|
Почему-то думать об античности стало важно. То ли сказывается
утомление гримасами «современного стиля», то ли античностью давно
никто, кроме горстки специалистов, не интересовался, и срабатывает
эффект неожиданной её новизны, то ли ещё что-то. У всех, наверное,
свои резоны для нового увлечения, но каковы бы они ни были, труд
понимания, казалось бы, столь изученного прошлого составляет немалую
долю переживаний каждого, кто окунается в омут, имя которому «античность».
Имя это было понятным гуманистам Ренессанса: все древности, —
а известно-то их было чуть-чуть — они называли античностью
и переживали её, как умели и хотели, воображая всю античность
на манер руин Рима. Не потому ли позднее, когда лорд Элджин выставил
в Лондоне мрамор, снятый с Парфенона, шок был нешуточный: античность
не узнавалась, ведь с Лессинга античностью был «Лаокооп» и ещё
Венера Милосская! Потом были Шлиман в Трое и Микенах, Эванс на
Крите... Слово стало чистой метафорой, и вырезывать античность
из непрерывности истории можно теперь совершенно произвольно.
Попробуем держаться как можно ближе традиции, назвав античностью
время в тысячу лет (от Гомера до Августа, от конца дорийских походов
до смерти Клеопатры) и место: восточное Средиземноморье,
ту его половину, что направо от Сицилии, если глядеть к нам, на
север.
*
Мир был стар, велик и непонятен. Сметя на пути чуть не всё, чем
успели обзавестись ахейцы, успевшие под стенами Микен, Тиринфа,
Трои кое-что перенять, дорийцы задумчиво оглядывали посыпанные
пеплом развалины: надо было как-то устраиваться. Для стад, которые
они вели с севера, места в разрезанных горными цепями долинах
не было. Новый образ жизни на новой земле — вынужденный девиз
всех переселенцев до них и после них.
Но мир был стар и полон чужих следов. Уцелели Дельфы, каким-то
образом устояли Афины — старая Кекропия на холме, и в этих Афинах
уцелели беглецы из Микен, а с ними — осколки того, что мы, с высоты
знания хронологии (совершенно пустой для них), называем Эгейской,
Минойской, Крито-Микенской культурой. Уцелел Эфес и другие города
малоазийского побережья, минойско-ахейский город на острове Делос.
Так что живые образцы того, как жить, в некотором количестве
имелись.
Руины не были немы. Многоярусные развалины Кносского дворца,
фрески с изображением игр с быком на его стенах, двойные топорики
— «лабрисы» — на его камнях дали пищу легенде о Миносе, Дедале,
Минотавре, Ариадне и Тесее. Остатки микенского акрополя рождали
истории о кровавой драме Агамемнона и Клитемнестры, а фиванского
— о Полинике и Антигоне.
Мир вовсе не был пуст: имена гор, ручьёв, пещер, то есть имена
божеств, не утерялись, они лишь сплетались с именами новых богов
и героев, порождая причудливую путаницу местных мифов. Дорийцы
слушали песни о Троянской войне, выигранной ахейцами, и отождествляли
себя с ними: поколение за поколением считало честью добавить
имя своего города к древним именам в своде участников похода Агамемнона
к стенам Илиона. Сведения о землях, которые мы называем теперь
Сирией и Египтом, и о море, которое мы называем Чёрным, получаемые
на малоазийском берегу, будили воображение.
Мир был велик, и представление о нём отнюдь не сводилось к нищенским
хижинам пастухов, к жалким мегаронам, убогим святилищам и немощёным
пустошам площадей.
Но как понять этот уже тогда такой старый мир нам, которым нужно
усилие, чтобы за словом «Греция» увидеть нечто иное, чем страну
в нынешних государственных границах. Как нам — сухопутным,
для кого берег моря это край, конец земли, — понять тех, для кого
пределом были горы за спиной, а море с полоской берега было «землей»?
Попытаемся сделать это, посмотрев на то, что составляет фундамент
культуры, оформленной в цивилизацию — на «меры» античного мира.
