парки — единственные места, где можно вдохнуть полной грудью.

Действуют на воображение: замечательная способность разместить в харчевенке 44 посадочных места на площади менее двадцати квадратных метров; автоматы для безалкогольных напитков, где на одной полке cold, на другой — ice-cold, а на третьей — вовсе hot, и все работает; чудовищный по безобразию мемориальный зал шефа судостроительного концерна в музее морского дела — вылитый член политбюро в окружении чучел тигров, фотографий и живописи (Он с сильными мира сего), равно как подарков; невероятный лабиринт вокзала Сюндзюку: движение рывками от знака к знаку — как и вообще движение по Токио, как бы в метро, даже если не в метро, от точки к точке, промежду — нейтральная всепожирающая ткань, Энтропийная воронка.

Завистливое восхищение от избранного в Токио способа засовывать автомобили на парковку в вертикальные многоярусные гаражи. Дешево и сердито: по фронту пять-шесть метров; стальной каркас, обшитый волнистым стальным листом; внутри — «патерностер», бесконечная цепь с поддонами для машин, так что при шести-восьми уровнях влезает 12 — 15 штук.

Боже правый, какой дрянью и в каких осатанелых колерах здесь торгуют, если чуть отойти от Гиндзы! В стране, художественная изощренность которой стала нарицательной, почти не видно добротного вкуса вещей. Как убого выглядит в действительности сама Гиндза, в ночной киносъёмке обычно явленная чуть ли не как второй Лас-Вегас…

Среди поразившего: в Наре — берут 100 йен за вход в чёрный, как ночь, коридор Кайдан-Мегури, игравший с VIII века роль «школы» медитации для буддийских монахов; в телевидении — халтура «из жизни самураев» и мелодрамы весьма убогих съёмки и содержания.

Путешествие речным трамваем по Сумида-гава вверх по течению, к Асакуса. Строй домов вдоль реки в таком вот ритме; ...iii...i.ii. — вдруг иногда пятно старого дома. Толпы японских туристов, как всегда с флажками, чтобы отставший не потерял своих.

Храм богини Каннон в Асакуса, где проходит чудная церемония «сисигосан», чествования трёх-, пяти-, семилетних детишек, которые и сами, и частью их родственники в парадных кимоно. Кстати, шёлковые настоящие кимоно — от 4 до 12 тысяч долларов, дороже автомобиля; все остальное — чудовищно. В полутьме храма жрец машет прелестным знаменем из полосок рисовой бумаги. Страстное, безудержное фотографирование или видеозапись друг друга — всюду, в каждой точке, все дни подряд. Будто стремятся всякий миг удостовериться, что они существуют.

Район Синдзюку. Конечно, это застроено хорошо, но ни Манхэттена, ни Чикагской «Петли» все равно не получается, даже если это и Кендзо Танге с его внутренней площадью, именуемой на американский манер «плазой». Теперь и в Москве стали появляться такого рода офисы; вроде правильно и чисто, но не уходит ощущение фальши, неумения быть собой при страсти быть собой довольным, если вспомнить слова Тролля из ибсеновского Пер Гюнта.

Бродишь по музею истории, и никак не укладывается в голове: страна, что различала десяток рисунков-слоев на режущем крае стального меча, что создала вязаные из пенькового каната мундиры пожарной службы, красотой не уступающие самурайским доспехам, что сохранила умение на сто ладов паковать подарок в бумагу, — рухнула в китч с каким-то залихватским азартом.

Кое-что — отнюдь не из лучшего — уцелело. Поиск знакомого по Москве эколога — полтора часа блужданий, включая бесполезную капитуляцию перед трудностями и расспросы полицейского по его атласу. Зато удалось, наконец, понять систему адресов, при отсутствии имен у большинства улиц (в Киото, где целы следы хэйанской планировки, именных улиц гораздо больше). Имя квартала написано на крошечной табличке, закрепленной на угловом здании на высоте колена, будто репер геодезистов. Номер дома отражает лишь время его постройки относительно других зданий того же квартала. Проще не становится, но хотя бы понятнее. Неудивительно, что без тщательного плана в руках никто никого не может найти.

Сдавленные со всех сторон городской тканью ограды кладбищ, внутри которых — почти подобие того, что вокруг, но в миниатюре.

Квартира общей площадью 54 квадратных метра почитается роскошной.

