Год за Бугом

Варшава

Узнать город можно, только пройдя его вдоль и поперёк, это аксиома, но, как ни странно, её нужно доказывать, и каждый доказывает её на свой лад. Немного найдётся москвичей, которые со спокойной совестью могли бы утверждать, что знают Москву, а сколько таких, что годами живут, не выходя из кольца Садовых. Они не любят слушать шум фонтанов, их вполне удовлетворяет набор стандартных фотографий красот мира. Тем, кого интересует, как и чем живут наши ближайшие соседи, возможно, будет занятно прочесть эти записки.

Говоря о Польше, нужно непременно начать с Варшавы, потому что, как Франция — это Париж (но не только Париж), так Польша — это Варшава (но не только Варшава). Один может уехать из Варшавы равнодушным, другой скажет, что это прелестный город. Все зависит от времени, настроения, впечатлительности, наконец, просто от везения. Я узнал и полюбил Варшаву. Не могу сказать, что хорошо узнал Польшу, но старался узнать и уж, во всяком случае, полюбил эту страну.

Варшава не может ничем ошеломить. В ней нет Пантеона или Акрополя, небоскрёбов или Адмиралтейства, но у этого города есть своё “лицо”, черты, присущие ему, и только ему. Надо только приглядеться, почувствовать его особенности, и тогда не полюбить его может только уж очень безразличный человек.

Обычно начинают описание города с его главных улиц, истории или памятников. Должен сразу оговориться. Эти записки — не путеводитель, не попытка конкурировать со стариком Бедекером. Я попробую показать, как живут наши соседи, как живут их города.

Цветы

В Варшаве любят цветы — это верно, но не точно. Лучше сказать так: варшавяне умеют любить цветы. Цветы растут на газонах и клумбах, их продают с рук, на лотках и в больших магазинах — всё это обычно, но нигде я не видел, чтобы с ними обращались с такой заботливостью. Нигде не увидишь огромных уродливых вязанок, которые у нас почему-то называют букетами и иной раз преподносят дорогим гостям, чтобы сделать приятное. Нет, каждый цветок живет сам и даёт жить соседям. Можно подарить одну розу, но зато эта роза всегда замечательна. Ее заботливо вырастили в саду или оранжерее, осторожно перевезли в магазин, спрыснули водой, чтобы капризной розе не стало дурно, обернули целлофаном, перевязали ленточкой. Теперь цветок можно дарить кому угодно.

Когда дворникам прибавляется работы и мальчишки сбивают камнями красивые, но несъедобные каштаны, когда уходит золотая осень, на сквере в центре площади Спасителя ещё долго сдержанным огнем горят желто-оранжевые астры, посаженные так тесно, что они совершенно скрывают землю и грязноватую зелень стеблей.

Маршалковская

Через площадь Спасителя проходит Маршалковская — самая оживленная варшавская улица. Её отрезок у площади Спасителя и площадь Конституции составляют центр города. Центр “украшен” теми тяжеловесными и грубыми формами, которые до недавнего времени пытались выдать за стиль социалистического реализма. Под девизом борьбы с религией зданием гостиницы перегородили улицу поперёк, оставив узкий проезд сбоку и закрыв костел Спасителя. Если бы уж совсем закрыли, нет — башни колоколен торчат над крышей гостиницы. На площади Конституции возвышаются “канделябры” — огромные причудливые фонари, которые, естественно, не горят.

Маршалковская меняется с каждым месяцем. Все больше неоновых реклам вспыхивает вечером — открываются новые магазины, кафе, выставки. Против Дворца культуры и науки растет “Восточная стена” — группа великолепных современных высотных зданий. По Маршалковской с утра до поздней ночи движется людской поток, у большинства в руках свертки и коробки — здесь можно купить все. Бросается в глаза почтение, с которым варшавяне относятся к правилам движения: вечер, ближайшая машина метров за сто, милиционера не видно, красный свет — все стоят и ждут зеленого. Непривычно и хорошо. Они просто любят свой город и уважают порядок.

Старе Място

Да, варшавяне любят свой город. Девятнадцать лет назад в Варшаве было восемьдесят шесть процентов полностью и четырнадцать процентов полуразрушенных зданий, но люди стекались со всех сторон к этой географической точке, и Варшава, разрушенная до основания гитлеровцами, поднялась снова и стала много краше, чем до войны. А раз уж мы заговорили о восстановлении Варшавы, то нужно побродить по улицам Старе Мяста — средневековой части города.

Есть много городов больше и, пожалуй, красивее. Эффектнее Старе Мяста древние кварталы Кракова, Таллина, Риги, но этот старый город, построенный заново после войны, имеет своё неповторимое обаяние. Он невелик, но чтобы почувствовать его прелесть, нужен не один день.

Старый город — это прежде всего Рынок[1], квадратная площадь, обстроенная со всех сторон высокими многоэтажными домами, вплотную прижавшимися друг к другу. На площадь выходят четыре узенькие улочки. Это все, и это чудесно.

Площадь не может поразить своими размерами, в ней нет великолепного простора Дворцовой площади Ленинграда, нет и незаполненного пространства Площади Парадов перед Дворцом культуры в Варшаве. Рынок — очень уютный, какой-то домашний. Тут нельзя ни охнуть от восторга, ни пройти со скучающим видом; просто приятно постоять, неторопливо поглядывая по сторонам. Рынок — это средневековые ремесленные гербы над витринами современных магазинов, негромкий стук каблучков по отполированной временем брусчатке и, конечно же, “Винярня Фукера”. Два маленьких зала с низкими потолками и темной мебелью, модель фрегата, подвешенная к решётке окна, хорошее вино, чуть пощипывающее язык. За соседними столиками слышится негромкая речь, в мягком полусвете на стол ложатся размытые тени; и вообще не хочется уходить.

На узкой улочке один за другим кафедральный и иезуитский костелы: в первом суровая простота ранней готики, во втором — вычурность позднего барокко. С непривычки толстый ксендз, выглядывающий из клеточки-исповедальни, кажется персонажем “Севильского цирюльника”.

Старый город живет. За фасадами, восстановленными по чертежам и фотографиям, современные квартиры, но в это как-то плохо верится, настолько хорошо сделана реставрация. В этих домах живут по большей части художники и скульпторы, весёлый и приятный народ.

Памятник жертвам гетто

Если от старого города свернуть влево, то через двадцать минут можно выйти к памятнику жертвам гетто, героям гетто.

В сорок третьем, когда судьба войны ещё решалась на Волге, в варшавском гетто вспыхнуло восстание. Почти без оружия, без воды, без простейших перевязочных средств, прямой связи с польским подпольем, без малейших шансов на успех повстанцы сражались до последнего вздоха. Фашисты сравняли огромную территорию гетто с землей, буквально не оставив камня на камне. Чудом уцелело несколько людей, рассказавших миру о трагедии.

Памятник восставшим стоит на широкой площади, фоном ему служат новые жилые дома, выдержанные в спокойном сероватом колорите. Все очень просто и торжественно, даже в солнечный день невольно пробирает холодок. Простая надпись на еврейском и польском языках, прямоугольная площадка постамента. Самое сильное впечатление он оставляет зимой. На простой каменной глыбе фигуры барельефов, припорошенные снегом, застыли в скорбном шествии, не имеющем ни начала, ни конца. На чистом снегу каплями крови горят живые гвоздики. Основная мысль памятника — МЫ ЭТОГО НЕ ЗАБУДЕМ! — выражена с необычайной силой.

Памятников в Варшаве, как и в любой столице, великое множество, старых и новых, своеобразных и банальных. Известный всем любителям музыки памятник Шопену в натуре гораздо лучше, чем на фотографиях. Ведь на фотографии нет шума деревьев и гомона детворы, ведь он стоит не на площади, не на улице, а в Лазенках, а без Лазенок представить себе Варшаву невозможно.

Лазенки

Лазенки — очень большой и много видавший на своем веку парк в центре города. В парке гуляли нарядные барышни и бравые уланы, произносились речи и играли оркестры, из этого парка бежал от восстания великий князь Константин, переодевшись в женское платье. Во время оккупации здесь грелись на солнце мордастые эсэсовцы. Теперь парк “оккупирован” белками и детьми. В жизни не видел такого количества близнецов в колясках и вне колясок, как в Лазенках. За полчаса я насчитал более двадцати пар и бросил это безнадёжное занятие. Белки в парке чувствуют себя хозяйками, охотно берут корм из рук восторженных малышей и страдают только от того, что их обкрадывают жирные и нахальные голуби. По дорожкам из одного пруда в другой деловито переходят лебеди, не обращая внимания на людей. Осенью парк усыпан золотом листьев, их пряным, сладковатым запахом пропитывается даже одежда.

Тюхи

На левом берегу Вислы, в Праге, спрятавшись за высокую стену новых домов, ещё существуют “тюхи”. Получив посылки от зарубежных родичей, некоторые обитатели окрестных деревень, стремясь превратить заграничные тряпки в обычные ассигнации, устремляются на тюхи. Здесь можно купить ковбойские джинсы с обусловленным модой количеством заплат, плащ, свитер, пуговицы, шубу — все на свете. А можно ничего не купить, а просто поторговаться в полное удовольствие. Торговцы обладают довольно бурным темпераментом: хватают за рукав и тянут в сторону своих сокровищ с азартом игроков — а вдруг купят? Поскольку рукав всё-таки жалко, жертва, несмотря на бешеное сопротивление, иногда всё же покупает что-нибудь. Но это явные новички. Большинство приходит сюда, выражаясь по Гиляровскому, “на грош пятаков купить”. Они торгуются до хрипоты, по десять раз возвращаясь и отходя, божатся и произносят страшные клятвы, стараясь внушить упрямому торгашу, что только им и только за предлагаемую цену стоит продать желанную вещь. Гам стоит невероятный, невольно ждешь, что из-за ближайшей палатки покажется разносчик из “Клопа” Маяковского, рекламируя “бюстгальтеры на меху” или подобный чудной товар. Вокруг палаток целый день бродит самая разнообразная публика.

1 ноября

Бывая в каком-нибудь городе, я непременно захожу на кладбище, потому что характер кладбища много говорит о традиции города, многое можно узнать о людях, живущих в городе.

1 ноября вся верующая и неверующая Варшава устремляется на городские кладбища. День нерабочий, традиционный день, посвященный тем, кого уже нет, но о ком помнят. Транспорт меняет маршруты, цветов на улице продают в несколько раз больше, чем обычно, и ещё за неделю в магазинах появляются плошки всех цветов и фасонов. Плошка наполнена стеарином, в середине торчит толстый фитиль. Набив ими карманы, варшавяне гроздьями обвешивают трамваи и автобусы. Одно из самых посещаемых кладбищ — военное, заполняется множеством людей ещё в первой половине дня. В Польше трудно найти семью, в которой кто-нибудь не погиб во время войн, прокатившихся через страну за последние полвека. Здесь нет пышных и дорогих памятников, массивных оград и аляповатых склепов.

В березовой роще меж светлых стволов строгими рядами идут кресты: деревянные, чугунные, бетонные. Крест, имя, год; крест, имя, год; крест, имя, год...

Погода тоже грустит, сыплет холодная изморось, все неподвижно, бесчисленные фигуры сливаются в темную массу. Быстро темнеет, мгла сгущается, и тогда загораются тысячи огоньков. На каждой могиле стоит несколько плошек, маленькие язычки пламени дрожат в сыром воздухе от самого слабого ветерка.

Огоньков тысячи и тысячи. Огни горят на могилах советских и польских солдат, освободивших Варшаву, горят на могилах солдат многих восстаний и войн, на могилах родственников и друзей, горят и у тех крестов, где обычная надпись сведена до минимума: “Солдат А. К. 1944.”

Висла

От кладбища не так далеко до берега Вислы, впрочем, до него в Варшаве и всюду недалеко. Поляки знают из географии и личного опыта, что есть на свете реки больше и красивее Вислы, но примириться с этим не могут. Ведь Висла течет через Варшаву, Краков и Гданьск, это польская река от истока до устья, и, конечно же, это самая красивая река на свете. Пусть в Варшаве летом у берега обмелевшей реки стоит на приколе один небольшой катер, пусть в ней не очень много воды и очень много мелей — всё равно она самая большая. К тому же на берегу Вислы стоит фигура Сирены, а ведь Сирена ещё очень давно, когда ей надоела речная сырость, переселилась на герб Варшавы. К Висле уступами спускаются улицы старого города, и, вообще, Висла — это Висла.

Вокзалы

Вислу видишь в первый раз, подъезжая к Варшаве, и через пять минут поезд останавливается у перрона Гданьского вокзала. Обычно знакомство с городом начинается с вокзала, но, приехав, я так спешил очутиться в центре города, что едва заметил два приземистых павильона. Сказать о Гданьском, да и о других варшавских вокзалах можно только одно: пока не закончится строительство новых (а проекты отличные), впечатление такое же, как от всех вокзалов, построенных в конце прошлого или в начале этого века. Здесь же, на вокзале, можно первый раз прочесть слово “Рух”, что означает “движение”.

“Рух”

Киоски “Руха” стоят на каждом углу любого польского города, на любой маленькой станции, в любом посёлке . Киоск невелик, но вмещает великое множество ежедневно необходимых предметов. Можно купить сигареты, зубную щетку, книгу, детскую игрушку, наконец, большую часть газет и журналов, выходящих в стране. О польских газетах и журналах надо упомянуть. Прежде всего их много, и они разные. Газеты заполнены множеством материала, чаще всего в форме коротких заметок, написанных хлестким, выразительным языком — быстро запоминаешь имена ведущих журналистов. Кроме ежедневных выпусков огромной популярностью пользуются воскресные “толстые” газеты и тонкие журналы. “Политика”, “Кулисы” — не всегда ровные, но очень хорошие воскресные газеты. Еженедельники: “Свят”, “Вокруг света”, студенческий — “Ты и я”, юношеский — “Радар”, “Фильм” и многие другие. Венчает всю эту группу “Пшекруй”, пользующийся у нас заслуженной известностью, его и в Варшаве “поймать” нелегко. Так вот, всё это можно купить в “Рухе”.

Покупки и праздники

Заниматься покупками в Варшаве, как, впрочем, и в любом другом польском городе, — дело приятное. Магазинов много, товаров в них тоже много, и сам процесс торговли налажен очень неплохо. Лозунг “Покупатель всегда прав” не только вывешен в каждом магазине, но и осуществляется. Покупателям нравится быть правыми, и торговля идёт весьма живо. Не могут не понравиться быстрота обслуживания, со вкусом оформленные витрины, наконец, не может не понравиться почти полное отсутствие очередей. Лично я видел очередь три раза: за билетами на концерт Жюльетт Греко; 8 марта (с раннего утра мужская половина рода человеческого атаковала цветочные киоски); под рождество (за подарками).

Кроме рождества праздников много, и не только календарных, новых и старых. Праздниками были и рождение тридцатимиллионного гражданина, и сотый миллион тонн добытого угля, и миллионная тонна водоизмещения нового флота, и новые миллионы квадратных метров жилья. Праздниками будут и двадцатилетие народной Польши, отмечаемое в июле 1964 года, и сооружение тысячной школы “Тысячелетия”, и первый киловатт-час Туровской электростанции, и последний метр гигантского нефтепровода “Дружба”. Праздников становится все больше. По трубопроводу советская нефть подошла к Плоцку. До недавнего времени это был тихий провинциальный город, примечательный только невероятным количеством роз. Тишина кончилась. Здесь строится большой нефтеперерабатывающий комбинат, и старый Плоцк зажил новой, лихорадочной жизнью. На стройку приехали сотни специалистов, стекаются тысячи людей из окрестных сел. Город готовится к двукратному росту, начинается реконструкция. Вчерашний крестьянин ещё заметен по одежде, по манере держаться, но он уже начинает жить по-другому, думать по-другому. Этот глубокий внутренний процесс в сознании крестьянина из-под Плоцка или Турова не замедлит сказаться и в моментах чисто внешних. Сейчас он ещё довольно робко сидит в баре, наблюдая, как наехавшие сюда столичные жители ухаживают за платиновой блондинкой, улыбающейся из-за кофейного “эспрессо”. Через полгода он сам оденется в костюм из “эланы” и, может быть, пригласит на танцы эту же платиновую блондинку. “Эмансипация” провинциальных жителей, ранее обреченных на однообразное существование в городе, где никогда ничего не происходит, непрерывно расширяется.

Первая поездка

Узнать страну хоть немного, хоть поверхностно, увидеть её всю — я просто должен был это сделать. Нельзя ограничиваться одним городом, будь он трижды столичным, нужно было ехать. И я поехал: сначала на север, потом на юг, потом на запад, побывал в нескольких десятках больших и малых городов, осмотрел все, что можно было осмотреть, сообразуясь со временем. Каждый раз, когда я возвращался из поездки обратно в Варшаву, я видел немного больше и немного глубже.

Первая поездка началась ранней весной, когда не везде ещё сошел снег. Поезд, постукивая всеми своими суставами, шел на север.

Торунь

Торунь — какой-то очень уютный город. Он плотно, по-купечески, уселся на левом берегу широко разлившейся Вислы. Основанный крестоносцами, бывший Торн давным-давно утратил своё хозяйственное и политическое значение. От могущества Ордена остался лишь маленький, не раз горевший и не раз перестраивавшийся замок. Торуньские отцы города устраивали в нем свои ассамблеи. Горели сотни свечей. Румяные дочки преуспевающих коммерсантов бросали из-за веера кокетливые взгляды на подающих надежды сыновей других преуспевающих коммерсантов. Танцы, музыка, патриархальная жизнь. Все это давно кончилось. Сейчас за каждым окном, ни одно из которых не похоже на другое, видны кисточки герани — в сочетании с почерневшими от времени стенами это выглядит довольно занятно.

Недалеко от экс-замка, над самым берегом Вислы, упорно не желает падать “кшива вежа” — Пизанская башня местного производства. И в “падающей башне” живут люди. Башня “падает”, а они — ничего, живут. Вдоль Вислы идёт, вернее, плетется улочка Подмурная. Дома трёхэтажные, узкие, вплотную прижались друг к другу, словно боятся поодиночке рассыпаться. Бояться нечего, стоят они прочно — исправная работа семнадцатого, пятнадцатого, а иногда и четырнадцатого века. Подмурную пересекает Тесная, вполне оправдывающая своё название. Все настолько похоже на театральную декорацию, что хочется пощупать влажный кирпич, чтобы убедиться в реальности этих стен. Даже не будучи Диогеном и отыскивая не Человека, а прозаический номер дома в белый день, можно с успехом пользоваться если не фонарём, то спичками. Конечно, если спичку не задует ветром, который здесь распоряжается как полновластный хозяин. Если даже и не задует, всё равно прочесть нельзя — “пыль веков” надёжно закрыла полустершиеся буквы и цифры.

Следующий перекрёсток с Широкой. На ней действительно (с трудом) помещаются трамвай, авто и некоторое количество пешеходов. С радостным удивлением отмечаю, что товары и на витринах, и в магазинах на этой старой улице те же, что и в столице. Широкая приводит на типичный Рынок с костелом на одной стороне и ратушей посередине. Только эта ратуша и два собора, кажущиеся непропорционально огромными в этом небольшом городе, подтверждают его былое значение. Перед ратушей на высоком постаменте стоит позеленевший от времени и непогоды бронзовый Коперник. Напротив — университет его имени. Как известно, жизнь великого астронома, на удивление мирно закончившаяся в постели, не была усыпана розами. Очевидно, поэтому успешно конкурирует в популярности с университетом кондитерская фабрика “Коперник”, разносящая несколько подсахаренное имя ученого во все уголки страны[2].

Могло бы показаться, что город спокойно дремлет над разлившейся рекой, забывшись в снах о своем славном прошлом. Это представление ещё подкрепляет вид унылого трубочиста, маленькая фигурка которого медленно передвигается на фоне стены огромного собора. На нем если и не очень удобная, то по крайней мере практичной окраски “спецодежда” — чёрный костюм и высокий чёрный цилиндр. Может, он бы не прочь сменить этот профессиональный мундир, но ничего не поделаешь — традиция. Судя по измазанному лицу, ему хватает работы. Старые камины в старых домах топятся углем, уголь везут на длинных фурах меланхолические лошади, явно презирающие гневные окрики возниц. Впечатление сонности вроде бы подкрепляет и пожелтевшее объявление, витиевато объясняющее, что музей в ратуше закрыт по случаю переучета наличных сокровищ.