Европейских знаменитостей почему-то норовят принять во французском ресторане Пти-Пуан или во «Флоренции», изготовленной в кирпиче наподобие Палаццо Синьории. При всех достижениях в индустрии и бизнесе комплекс неполноценности, породивший Революцию Мэйдзи 1861 года и наново ею порожденный, по-видимому, никуда не ушел. Есть и оборотная сторона. Во «Флоренции» Арата Исодзаки, один из столпов японской нынешней архитектуры, при нашей встрече с Жаком Дюфи и Марио Боттой замечательно описал свою лекцию в той, настоящей Флоренции. Он выступал в дивном зале Виньолы, но зато там не позаботились о затемении, так что вместо показа слайдов пришлось бурно жестикулировать.

В поисках Японии еду в Киото, запасшись у моего бывшего антагониста десятком фраз на диалекте. К стыду своему, я нигде ранее не читал о том, что в Киото фактически говорят на совсем другом языке. Диалектом его можно назвать сугубо условно, исходя из застарелой политической традиции. Уж если «спасибо» в Токио — аригато, а в Киото — О-кини, то шутки в сторону. Скоростной .экспресс «Хикари», в котором среди прочих удобств есть, наряду с японским, без унитаза, и европейский туалет. Среди пассажиров меньше сугубо крестьянских лиц — классовый отбор в действии. Посреди пути в окно с божественным спокойствием вплывает далекая Фудзияма. Все, что я переводил о местности по имени Суруга, где священная гора в центре всякой композиции вида, оказалось правдой.

Я выбрал традиционную гостиницу за городом, где оказался единственным европейцем, вызвавшим сдержанное любопытство окрестного населения. Сравнительно с токийской кельей здесь было просторнее, а к столику, матрасику и подушке, завернутой в стеганое одеяльце, добавились термос китайского производства и телевизор. Можно было заказать ванну в бочке (однако же в выложенной испанским кафелем комнатке в подвале), тогда как в монастыре ванна-бассейн была на всех одна, и набивалось в нее народу немало. В бумажных стенах слышен каждый шорох. Выходя в туалет, что в коридоре, надлежало сначала обуть пластиковые тапки, дойти до двери туалета, снять тапки, обуть другие, войти внутрь, затем повторить все в обратном порядке. Отсюда степенность всякого передвижения и ритм легкого стука шлепанцев о вощеные доски пола в коридоре.

Храмовый комплекс Санджю-Сангендо: могучий эффект мультипликации тысячи одномерных бодисатв при одной статуе в центре, полусвет и запах палочек и темное дерево под пятками в носках. И непрерывный поток гимназических классов в чёрных мундирчиках и чёрных фартучках девочек.

Довольно долгий пеший путь к другой цели паломничества — тропа, к которой я вышел правильно, уточнив место у трёх местных граций. Их лица напряглись, когда я направился в их сторону (ясное дело, американец, американцев же здесь, понятное дело, недолюбливают). Однако аккуратно выговоренное «до йатте ике мас ка Гинкакудзи до но» вызвало тень улыбки. Густой «суп» из гимназистов, которым не менее наплевать на все древние красоты, чем в наших музеях, зато идти приходится сквозь череду фотовспышек: и эти детки фотографируют исключительно друг друга одноразовыми камерами. Странноватый эффект конуса, призванного отражать лунный свет (потом я понял, что это — модель снежного усеченного конуса Фудзи, похожая на очень большой «куличик» из песка), прелесть вязки перекладин и «вееров» для подметания мхов. Игра колеров множества видов кленов.

Киемидзу, куда я добрался сам, причём чуть с другой, менее коммерческой стороны. Страшное разочарование с керамикой и вообще поделками (с трудом нашел подносики из бамбука, и те под густым лаком). Настоящее ремесло есть, но нужно, чтобы кто-то привел к мастеру, и цены астрономические. Зато я забрался наверх как раз вовремя, чтобы видеть закат с террасы, про которую переводил когда-то. Немногочисленные европейцы — как щепочки, уносимые японским туристским людоворотом, — слабо улыбаются друг другу издалека.

К Кинкакудзи ехал на такси, что правильно, — при разбросанности долины Киото нужно много времени, чтобы не упустить свет осеннего дня. На фоне цветового буйства листвы даже позолота павильона с фениксом на кровле не раздражает и пригашена, храмик наверху, где все ударяют в колокол плоско бруском, так что звук очень приглушен. Гигантские рощи бамбука недоступны за стеной.