Но впечатление это обманчиво.

Город живет, и живет интенсивно. В нескольких кинотеатрах идёт новейшая программа, в кафе сверкают никелем новенькие “эспрессо” для приготовления чудесного кофе. Есть театр, вход в который охраняют две солидные бетонные дамы — одна стыдливо прикрывается маской, другая замахивается мечом. Филармония соседнего Быдгоща ведет кочевую жизнь, давая концерты, и очень хорошие концерты, то в одном городе, то в другом. Отличные книжные магазины, есть и клуб прессы — “Рух”, в котором за чашкой кофе любители просиживают часами, листая газеты и журналы всего мира. Дансинги, молодёжные клубы, новые студенческие общежития — все есть. И вообще, все идёт как надо, даже “гарнизон падающей башни” в ближайшее время собирается переселяться в менее романтическое, но более удобное жильё .

Гданьск

Поезд, наверное, в шутку названный ускоренным, через четыре часа доползает до Гданьска.

Гданьск — это уже Приморье. Трудно говорить о Гданьске отдельно от Гдыни и Сопота. Через несколько лет это будет один большой город, вытянувшийся вдоль моря на два десятка километров. Линия электродороги и сейчас связывает их очень прочно. Люди живут в Гдыне, а работают на Гданьской верфи, живут в Гданьске, а работают в гдыньском порту.

Рынок старого Гданьска гораздо больше и эффектнее варшавского. От него три арки выводят на Мертвую Вислу — старое русло, в котором застыла темно-зеленая вода. На берегу стоит занятное сооружение, нависающее над водой. Это “Журавль” — склад, оборудованный своеобразным подъёмным краном, очень типичный для старинных портов времен Ганзы. Для того чтобы рассмотреть занятные формы здания и оценить его размеры, нужно переправиться на другую сторону Мертвой Вислы. От пристани отползает маленький паром и с деловитым спокойствием расталкивает воду тупым носом. Боковыми улочками возвращаюсь на Рынок. Площадь замкнута мощным зданием ратуши. Из кубического основания вырастает стройная башня, увенчанная, как гласит таблица, статуей короля Августа. Приходится верить на слово — снизу все равно невозможно рассмотреть, кто там стоит. Каждые четверть часа летит над площадью необычайно мягкий звон курантов.

Перед ратушей — фонтан Нептуна. В фигуре бородатого владыки морей чувствуется некоторая неуверенность, он замахивается трезубцем, но как-то вяло, очевидно, заслушался звоном курантов и потерял желание к действию. Всякий фонтан хорош, когда в нем есть вода. Нептун не исключение. Вода бьет из его трезубца, хищных физиономий морских коней и добродушных львиных физиономий только по праздникам. Без воды морской бог выглядит грустно.

Дома, обращенные на площадь, имеют одно отличие: все двери расположены метра на полтора выше мостовой, и ко всем ведут лестницы с пышной декорацией. Фантастические чудовища смотрят со всех сторон, корабли раздувают каменные паруса, устремляясь к далёким берегам, на которых стоят странного вида туземцы. Эти дома строились в то время, когда ещё многие земли были неизвестны, а утверждение, что земля — шар, встречалось, в лучшем случае, весёлым смехом. Узкие, ничем не украшенные лестницы ведут круто вниз, в глубокие подвалы. Все они были не так давно заняты развесёлыми кабаками Вольного города Гданьска, в которых веселье нередко кончалось кровопролитием. Теперь только в одном из них разместилась “Пияльня пива и вуд газованых”. Маленькие лампочки под потолком едва-едва рассеивают темноту. Голые почерневшие кирпичные своды. В полумраке самые обычные посетители, сидящие на бочках за круглыми столами, немного смахивают на пиратов.

Наверху ослепительное весеннее солнце освещает фрески, обильно украшающие стены зданий, не верится, что двадцать лет назад всё это наполовину лежало в развалинах. Люди камень по камню восстановили прежнюю красоту.

От Рынка улица Пивная выводит к громаде собора, одного из самых больших в Европе. Если вечером отойти от него подальше, то видно, как солнце пронизывает насквозь эту созданную людьми скалу через огромные стрельчатые окна. Внутри ветер гуляет вовсю, голуби медленно кружат под сводами, людские фигурки кажутся совсем крохотными.

Много интересного в старом Гданьске, не меньше в новом. Огромная территория занята “Политехникой”[3], десятки студенческих общежитий составляют целый город. Тысячи студентов во многом задают тон древнему городу. Нет уже знаменитого “Бим-Бома”, который москвичи видели на фестивале молодёжи в 1957 году. Зато есть “Жак”, может быть, лучший студенческий клуб в Польше. Один за другим встают новые дома, школы, магазины, кафе. И, наконец, Гданьская верфь. О ней уже столько говорилось и писалось, что нет смысла повторять общеизвестное. Просто все больше судов приходит в Гданьск, Гдыню и Щецин, и все больше мальчишек бредит дальними рейсами.

Десять минут электричкой — и уже Олива. До недавнего времени — маленький дачный посёлок ; в ближайшем будущем — современный жилой комплекс на холмистом берегу моря; сейчас — промежуточный этап. На многочисленных прудах большого парка множество лебедей, на базаре — “художественные” коврики с почти такими же птицами. Весеннее солнце уже вытянуло из земли молодую траву, в ней нерегулярными группами разбросаны белые, розовые, сиреневые цветы — крокусы, их как будто раскидали пригоршнями по зеленому ковру. В парке стоит не очень большой и очень старый кафедральный собор.

Внутри светло и тихо, и когда над головой, справа, слева раздаются аккорды органа, невольно вздрагиваешь. Как только собирается группа туристов, органист даёт настоящий концерт. Нигде так не звучат фуги Баха, как в гулком пространстве готического собора, к тому же и органист высокого класса, в целом — незабываемое впечатление.

Я ещё в Гданьске обратил внимание на одно объявление, приклеенное к стене собора, почитать его не стал, а здесь оно снова попалось мне на глаза. Среди анонсов о предстоящих проповедях оно резко выделялось своим содержанием. Молодые люди, желающие посвятить себя духовной карьере, приглашаются по такому-то адресу. Минимум — среднее образование, желательно — высшее. Цель — миссионерская работа в странах Африки и Азии. Количество молодых людей, мечтающих о сутане, за последнее время значительно поубавилось, однако их всё-таки много, пока ещё много. С некоторыми из них мне пришлось встретиться позднее, во второй поездке.

Олива

В Оливе меня преследовали неудачи: хотел сделать рисунок абсиды собора, обошел его кругом и... наткнулся на глухую стену. За густым плющом маленькая калитка была еле видна. За калиткой — дворик, с трёх сторон окруженный высокой стеной. С четвёртой, за кустами роз, — какое-то здание, вплотную примкнувшее к собору. То ли это был женский монастырь, то ли семинария, не успел разобраться, появился внушительных размеров сторож и вежливо, но решительно изгнал меня из запретной зоны.

Потерпев поражение в одном месте, отправился к ранее замеченной полуразвалившейся ветряной мельнице. Тут меня ждал новый удар. Едва я выбрал место поудобнее, как появился старик, смахивавший на оперного Ворона, и неожиданным фальцетом предложил мне убираться. После долгих дебатов выяснилось, что это территория какой-то фермы и без бумажки из Рады Народовой находиться здесь не разрешается. Сторож отнюдь не в парламентских выражениях отозвался о вверенном ему хозяйстве, но ни клятвенные заверения, что я не собираюсь красть телегу, мирно догнивавшую в углу пустого двора, ни робкая попытка задобрить неумолимого Ворона не дали результата. Бумажку я бы, конечно, получил, но, на беду, было воскресенье. Пришлось бесславно отступить.

Сопот

В нескольких километрах от Оливы — Сопот, признанный морской курорт. Сейчас он выглядел не очень привлекательно, шли работы к предстоящему сезону. Новые элегантные здания существуют пока что только на планах, и красоту этому городку придаёт в основном нарядная толпа курортников. Пляж, широкий, с золотисто-белым песком, очень напоминает Рижское взморье, только вместо дюн к нему подступает лес, в котором полно сбежавших с уроков по случаю солнечной погоды мальчишек и девчонок. Далеко в море вытянулся мол — основное место прогулок и конкуренции мод. Сейчас здесь пусто и тихо. Старик, одиноко греющийся на солнце, охотно делится воспоминаниями. Он долго и подробно рассказывает о том, какие были времена, когда на месте эстрады стояло казино, о том, какая здесь шла крупная игра, и массу прочих подробностей.

Гдыня. Хель

В Гдыне я был недолго. Внезапно переменилась погода, резкий ветер с моря разгонял прохожих по домам. Гдыня — молодой город, не успевший ещё приобрести собственного лица. Флагман польского флота “Баторий”, который вот-вот выйдет на пенсию, собираются превратить в отель и поставить в бухте на мертвый якорь — это придаст городу своеобразие.

Огромная панорама города и порта открывается с холма, где раньше собирались строить костел, а теперь разбивают городской парк. Вид отсюда действительно великолепный, но если всегда дует такой ветер, то завидовать особенно нечему. Меня успокоили — дней тридцать в году ветра нет, и на том спасибо.

Вечером, как и в любом большом порту, много народу — моряков и их знакомых и много шуму, иногда даже слишком много.

Гданьский залив отгорожен от Балтики узкой лентой полуострова Хель. На полуострове порт, маяк и несколько рыбацких поселков. Налево вода, направо вода, песок, сосны. Пахнет йодом и рыбой. На берегу лежат перевернутые лодки и сушатся сети на шестах. В маленьких домиках за кисейными занавесками живут молчаливые суровые люди. У них обветренные до красноты лица, морщинки в углах глаз и сильные широкие ладони. Почти нет уже старых шаланд с залатанным парусом, на промысел выходят моторные катера, но частые штормы продолжают уносить жизни. Поэтому у рыбаков крепко сжаты губы и прищурены глаза.

Маяк стоит среди низкорослых сосен, под ними шуршит песок, через который едва пробивается редкая сухая трава, есть в этом месте какое-то настороженное спокойствие.

Ветер на Хеле дует 365 дней в году, и жизнь здесь совсем другая, чем в Сопоте, до которого два десятка километров морем.

Мальборк. Тысяча и одна башня

Когда поезд подходит к Мальборку, на мгновение видны высокие стены и башни замка. Они тут же скрываются за деревьями, кажется, что промелькнула за окном неведомо откуда взявшаяся иллюстрация к роману Вальтера Скотта. Поезд останавливается у банального вокзала, за типичной площадью идёт стандартная улица городка, и только через четверть часа ходьбы начинается необычное. Мальборк — разбойничье гнездо Ордена крестоносцев, столица этого своеобразного государства, прокладывавшего на восток дорогу немецкой колонизации, пока Грюнвальдская битва не положила конец его могуществу. Замок много раз горел, перестраивался и менял владельцев, но его грандиозные постройки по-прежнему гордо бросают вызов небу. Посетителей впускают только экскурсиями — меня это совершенно не устраивало: хотелось порисовать, побродить вволю по настоящему замку детских фантазий. Из препирательств со сторожем ничего не вышло. Пришлось направиться к директору. Невероятно, мне даже не пришлось повторять тривиальную фразу, что я очень любопытный архитектор из Москвы, кстати, действовавшую обычно безотказно. Директор немедленно разрешил мне находиться на территории замка сколько угодно.

Я не выходил из замка семь часов и всё же не обошел всех его уголков — он слишком велик. Я чувствовал себя единственным человеком в замке; где-то сверху или из-за очередной стены время от времени слышны были голоса проходящих экскурсий, но это казалось нереальным; он настолько велик, этот замок, что за семь часов я не встретил вплотную ни одного человека. В общем, в некотором царстве, в некотором государстве... стоит Мальборк. Когда смотришь на него от главного входа или с моста через глубокий Ногат, трудно разобраться в этой путанице стен, башен, острых крыш и переходов. Крытый мост через ров ведет к первым воротам, прорезанным в невероятной толщины стене. Очертя голову, без плана и провожатого я устремился в лабиринт крепости. Двойные ворота выводят на огромный двор.

В применении к Мальборку все преувеличивающие эпитеты не выполняют своей роли надлежащим образом, слишком необычно это сооружение. Когда находишься посередине одного из многочисленных дворов, создаётся впечатление, что стоишь внутри самой маленькой из наших знаменитых деревянных матрешек, только стенки у нее прозрачные, так что видны все следующие. Это потому, что даже над самой высокой стеной обязательно возвышается ещё стена, или башня, или крыша, а над ней ещё и ещё . В любом углу двора можно найти какую-нибудь дверь, калитку или ворота, свернув в которые, попадаешь в лабиринт крытых и открытых двориков более камерного характера. Ворота с изображением Георгия Победоносца, за ними подъёмный мост, снова ворота, двойные, с подъёмной решёткой. За немногочисленными окнами-щелями чудятся внимательные глаза, разглядывающие пришельца. Можно без конца бродить по замку, и с каждым шагом, меняющим точку зрения, он выглядит по-другому. Пожалуй, только хорошо сделанный фильм может дать правильное представление о Мальборке; рисунки, фотографии показывают только кусочки, фрагменты, они спорят между собой бесконечным разнообразием, но всё же зрительно сливаются в одно огромное целое.

Над рекой возвышается дом Великого Магистра, в который можно попасть, только пройдя трое ворот и подъёмный мост. В одном из коридоров была сделана ловушка. Вежливо пропустив вперед потенциально опасного гостя, Магистр нажимал на панель — больше гостя никто не видел.

Нет смысла перечислять витые лестницы и висящие над бездной переходы, сумрак низких залов и полную темноту коридорчиков, настолько узких, что задеваешь плечами холодный кирпич стен. Это утомительно и бессмысленно. Все это надо увидеть. Надо увидеть трапезные дома Великого Магистра, когда солнце, врываясь через высокие окна, превращает алебастр тонких колонн в хрусталь. Надо пройти под галереями на стенах и послушать песню холодного ветра. Надо взобраться по узеньким лесенкам на самый верх; переведя дух, взглянуть на бескрайнюю перспективу полей; перегнуться и посмотреть вниз, в колодец очередного двора. Надо увидеть все. Чувствуешь себя пленником этой громады. У закованных в железо крестоносцев, должно быть, были железные нервы, чтобы жить в этой каменной мышеловке. Все дальше на восток тянулись жадные руки Ордена. Грюнвальдская битва — мужество польских, литовских и русских полков нанесло ему смертельный удар. Орден уже не смог оправиться.

Перед отъездом я ещё раз прошелся по улицам Гданьска, вглядываясь в уже знакомые и полюбившиеся черты города.

На вокзале удалось с трудом влезть в переполненный поезд. Теснота была редкостная. В маленькое купе забралось без преувеличения человек двадцать. Сидели по очереди. Веселая компания будущих штурманов и капитанов втянула всех в оживленный разговор, и шесть часов до Варшавы пролетели незаметно.

Первое путешествие по стране закончилось. Несколько дней беготни по городу, взят новый запас бумаги, началась вторая поездка. На этот раз на юг.

Казимеж

Собственно, это была уже третья поездка на юг; первую, короткую, я совершил ещё осенью, вскоре после приезда в Варшаву. Её целью был маленький Казимеж над Вислой — излюбленное место отдыха художников и архитекторов.

В Казимеж я ехал в небольшой и приятной компании. Стояла настоящая левитановская осень. Лента шоссе мягко убегала из-под колес автомобиля, на лица все время падали тени от старых ив, которые тянутся вдоль каждой дороги, палевая желтизна листьев золотилась на солнце и поднимала над шоссе сказочно богатое покрывало.

Казимеж встретил нас воркованием бесчисленных голубей, путавшихся под ногами на каждом шагу. Удивительно хорош этот маленький городок. Его будто перенесли сюда на ладонях из Италии времен позднего Ренессанса. Проходили годы, столетия, а городок почти не менялся. Его по какой-то счастливой случайности пощадили все войны, прокатившиеся над многострадальной Любельской землей.

В центре, хотя трудно в применении к Казимежу говорить о центре, маленькая площадь с колодцем посередине. Каждый из выходящих на площадь домов — памятник музейной ценности. Особенно удивителен один из них: по плоскости фасада сплошь идут наивные и полные прелести барельефы. Городок взбирается по высокому холму над рекой. Дорожка ведет очень круто вверх и после нескольких игривых поворотов выводит к романтическим руинам городского замка. Только отсюда можно охватить взглядом маленький Казимеж, свободно раскинувшийся по склонам, внизу — красные черепичные крыши и разбегающиеся в разные стороны кривые улочки. Спустившись с одного холма и взобравшись на другой, цепляясь за пучки сухой травы и немилосердно чертыхаясь, мы оказались перед внушительным зрелищем. Чуть выше по склону чернели тонкие линии трёх высоких крестов. И хотя весь холм не достигает и сотни метров, казалось, что вот-вот за кресты зацепятся пролетающие над головой облака. Кресты были поставлены в год одной из эпидемий чумы, которые часто наполовину уменьшали население средневековых городов. Дерево потемнело, надписи можно прочесть с большим трудом, но сами кресты стоят прочно. Мы шли берегом Вислы, увязая по щиколотку в песке, а потом долго и безнадёжно искали обозначенный на карте паром (карты не всегда точно совпадают с действительностью). В конце концов нашли хоть и не паром, а довольно дряхлую лодку.

Потом разыскали лодочника. Наш гондольер был стар и лыс. После классических разговоров о дороговизне овса он всё же переправил нас на другой берег, умело орудуя коротким шестом, которого по здешней глубине было совершенно достаточно. Перевозчик был тонким дипломатом и, отлично понимая, что так или иначе возвращаться нам будет нужно, предложил уплатить за обратный проезд вперед. Мы были в его руках — пришлось согласиться.

Через полчаса ходьбы мы добрались до цели — руин огромного замка. Несмотря на ветхость, замок оказался обитаемым. Ещё перед войной его купил один чудак, а сейчас не только никто не посягает на его собственность, но при ощутимой поддержке министерства культуры он потихоньку его отстраивает, одну комнату за другой. Он одновременно занимает три должности: владельца замка, экскурсовода и кассира, собирая злотувки с туристов.

Ржавые пушки вросли в землю, на площади меланхолично мычит корова. Мощные стены поднимаются на внушительную высоту, лезть наверх нам почему-то сразу расхотелось. Вид на излучину Вислы далеко внизу описывать не берусь.

Лодочник честно ждал нас, покуривая огромную трубку. Мы быстро переправились, и тут разверзлись хляби небесные; когда дверцы машины, наконец, захлопнулись за нами, сухую нитку на нас отыскать было уже довольно трудно.

Блестел мокрый асфальт, в свете фар листья желтыми бабочками опускались на дорогу...

Ченстохов. Ясногурские страсти

Я вовсе не собирался ехать в Ченстохов. Уговорил меня Сташек — сосед по общежитию; он ехал к родным на каникулы. Ночлег обеспечен, и всё же занятно увидеть католическую Мекку Польши. Кто не слышал или не читал в романах Сенкевича о Матке Боске Ченстоховской?

Ехать пришлось стоя в тамбуре буквально на одной ноге — все разъезжались по домам на праздники. Несмотря на усталость, немедленно отправляемся в город. Ченстохов необычайно широко раскинулся по пологим холмам. Улочки, обсаженные каштанами, тянутся километрами. Быстро темнело, идем полчаса, час, полтора: то типичные провинциальные улочки, то недавно построенные жилые кварталы. Одна улочка воплотила кусочек города из “Двенадцати стульев” — судя по вывескам, на ней размещаются только похоронные бюро и парикмахерские. За очередным поворотом неожиданное и удивительное зрелище — многочисленные витражи большого собора просвечивают изнутри. Эффект замечательный: на темном безлунном небе вырисовываются ещё более тёмные массы костелов, а огромные окна переливаются мягким многоцветным светом, как стекла калейдоскопа.