Риоандзи — знаменитый сад камней — не впечатляет: дзенского начала во мне по-видимому маловато. На краю террасы восседают японские туристы, слушая через наушники, что им надлежало бы делать для достижения слиянности с мироустройством. Не сливаются. Это — не их. Они здесь не менее, если не более чужие, чем я сам.

Нин-Надзи: сначала страшное разочарование плюс усталость и голод, но затем все же засунулся в павильон, там дивные угловато-зигзагные переходы на вилле, и росписи, что особенно хороши при взгляде снаружи вовнутрь, темное дерево, прохлада которого ощущается сквозь носки.

Вообще свинцовый отблеск глазури на черепицах и круглых «пробках», которыми прикрыты их концы снаружи, — гениальная японская «штучка».

В Киото, в метро, в отличие от токийского, поразила странная, едва ли не торжественная церемония выстраивания двумя поперечными очередями к дверям ещё  не подошедшего поезда метро.

В отличие от Токио, в Киото угнетённо-беспросветное ощущение суеты слабее, однако и здесь, в электричке, идущей вечером в пригороды, я не видел ни одной трезвой физиономии. Видывал я в жизни вусмерть пьяные деревни и слободы, видывал баварские пивные заведения, где абстинентам нечего делать, но здесь нечто качественно иное. Ритуал сидения за чашками саке после работы неотвратим и привычен. В вагоне не было пьяных, но не было в нем и трезвых — равномерно-монотонная прихмеленность уныло усталых людей.

Никак я не ожидал столь острого ощущения разрыва с прошлым, по силе приближающегося к нашему 17-му году. В эпоху Мэйдзи — это были смешноватые для внешнего наблюдателя, такие истово напряженные попытки полностью скопировать архитектуру разом со всем ее наполнением, будь то отель, или универмаг, или кофейня, где читают газеты (в Киото в кофейне на третьестепенной улочке я обнаружил филадельфийский агрегат для помола кофе с клеймом 1880 года). Сейчас в глаза бьет какое-то безумие бескорневого компьютеризованного феодализма, где любые общественные движения мыслимы не более, чем у нас в лихие брежневские времена.

Трехэтажный игральный «зал», где за сплошь стеклянной стеной, как в аквариуме, на всех трёх уровнях чуть не две тысячи человек гоняют шарик на одном типе игрального автомата — это очень похоже на Лас-Вегас. Но это иное: в Лас-Вегасе нет многоэтажности такого рода, снято или, если хотите, тщательно замаскировано индустриальное начало. Наконец, там вскрикивают, хохочут, без дурных чувств поворачивают голову на звук чьей-то удачи, когда дождем сыплются монеты, Здесь молчат.

Настырная, декоративная веселость в дискотеках Синдзюку, алчный жор в тамошних ресторациях, в вагонах поезда молодые и не думают уступать место старшим, а в газете читаешь о распространении специального юридического термина «кароси», означающего смерть от чрезмерного переутомления на работе как основание для судебных исков. Вместе с унылым пьянством это ещё  одно подтверждение перегрева и сверхстресса, из которого должен непременно следовать психологический кризис. Кстати, электронная игрушка, которая выброшена из Японии в мир и у нас известна под названием тамагочи, сделана все же не для подрыва мировой морали, но для собственного утешения. Вот уж поистине Станислав Лем может быть доволен: одна из его «Сказок Роботов», та, где Трурль или Клапаций соорудили маленький мирок под стеклянным колпаком, реализована напрямую в компьютерной игрушке, внутри которой надо выхаживать виртуального зверька. Впрочем, может, она и компьютерная, но точно не вполне игрушка.

Достаточно открыть японско-русский словарь, чтобы узнать — на поверхности вещей все просто и невинно: тама — это шарик, госи — это пальцы, вместе получается так себе, пустячок. Но по правилам японской поэзии за словом написанным есть слово произнесенное, а за ним прячется в тени начертанный аналог его омофонического двойника. А тогда имеем совсем иную картинку: тама — душа, госи — приношение нескольким богам. Вместе: тамагоси — это душа, приносимая богам.

Среди последних вестей по ТВ, наряду с обещаниями некоего лекаря на зло всем клонировать бесплодного родителя, весть о выставке игрушек в Гонконге, где как раз случилась премьера игрушки под названием Lover…