Выходим на ченстоховский “Бродвей”, он же проспект Пресвятой Девы Марии. Широкий бульвар кончается где-то в полумраке, очень далеко. Там, за несколько километров, видны два огня: один теплый, красноватый — невысоко, другой висит неподвижно в воздухе, как большая синяя звезда. Через полчаса подходим ближе, продираясь через густую толпу фланеров. Нужно сказать, что строители Ясной Гуры — самого знаменитого монастыря в Польше — потрудились не зря. Если на неверующих этот ансамбль производит сильное впечатление, то что же говорить о толпах паломников, стекающихся сюда со всех концов страны. Не удивительно, что в их и без того тёмных головах появляются всяческие видения.

Бульвар кончается у широкой лестницы, над которой стоит маленькая часовня с огромной лампадой. Ветер бросает огонь из стороны в сторону, оранжевые отблески падают на скромную икону. Впереди высокие стены монастыря, слабые контуры стройной колокольни в густом тумане, над колокольней — немигающая синяя звезда. Светильник устроен очень занятно: большая лампа, очевидно дуговая, окружена фестонами из вороненой стали — отсюда и эффект звезды. Все здесь рассчитано на то, чтобы вселить в человека религиозный экстаз, и надо сказать, что это удается.

Метров триста перед лестницей бульвар усыпан мелкими острыми камнями, по которым и в ботинках идти неудобно,— босые паломники, по праздникам стекающиеся к монастырю тесной процессией, оставляют на них кровавые следы. Отсюда, с холма, видны на другом конце города очертания доменных печей. Там день и ночь люди работают у современных машин, там новые дома, кафе, кинотеатры, а здесь — семнадцатый век.

Удивительно, как легко фанатизм уживается с корыстолюбием. Паломники с Поморья и Мазур, Шленска и Любельской земли становятся здесь жертвами откровенной спекуляции. Некоторые жители ближайших кварталов перед каждым церковным праздником довольно потирают руки. За все берут втридорога: за охапку сена на ночь, за глоток воды. Десятки торговцев и торговок всяким религиозным хламом успешно воюют с монополией церкви, буквально силой нацепляя всем и каждому иконки, ладанки, распятия Мэйд ин Ченстохова. Паломник отправляется домой голодный, измученный, без гроша в кармане, но, к сожалению, со счастливым блеском в глазах — он был в Ясногурском монастыре.

Продуманно извилистый путь рядом арок ведет в глубь монастырской территории, к кафедральному собору. По сторонам клетки-исповедальни, все по системе: отдельно для мужчин, женщин, детей. В соборе огромная разномастная толпа, золото украшений, белые облачения ксендзов у алтаря просятся на пленку, но фотографировать не рискуем: мы тут — явно инородное тело, и несколько пар глаз внимательно следят за нами. Множество приделов, капелл, залов — все заполнено людьми, молодыми и старыми, по-разному одетыми, но у всех есть одна общая черта — чуть лихорадочный блеск глаз. Забираемся на хоры перед алтарем Девы Марии. За кованой решёткой, перед чёрным иконостасом, в центре которого умещена “чудотворная” икона, стоит открытый гроб с отвратительно натуралистической фигурой Христа. По обе стороны застыли стражники с алебардами, похожие на пожарных. Перед решёткой месиво распростертых на полу людей. На бело-серой шахматной клетке пола там и сям вкраплены в толпу фигуры монашек. Сверху видны только платки на головах и огромные воротники, кажется нейлоновые (прогресс, как-никак). Все это выглядит как фантастический орнамент. Посреди зала, прямо под нами, на лавке, покрытой вишнёвым бархатом, — бронзовое распятие, заметно стертое тысячами губ, которые к нему прикасались. Порывистые движения кающихся, их бледные лица контрастируют с плавными жестами и румяными физиономиями ксендзов. На стенах монахи (не без художественной жилки) скомпоновали орнаменты из тысяч серебряных сердец, пожертвованных паломниками. На алтарной решётке строго симметрично висят костыли “чудесно исцеленных”. Душно здесь, тяжко.

Десять минут ходьбы — и совсем другой мир, другой век, другие люди. Уже двадцать лет по пути социализма развивается республика. И всё же бороться с религией трудно. Но наступление на невежество уже ведётся широким фронтом общими усилиями партии, союзов молодёжи, общественных и культурных организаций.

Утро следующего дня началось очень рано. Уже в четыре часа стекла задрожали, как от артиллерийской стрельбы: десятки петард взрывались с оглушительным треском. Грохот с переменной силой продолжался без перерыва, упорные весельчаки явно решили не дать никому спать. Стрельба утихла, когда солнце уже поднялось достаточно высоко. Однако горе неосторожному, решившему выйти из дому, тишина обманчива. Нужно держаться середины дороги, хотя и это не гарантирует полностью от потоков воды, которые в любую минуту могут обрушиться на голову. Второй день пасхи — это Дынгус, непременная купель для каждого. Беспечный человек открывает дверь своей квартиры, поскольку звонок не отличается от обычных... и его с ног до головы окатывают из любого сосуда ближайшие соседи. Человек выходит на улицу, и на его голову льются новые потоки холодной воды. Если он упорствует, продолжая путь вдоль дома, то из каждого окна и с каждого балкона он получит добавочную порцию. Обычай освящен языческой древностью, обижаться не полагается, погода теплая, и холодный душ никому не вредит. Это в городе. В деревне, которая всегда серьёзнее относится к традициям, одним ведром не довольствуются, воды в колодцах хватает, иногда в ход идёт и пожарный насос, занятый в ближайшей команде. Солнце быстро обсушило нас, пока мы отшагивали первые километры по пыльной дороге. Целью похода были живописные руины замка, видневшиеся ещё из города. Постепенно мы начали приходить к выводу, что замок возник в наших нагретых головах, — чем дальше мы отходили от города, тем большим казалось расстояние до этого миража. Хотели сократить путь и, естественно, удлинили его на час. Мы “срезали” угол, но пришлось продираться между молодыми сосенками. Войдя в лес, мы немедленно потеряли ориентацию и, когда вылезли на какую-то вершинку, увидели, что до замка оставалось ещё километров шесть. Выбрались на шоссе и преувеличенно бодро зашагали вперед. Мимо проносились мотоциклы с весёлыми седоками. Всем своим видом мы показывали глубокое пренебрежение ко всем видам передвижения, кроме пешего, но сердца наши грызла чёрная зависть. В конце концов дорога привела в село, прямо за которым возвышалась белая скала, кое-где покрытая травяным ковром, на траве выделялись яркие одуванчики и отдельные камни, скатившиеся сверху. Скала незаметно переходит в мощные стены старого замка с башней — донжоном— посередине. Ветер в замке царит безраздельно, иногда резко врывается в расселину между глыбами известняка, шуршит мелкими камешками. Можно без конца лежать на редкой траве, вглядываясь в дымку на горизонте. На востоке едва различим подобный же замок — они тянутся цепью до самого Кракова. Под аккомпанемент ветра скользят непрерывной цепью ассоциаций короткие мысли. Можно лежать так часами, мы и лежали, пока не успели заметить сверху приближающийся автобус, спуститься вниз и оценить блага моторизации. Через полчаса автобус уже проезжал мимо труб сталеплавильного комбината.

Путь на Краков

Дальнейший путь вел на юг — путешествие продолжалось. Дорога на Краков идёт через польский Донбасс — Горный Шленск. Так же, как в Донбассе, много угольной пыли, так же серо от дыма небо, так же мало зелени и так же в ладони шахтеров въелись крупинки угля. Заводы, трубы, целый лес труб, загрязняющих воздух на многие километры вокруг. Смешной двухэтажный поезд довольно быстро проталкивается через серый воздух и, шипя, останавливается у катовицкого вокзала.

Катовице тоже можно перенести в Донбасс и не почувствовать особой разницы. Однако посередине города разбит огромный новый парк, зелень которого успешно борется с вездесущей угольной пылью. Парк — гордость и радость жителей, объект их постоянной заботы.

Пересадка. Снова поезд, обычный, одноэтажный, идёт дальше на юг. Через час небо заметно голубеет — Шленск остался позади. За окном перелески, поля, изрезанные полосками,— зрелище, к которому очень трудно привыкнуть. Если бы не полоски, пейзаж ничем бы не отличался от наших смоленских или тульских мест. Впрочем, есть ещё и аисты, которые никогда не забираются к нам дальше Прибалтики и Украины. Высокие забавные птицы, с незапамятных времен почитаемые за священных, разгуливают на лужайках, кружат высоко в небе. Каждый уважающий себя хозяин укрепляет тележное колесо у трубы на крыше и терпеливо ждет, пока какому-нибудь аисту, вернувшемуся из африканского турне, не взбредет в голову опуститься именно к нему. Извечный, очень милый обычай. Не успевает надоесть все время повторяющийся вид: перелесок, поле, луг — как за окном начинают мелькать дома краковского предместья.

Краков

Краков я увидел первый раз в начале зимы, когда с небольшой студенческой экскурсией отправился в турне по замкам и городам Радомского, Келецкого и Краковского воеводств. Мы выехали из Варшавы осенью, а доехали до первого городка уже зимой.

Иужа. Замок. Прелесть вылинявших от времени фресок приковала нас надолго. Через час езды — Опатув. Когда-то, во время войны со шведами, здесь собиралось шляхетское ополчение, на стенах собора многочисленные следы сабель, которые точили о крепкий песчаник.

Сандомеж. Трудно представить, что здесь шли ожесточенные бои за знаменитый Сандомирский плацдарм — таким спокойствием дышит маленький город. Подъезжаем к одиноко стоящему на вершине голого холма костелу. Внутри плоский деревянный потолок' с балками бронзового оттенка, розоватый кирпич стен — никакой золотой мишуры. Старый ксендз усадил нас, как школьников, на скамьи и чудесно рассказал всю историю собора, показал изумительную картину шестнадцатого века, висящую в алтаре, именно картину, а не икону. В маленькой капелле свет отражается в окладах икон. На плиты пола падает ажурная тень от кованой решётки. В соборе немало любопытных предметов старины. Сам ксендз недурной археолог, и его коллекции может позавидовать не один провинциальный музей. За окном ночь, мягко фырчит мотор, поем русские песни...

Туристский отель. Сгорбленная старушка отпирает огромным ключом прозаическую дверь столовой. Утром за окном бело — снег. Дорога идёт через деревеньки, очень похожие на наши владимирские. Замки, костелы, снова замки — до бесконечности. В Кракове доезжаем до ночлежки с громким названием “Венеция” и... нет, не валимся спать, а идем бродить по ночному городу. Бродим, пека не перестаем чувствовать кончики пальцев. Промерзнув окончательно, забираемся в пивнушку, отогреваемся у камина, выпиваем по стакану ароматного вина, преодолеваем арифметические козни кельнера и отправляемся на ночлег.

Вторично приехав в Краков весной, я понял, что за целый день беготни по городу увидел только иней, покрывший стены и крыши, все остальное — лишь путаница впечатлений. И всё же один зимний день в Кракове дал мне очень много, и его летний образ неразрывно связан в памяти с Краковом, покрытым инеем.

Краков встретил меня запахом цветущих каштанов и блестками солнца на мокрой брусчатке. Зимой улицы и площади выглядели гораздо строже, голуби прятались от холода под крыши, и звук хейнала (краковских позывных) с Мариацкой башни звучал протяжно и немного грустно. Теперь ещё на вокзальной площади можно было окунуться в буйство красок, веселого перезвона трамваев, шума толпы и щебета детворы.

Трудно описывать этот самый древний город Польши. В нем так занятно переплелось древнее и молодое, что их не всегда можно разграничить. Пожалуй, лучше всего начать всё-таки с Вавеля. Вавель для поляка — то же, что для нас Кремль, дорогая и священная земля. Вавель — это холм и замок над узкой Вислой, сердце возникшего на польских землях государства. С Вавельского обрыва бросилась в воду легендарная царевна Ванда, у подножия до сих пор привлекает внимание туристов не менее легендарная “драконова яма” — дракона нет и в помине, но гораздо приятнее думать, что он когда-то наводил ужас на краковских жителей. Наконец, Вавель — это усыпальница польских королей. Когда входишь внутрь с залитого солнцем двора, мгновенно охватывает холод, и глаза не сразу свыкаются с полумраком. В боковых нефах один за другим стоят прекрасной работы саркофаги. Под мраморными балдахинами лежат изваяния очень, не очень и совсем не набожных королей. Казимир Великий, Ягелло, воинственный Стефан Баторий, доставивший нашим предкам множество неприятностей, Владислав Варненчик — интереснейшая личность, пылкий юноша, романтик, последний чистосердечный рыцарь-крестоносец, погибший в безнадёжной и отважной борьбе с султаном у далекой Варны.

Вавельский замок, никогда не достигавший богатства и пышности московских или петербургских резиденций, неоднократно горевший и разграбленный, не может ничем поразить и выглядит довольно скромно. В одном из залов привлекает внимание портрет Марины Мнишек — “Императрицы Российской”, как гласит подпись. То ли портрет неудачный, то ли взгляд на красоту успел существенно перемениться, но только её трудно назвать красивой, даже привлекательной назвать трудно. Впрочем, Лжедмитрию было виднее.

Снаружи солнце, разноцветная черепица кровель, позолота куполов, водостоки, украшенные скульптурами химер. Строгость и изысканность, скупость и изобилие форм — все перемешалось в одну фантазию веков и вкусов. С Вавеля хорошо видны излучины Вислы и курган Костюшко, на который ссыпана земля со всех уголков Польши. Каждый бросил по горсти — и вырос простой, выразительный холм. На Вавельском холме в любое время дня множество народу, экскурсионные автобусы все подают свежие партии туристов, и людской поток не уменьшается.

Широкий бульвар ведет от Вавеля к Рынку. Старинный ансамбль просторной площади и огромных зданий остается в памяти, как вырезанный из одного куска. В середине площади — Сукенницы, своеобразный пассаж, насчитывающий уже не одну сотню лет. Внутри мягкий полусвет, темное дерево отделки, яркие гербы польских городов, яркие краски изделий польских ремесленников.

Если бы не цветы, бездарный памятник Мицкевичу портил бы фасад Сукенниц безнадёжно. К счастью, цветы есть, и цветов много. Они лежат мокрыми на брезенте, прихотливыми букетами сидят в ведрах — они всюду. Рано утром в воскресенье, когда на улице нет ни души и на брусчатке не видно ни пылинки, у ступеней Сукенниц ветер сметает маленькие волны цветочных лепестков, смятых, поблекших, с тонким пряным запахом.

Прямо против цветочного царства в небо впиваются шатры башен Мариацкого собора, самого красивого и величественного в Польше. Это здание можно рассматривать без конца, все время обнаруживая что-то новое, неожиданное. Первое, что бросается в глаза,— симметрично поставленные башни не одинаковы: одна выше, стройнее, изысканнее другой. Сохранилось предание, что строителями башен были два брата, два соперника. Увидев, что башня брата красивее, один из них в жгучем порыве зависти убил другого. В Сукенницах висит даже ржавый нож — легендарное оружие братоубийства. Поскольку дело было давно, проверить трудно, но всегда лучше поверить легенде, иначе уж очень бледной стала бы жизнь. Контраст

башен настолько разителен, что невольно напрашивается мысль о какой-то трагедии. Внутри над головой, на невероятной высоте, висят темно-голубые своды, усеянные золотыми звездами. Человек в этом торжественном просторе кажется маленьким и ничтожным. Каким образом люди, обладая примитивной техникой, не имея понятия о теории конструкций, опираясь только на опыт отцов и дедов да на собственную смелость, сооружали такие прекрасные громады, остается для нас загадкой.

Алтарь сам по себе представляет уникальный образец средневековой скульптуры. Он огромен и прекрасен и целиком и в каждой из своих бесчисленных деталей. Насколько смешными кажутся притязания мастеров Ренессанса, а главное, их подражателей на абсолютное первенство рядом с этим шедевром.

Прекрасна гулкая тишина внутри собора, по-разному хороши многочисленные капеллы, пристроенные к его могучему телу в разные времена. Трудно передать неповторимый оттенок, в который время окрасило медные листы высоко взнесенной острой крыши.

Не только собор украшает краковский Рынок. Стройное здание ратуши, столетние деревья, бесконечно разнообразные дворики в домах, обступивших площадь, десятки мемориальных досок, наконец, сама брусчатка мостовой придают ему неповторимое очарование. От Рынка разбегаются в разные стороны уютные улицы. Много достопримечательностей в старом Кракове. Одна из них — “Михаликова яма”, старая кофейня с богатой традицией. Стены и своды уютного подвала расписаны десятками художников всех времен и направлений. Каких только людей здесь не было, сколько здесь зарождалось смелых планов.

Десятки, сотни старинных зданий — обо всем этом написаны прекрасные книги, но об одном уголке этого неисчерпаемого города я всё же должен рассказать. Улочка идёт мимо зданий старейшего в Польше Ягеллонского университета, мимо маленьких домиков и круто сворачивает в сторону. С обеих сторон высокие глухие стены, ни одной дырочки, чтобы выяснить, что за ними находится. Прямо — зелень сада и башни очередного костела. Настолько привычное зрелище, что из чистого любопытства прохожу внутрь — а вдруг что-нибудь? Костел малоинтересен, физиономии монахов ещё менее, но под густой кровлей из зелени плакучих ив кроется необычайный памятник. В статуе нет ничего необычного, и в чугунной решётке тоже, но статуя установлена посреди крошечного квадратного бассейна и не вверху, как обычно, а внизу. Вниз ведет десяток замшелых ступеней, вода в бассейне черно-зеленая, за статуей цветущие вишни, а над ней живой зелёный балдахин. Вот и все. Весь Краков состоит из таких вот кусочков, и описать его целиком невозможно, да и не нужно.

Однако ошибкой было бы думать, что Краков — только город-музей. Строятся новые жилые районы, новым общежитиям могут позавидовать студенты любого учебного заведения, к началу учебного года открылось несколько новых замечательных школ. Краков неотделим от Новой Гуты, а Новая Гута ещё десять лет назад стала символом новой Польши.

Здесь в тесном сотрудничестве с советскими специалистами и при непосредственной помощи нашей страны создан крупный металлургический комбинат, сюда непрерывным потоком идёт по “зеленой улице” криворожская руда. Отсюда началась новостройка, охватившая потом всю страну. Вид комбината издалека — сильное зрелище, дым коксовых батарей окрашивается солнцем в тысячи оттенков и тучами ползет на север. Здесь же в Новой Гуте замечательный коллектив Рабочего театра (среди многих спектаклей здесь с успехом идёт “Стряпуха” А. Софронова). Давно Гута не единственный промышленный гигант республики, даже не единственный металлургический комбинат, но он первый и поэтому самый дорогой для всех строителей социалистической Польши. Неподалеку Освенцимский химический комбинат, промышленный Шленск, и Краков неразрывно связан с ними.

Закопане

День, когда я выезжал в Закопане, встретил меня неприветливо. В окно хлестал дождь, никаких просветов в небе не предвиделось. Но билет был в кармане, дней оставалось мало, денег тоже, надо было ехать. Автобус медленно пробирался по краковским улицам. Кроме мутных пятен, ничего не было видно — по стеклам сплошным потоком лилась вода. Кончились дома, шоссе лезет постепенно вверх. В автобусе тепло, и, для того чтобы увидеть стену дождя и поля за ней, нужно все время протирать запотевшее стекло. Скорость удручающая — километров тридцать в час. Шоссе почти прямо поднимается в гору... поля... перелески... все больше елей. В какой-то момент все становится белым — дождь сменился снегом. Только через переднее стекло видна мокрая лента шоссе и призрачные деревья за сплошной белой пеленой. Так проходит часа полтора.

Снег так же внезапно перестал, кругом, оказывается, уже горы, небольшие, пологие, поросшие лесом, но всё же горы. Автобус остановился у новенького вокзала, и первое, что я увидел, храбро поставив ногу в огромную лужу, были горы, белые, с облаками, уцепившимися за вершины. Второе ощущение — невероятная чистота воздуха, третье — в ботинках при каждом шаге хлюпает холодная вода.

Было сравнительно тепло, редкий снег таял, едва коснувшись земли. Знакомство с зимней столицей Польши начал обычным способом — напрямик по любой улице, куда глаза глядят. Глаза глядели прямо на склон ближайшей горы, на склон так на склон. Улица, скорее дорога, идёт между виллами-пансионатами. То гордые, то смешные названия: “Альбион” (дети “Альбиона”, прыгая по лужам, играли в волейбол), “Шопеновка”, “Идиллия”, “Гренада” — и так до бесконечности. Время от времени проезжают извозчики — краса и гордость Закопане. В пролеточках сидят и наслаждаются пассажиры, большинство очень давно или никогда не передвигалось подобным способом. Предпочитаю собственные ноги — и видно лучше, и дешевле.

Дорога идёт в гору, пока не упирается в симпатичную деревянную церковку, у которой сворачивает на мостик через бешеный ручей (избитое, но, увы, правильное выражение). Берега выложены булыжником, и вода прыгает между камнями как живое существо. В гору идёт отличное шоссе, здесь совсем новенькие виллы стоят реже, они построены к открытию мирового первенства но лыжам, шоссе кончается у круглого павильона. Павильон тоже построен к началу первенства. За ним подковой стелятся по холму трибуны, над всем этим большой трамплин. Пусто, снега на трамплине нет, и всё это выглядит заброшенным при всей своей новизне. Закопане многим обязаны зимнему чемпионату мира 1962 года: десятки павильонов, магазинов, киосков изменили курортный городок. Строительство продолжается под аккомпанемент горьких вздохов любителей патриархальной старины — через несколько лет новые здания совершенно вытеснят старую деревянную застройку. Одно деревянное сооружение всё же, наверное, останется — броская реклама мастерской по ремонту лыж. К шесту прибиты обломки лыж — похоже на макет елки. Плакат горячо взывает к туристам: “Лыжники! Не ломайте ног! Ломайте лыжи!”

Обхожу по запутанной кривой весь городок. Потом вагончик фуникулера поднимает меня вместе с группой восторженных венгров на Губалувку, метров пятьсот выше Закопане. Отсюда все видно как на ладони, за городком амфитеатром лезут в небо Высокие Татры. Низкие облака закрыли вершины, но и так впечатление очень яркое, оно грозит стать ещё ярче — начинает всерьёз пощипывать уши, нужно спускаться вниз.

Морское око

Автобус, набитый до отказа, медленно добирается до Морского ока. Почти нет деревьев, скалы обступили со всех сторон это небольшое озеро. На мгновение из-за тучи вылезает солнце, и озеро вспыхивает как драгоценный камень. Следующая туча заглатывает солнце, в этом моменте всегда есть что-то драматическое; все гаснет, пейзаж принимает прежнюю суровость. Мне так понравилась дорога к озеру, что решаю дойти до шоссе пешком. Раскаяние наступает быстро, но не настолько, чтобы догнать автобус.

Небо несколько часов собиралось с силами и теперь обрушивает на мою голову весь подручный запас снега. В нескольких шагах ничего не видно, мокрый снег набивается за воротник и в карманы куртки, куда всовываю замерзшие руки. К счастью, до шоссе не слишком далеко, через полтора часа быстрой ходьбы с облегчением влезаю в кабину попутного грузовика и ещё через час согреваюсь раскаленным чаем в своей комнате. Зима вернулась неожиданно, снег присыпал цветущие яблони, а крокусы в горах прикрыл толстой подушкой.

Каспровый верх

На следующее утро вдруг опять появилось солнце. Доехал до Кузниц. В Закопане снег стаял, а здесь лежал слоем сантиметров семь. Отсюда вагончик канатной дороги доставляет на Каспровый верх (правда, предварительно нужно выстоять солидную очередь). Это, конечно, не Джомолунгма и не Казбек, но всё же две тысячи метров над уровнем моря. Вагончик ползет медленно[4]. Из-за разницы давления немного позванивает в ушах. Мачты стоят на большом расстоянии, вагончик болтается высоко над заснеженным лесом, и, хотя табличка объясняет детально, из скольких проволок сделан трос и с каким запасом прочности, чуть-чуть боязно, а вдруг оборвется? (Но, конечно, ничто не обрывается.) За промежуточной станцией лес кончается, внизу скалы, присыпанные снегом. Солнце вдруг исчезло: на вершине сидит облако, и слабый ветер не может его согнать. На склоне соревнования — слалом-гигант. Маленькие фигурки лыжников далеко внизу то и дело исчезают в густом тумане. Взяв лыжи напрокат, спускаюсь вместе с большой группой вниз. Туман. Видно плохо, несколько километров в сторону — и забредешь в Чехословакию; пограничникам время от времени приходится выполнять службу справочного бюро. И тут снег, и там снег; и тут горы, и там горы; попробуй разберись, где граница.

Канат, к которому, как крючки к перемету, подвешены металлические сиденья, втягивает лыжников обратно на Каспровый. Вагончик ползет вниз, и опять все залито солнцем. От Кузниц возвращаюсь пешком — жаль проехать красоту этой короткой дороги. Вдоль нее все время скачет весёлая речка, кое-где проглядывают припорошенные снегом цветы.

Пора прощаться с горами, хотя уезжать от этого воздуха, снега и звенящей тишины не хочется. Астматический паровоз с черепашьей скоростью тащит свой небольшой груз. Сто пятьдесят километров за пять часов — такая скорость может душу вымотать. Но даже и этой дороге приходит конец. Снова Краков. Утром было солнечно и шумно — 1 Мая. Шли колонны демонстрантов, на улицах столпились весёлые люди, а я бегал по городу в поисках обыкновенной парикмахерской — государственной, частной, люкс или самой захудалой — лишь бы побриться. Нравственные муки небритого человека не поддаются описанию. У меня испортилась электрическая и не было обыкновенной бритвы. Государственные жрецы куаферного искусства и представители частной инициативы шли в демонстрации и скандировали приветствия, а я бегал, пока не нашел спасения под сенью вокзала. Сверкая глянцевыми щеками и насытившись в первом попавшемся баре, почувствовал себя человеком и понял, что на улице праздник. До вечера бродил по принарядившемуся городу, потом опять поезд, дорожные разговоры... Варшава.

Судеты

Разложив на полу карту, я долго составлял маршрут третьего, и последнего путешествия. Принципиальный выбор направления не представлял сложности: объехал север, восток и юг, оставался запад. Труднее было с конкретным планом. Городов много, все интересные, времени мало. Уже потом я понял, что переоценил свои возможности: переварить все впечатления было просто невозможно. Поэтому в памяти остались наиболее яркие детали, кусочки увиденного. Например, запомнилась поражающая воображение чистота Познани, города, в котором неудобно стряхнуть пепел на мостовую. Запомнились часы на ратуше: каждый час распахиваются золоченые дверцы и два бронзовых козленка начинают сталкиваться лбами, отбивая положенное время. “Позорный столб” на Рынке, на его вершине рыцарь с мечом правосудия. К столбу уже не одно столетие никого не привязывают, и рыцарю скучно. Запомнилось братское кладбище, расположенное террасами по склону холма, широкая лестница к огромному обелиску с красной звездой, белые плиты, звезды и орлы, цветы и лёгкий шум листвы.

Города, городки и городишки. Запал в память Глогув. Город отстраивается медленно, несколько новых кварталов выглядят ещё островом среди пустырей. То заблестит на солнце кусок майоликовой плиты, то зазвенит под ногой кучка позеленевших гильз. Огромный пустырь, покрытый двухметровым слоем кирпича и камня, разделен на квадраты. По “улицам” проложены рельсы, вагонетки постепенно вывозят мусор, целые кирпичи складывают в штабеля, обломки “тысячелетней империи” пойдут в дело.

Запомнился Дзержонюв. Мало кто знает, что такое кальвария. Я тоже не знал. Собственно, кальвария — это любое изображение крестного пути: картины, барельефы с изображением так называемых “станций” пути на Голгофу, их обычно двенадцать. Кальвария, которую я увидел близ Дзержонюва, была совсем другого порядка. Легендарный путь Христа по Иерусалиму воспроизведен в масштабе один к одному. Широкое поле, тишина и лучи заходящего солнца. На разном расстоянии—сто, двести, а то и пятьсот метров — стоят маленькие часовни. Узкая полевая дорожка соединяет их в одно целое. В каждой часовенке поблекшая почти лубочная картина: Христос перед Пилатом, распятие и так далее. Все вместе очень наивно и просто, а в сочетании с простором полей и лесом на горизонте представляет собой очень тонкую пространственную композицию.

Невозможно забыть Клодзко. Это совершенно игрушечный городок, то ли из сказки Лагерлеф, то ли из фильма Диснея, во всяком случае, поверить, что в нем живут самые обыкновенные люди, трудно, но они живут. Старые стены спускаются в зеленую воду, деревья перекрывают реку зелёным сводом. По-смешному деловитые домики, в одном из них гостиница “Под старым медведем”, ну как не остановиться? Стройные колонны харцеров, форме которых смертельно позавидовали бы наши пионеры, ведут наступление на безмолвные бастионы Форта Вильгельма.

В горах недалеко от Клодзко стоит на вершине замок Франкенштайн, а в замке живут привидения, во всяком случае, по правилам хорошего тона принято считать, что они там живут. Дорога к замку вьется по заросшему лесом склону. На солнце замок выглядит совсем не мрачно. Всю обстановку, кроме нескольких заржавленных лат и копий, давно растащили. Не украли, правда, основного достояния — под башней сидит прикованный к стене скелет. Сидит и сидит, чей скелет, неизвестно, существует не меньше десятка разноречивых версий. Скелет придаёт общему впечатлению необходимую законченность, без него было бы уже не то. Старые пушки нацелены в долину. Механизм наводки в полной исправности, поэтому ядра предусмотрительно убраны, и местные мальчишки упорно их разыскивают.

В Ополе бродил по городу, уже несколько отупело глазея по сторонам — начала сказываться усталость от обилия впечатлений. Встряхнулся вечером на спектакле широко известного в Польше экспериментального театра “Тринадцать Рядов”. Замечательный молодой коллектив сумел пробить сопротивление всех консерваторов от искусства и пользуется горячей поддержкой города. Ну разве это провинция?

Мой маршрут совпал с трассой велогонки мира. Любители шалели от избытка эмоций. Несмотря на дождь, точнее, ветер с изрядной добавкой дождя, толпы часами стояли вдоль шоссе, ожидая гонщиков и поддерживая всех, поляков, конечно, в первую очередь, немузыкальными, но искренними воплями.

Во Вроцлаве было очень много интересного, и все перепуталось: мосты над Одером, скульптура в кафедральном соборе, толпа дюжих молодцов, высыпавшая из дверей духовной академии. Перед академией на специальном стенде рецензии на кинофильмы (для верующих). Например: “Вольный ветер”. Советский музыкальный фильм, традиционный опереточный сюжет. Слабая музыка, неплохие голоса”. Великолепный музей древнего искусства. Деревянные раскрашенные скульптуры. За облачениями святых ясно выступают страдания обыкновенных мужественных людей. Писать об этом невозможно, это надо видеть. Ещё несколько часов ходьбы по городу... поезд, медленно набирая ход, идёт к Варшаве. Путешествие закончилось.

После возвращения в Варшаву я ещё несколько дней побродил по городу, прощаясь с каждым его уголком. Нужно было проститься со множеством людей, ведь за год на новом месте человек “обрастает” таким количеством друзей, какого не может быть в привычной обстановке и за десяток лет. Ну я, конечно, надо было поговорить напоследок с друзьями-студентами, с которыми в бесконечных дискуссиях я провел не один вечер. О них, то есть вообще о варшавских студентах, нужно немного рассказать.

В Варшаве много студентов, это отнюдь не откровение. Из любого статистического справочника можно узнать, что в Польше на тысячу жителей студентов больше, чем во Франции, ФРГ, Англии. Хочется сказать о другом. Очень заметно, что они составляют крепкий и весёлый костяк города, и варшавяне с гордостью говорят: “наша Политехника”, “наш Университет”. Московские или ленинградские студенты учатся не хуже, но овладеть трудным искусством веселиться им пока не всегда удается.

У поляков есть чему поучиться. Прежде всего, студенческие клубы. Один из них: вход по студенческому билету, можно привести с собой гостя, строгий возрастной ценз — лица старше тридцати, за редким исключением, не допускаются. Подвальчик: несколько уютных комнат, обставленных с предельной простотой, небольшой бар. Стены расписаны жизнерадостными питомцами Политехники. Ещё ниже — миниатюрный концертный зал. Откровенно голые кирпичные стены, полусвет. В клуб приходят когда угодно, беседуют, танцуют. Разговор немедленно может стать общим, как только затрагивается какой-нибудь важный вопрос; тогда начинается горячая дискуссия. Нет ни дежурных с повязками, ни каких бы то ни было ограничений, просто никому не придёт в голову нарушить теплую товарищескую обстановку. Порядок соблюдается сам собой. На каждом факультете есть свой клуб, у каждого свои традиции, в каждом по-своему уютно. Хитроумные архитекторы долго ломали голову над тем, как расписать свой подвальчик, и нашли блестящее решение. Затащили с улицы первых попавшихся малышей, дали им в руки ведра с краской и кисти и предоставили полную свободу творчества. Результат превзошел все ожидания: более весёлой, яркой и наивной росписи невозможно представить.

В последний вечер карнавала студенты устраивают традиционный “бал оборванцев”. На этом костюмированном балу весело и непринужденно, костюмы всех сортов и фасонов: от довольно сложных до предельно простых. Веселье идёт до утра, неподготовленное, невыдуманное. Бал является непрерывной импровизацией, поэтому повторения просто невозможны.

Строящаяся Варшава не может оставить своих любимцев в старых зданиях, поэтому в самом центре города лезет вверх высотное здание общежития с театром, бассейном, клубом — всем, что нужно для занятий и отдыха. Студенты — баловни страны. Студенческий билет не просто пропуск в институт, а тридцать три процента скидки на железных дорогах, двадцать пять процентов в театрах и кино, одна пятая часть оплаты за проезд на городском транспорте. Наконец, абонементные столовые, в которых месячная карта на завтрак, обед и ужин стоит около тринадцати рублей.

Есть у польского студенчества верность богатой традиции. Например, церемония начала учебного года. Торжественная Инаугуарация (посвящение в студенты) действительно торжественна и запоминается первокурснику на всю жизнь. Горностаевая мантия ректора, чёрные шапочки профессоров, пение Гаудеамуса.

Театры

Есть в Варшаве замечательный Студенческий театр сатириков. Театр ещё ютится в довольно убогом здании бывшей конюшни, в нем скрипучие стулья и теснота, чудовищно узкий коридорчик и столь же узкая лесенка.

В гардеробе — студенты, билетеры — студенты, кассиры — студенты, зрители — тоже в основном студенты. Самые острые, самые резкие сатирические обозрения ставятся на простенькой сцене. Этому театру не нужно заботиться о привлечении зрителей, о громкой рекламе — зрителей всегда достаточно.

Не один СТС заслуживает названия первоклассного театра. Лучшие пьесы Сартра и Ионеску; трагедия Эсхила и едкая сатира Станислава Мрожка; Брехт; наши: Бабель, Арбузов, Розов — всё это сменяет друг друга с такой быстротой, что я, не менее двух раз в неделю бывая в театре, еле успевал увидеть все лучшее, не говоря о просто хорошем.

Вообще о варшавских зрителях заботятся неплохо. Множество кинотеатров, программа меняется каждые три-четыре дня, только успевай. Проблемы “у вас нет лишнего билетика?” почти не существует. Но ведь, кроме киноманов, есть ещё множество счастливых обладателей телевизоров. Польское телевидение ещё ищет дорогу, иногда качество передач оставляет желать лучшего, но именно иногда. Главное, правильна общая тенденция: телевидение — это не эрзац-кино на дому. Это вполне самостоятельное искусство, сильное средство и развлечения, и воспитания. Множество телеконкурсов, все больше специально телевизионных спектаклей, все меньше фильмов, все больше остроумно поставленных передач.

Конкурсы

Конкурсов всякого рода великое множество. Кто лучше знает свой город? Кто лучше разбирается в вопросах искусства? Кто лучше читает газеты, знает политическую обстановку? Они проходят живо и остроумно; без насилия, но беспрерывно повышают общую культуру. Умение держать себя, вежливость, множество разнообразных сведений — всё это в большой степени результат конкурсов. Призы очень соблазнительные, поэтому недостатка в участниках можно не опасаться.

Тип конкурса рекламно-воспитательный — организует Ц ДТ*, варшавский брат ГУМа. Добровольцам, вернее, доброволицам предложено за полчаса с помощью продавщицы облачиться в полный комплект одежды из имеющегося выбора. Первенство — кто будет лучше, элегантнее одет. Судьи — все присутствующие. Приз — выбранный туалет. Во-первых, люди развлекаются, наблюдая за перипетиями конкурса; во-вторых, учатся хорошо одеваться; в-третьих, магазин имеет почти бесплатную и сильно действующую рекламу.

Тип конкурса воспитательный — кто лучше знает Балтику? Конкурс общепольский, проводится быстро и весело. Приз — билет на фестиваль в Хельсинки — получает юноша из Бытома, городка, от которого до моря далеко. Допросив довольного победителя и узнав, что у него есть “симпатия”, ведущий под аплодисменты публики вручает ему билет и для “симпатии”. Конечно, всё это заранее продумано, но ведь не в этом дело, лишь бы хорошо получилось.

Ещё о воспитании

Огромная армия деятелей искусства стремится поднять общую культуру народа, и в первую очередь молодёжи. Большую роль в этом деле сознательно, а иногда и бессознательно играет кинохроника. Высокое качество польской кинохроники, документального фильма, их подлинно артистический уровень подтверждают бесчисленные призы на всех международных кинофестивалях. Оперативность хроники вызывает восхищение. Важнейшие события вчерашнего дня уже сегодня появляются на экране. Летний журнал, показываемый осенью, вызвал бы всеобщее возмущение — достигнутые результаты не только радуют, они ещё и обязывают. Тонкие, оригинальные короткометражные фильмы лучших режиссеров часто говорят гораздо больше о красоте, о мужестве, о труде, чем сотни докладов. Они многому учат, но не дидактически, не нудно, а просто интересно.

Вопросами воспитания занята и периодическая пресса, и занята всерьёз. И здесь есть чему поучиться. Очеркисты не стесняются затрагивать серьёзных проблем, главное, не боятся назвать проблемой то, что, слегка передернув, легко назвать частным случаем, отдельным недостатком. Наивно было бы думать, что после появления какого-нибудь очерка люди толпами помчатся из костелов. Но если очерк написан здорово, если его подкрепляют художественные в полном смысле слова фотографии, если он вызывает всеобщую полемику, он никогда не проходит бесследно. Очерк за очерком, статья за статьей медленно, но верно делают своё дело.

Прекрасному качеству, большой силе убедительности широкой кампании за Человека, которую одновременно ведут радио, телевидение, кино и пресса, нам нельзя не порадоваться, нельзя кое-что не позаимствовать.

По дороге в Москву я подвел итог своего годичного пребывания в Польше. Не говоря об основной цели командировки — учебе, мне удалось проехать несколько тысяч километров по стране, увидеть около пятидесяти городов. Это и много, и мало. Мало, потому что за год невозможно узнать и увидеть всего, что хотелось бы. Начинаешь сожалеть, что не сделал того-то, не был там-то и там-то. Кажется, что много времени растранжирил зря. Эти сожаления неизбежны после любой поездки. Почти всегда можно сделать больше, чем сделано. К этому прибавляются мысли о том, что не сумел написать об увиденном, что изображение слишком вяло по сравнению с оригиналом, наверное, это неизбежно.

Рассказывать о Варшаве, о Польше можно бесконечно, ведь бесконечно интересна всякая страна, всякий народ. Я не рассказал и десятой доли того, что увидел, хотя почти все увиденное заслуживает рассказа. Я не пытался сделать из этих записок толстую книгу с датами, цифрами, таблицами, логическими выводами и обобщениями, вряд ли это нужно. Все это есть в справочниках. Статистические сведения о росте промышленности, торговых связях и прочем можно читать как интересный роман. Я же попытался хоть немного рассказать о Польше, о наших ближайших соседях, у которых чувствовал себя как дома, и о том, что сумел увидеть за год.

Варшава — Москва