Мера длины — стадий. Стадий бывал разным, но всегда не более
185 метров. С верстовой или километровой меркой не развернешься
на изрезанных берегах Пелопоннеса, ею не обернёшь очертания островов
Эгейского моря. А вот стадий годится для того, чтобы мерить не
только вдаль, но ещё и вверх-вниз: от подъёма до спуска, от поворота
до поворота. От Афин до их извечного врага — Мегары по извилистой
дороге всего 40 километров, но целых 220 стадиев — огромное расстояние.
Когда начались походы греческих наёмников по просторам персидской
империи, в обиход вошла новая мера — парасанг (час пути), а римские
когорты приносят с собой всё унифицирующую милю. Но в Аттике,
Акарнании, Беотии, Элее и шести остальных землях Эллады стадий
живет до конца.
Для каботажного плавания та же мера — стадий, для дальнего резко,
качественно иная: день пути.
А мера площади? Плетр или 0,095 гектара, что вполне прилично,
потому что привычно. Но плетр делился ещё на сто частей — партик.
Партика — полоска земли размером в кухню однокомнатной квартиры.
За этой мерой видно, как мало, как безумно мало было пригодной
к обработке земли. Эта мера помогает понять, как близок был
для всего античного мира (до хлебных транспортов из Египта при
Птолемеях) страх перед голодом. И ещё за этой мерой чувствуется
сделанность, изученность каждого клочка земли, причина ненависти
к соседям, в любой момент способным посягнуть на урожай, зреющий
на полях полиса.
Остров Кеос — гористый клочок земли длиной в два десятка и шириной
в десяток километров. На нём пытались сосуществовать четыре
полиса! Теснота повсюду, в каждой пригодной для жизни ложбине
между гор. Отсюда понятнее становятся клятвы, вроде той, что произносили
жители Дрероса, дорийского города на Крите, в адрес своих соседей:
«Я никогда не окажу помощь народу Литтоса,
ни словом, ни делом, ни в день, ни ночью. Я буду делать всё.
что в моих силах, чтобы принести ущерб городу Литтосу».
За мерой площади, мерой тесноты — военные походы, всегда приуроченные
к созреванию хлебов, бесконечная резня между соседями, насильственно
приостановленная Римом.
И рядом с этим третья мера, определяющая цивилизацию: богатство.
Даже наименьший «талант» эвбейский— это 26 килограммов серебра.
От аланта отсчитаны вниз все остальные: мины, драхмы, оболы.
И талант не был этакой воображаемой условной величиной. В 285
году до н. э. город Тазос (на острове у фракийского берега
— глухая провинция) продал желавшим четыре права гражданства по
1/3 таланта за патент. В 200 году ещё не ведающий о своей будущей
славе Константинополя Византий обязался выплачивать галлам по
80 талантов ежегодно. Один из генералов римской республики, обирая
Малую Азию, вывез из одной только Лаодикеи на Ликее (скромный
по тем местам город) 2000 талантов, 52 тонны серебра. Если же
учесть, что к этому времени знаменитые копи Аттики, Лаурион, обеспечившие
Периклу возможность заново построить Акрополь, были исчерпаны,
что серебра в Греции больше не было, а золото малоазиатской Лидии
(давно забытое царство Креза, научившего греков бить монету) тоже,
что серебро вывозилось из Испании — богатство античного мира становится
поразительным.
Оно тем поразительнее, что при тождественности климата и почв,
обмениваться можно было в основном вариациями того же самого —
то есть умением. Коринфская керамика, аттическая и родосская (не
говоря о других) — в ходу были все три, и шла между ними
острейшая конкуренция с применением законных и незаконных приемов.
Тонкие модуляции формы, оттенки обжига из местных глин, оттенки
глазури и декор — вот, что было ценностью. Оттенки вкуса
оливкового масла, вина, оттенки выделки и окраски шерсти и плащей
— это становилось гордостью полиса, основой его благополучия.
*
Искусство различать оттенки — вот что породило, наверное, изощренность
греческой культуры, эллинистического образа жизни и искусства
как невыделенной, составной его части. Поздний республиканский
Рим не сразу постиг эту тайну. Постигнув же, Рим поступил
как всегда гениально просто, всю Грецию превратив в художественную
мастерскую, скорее даже в художественно-производственный комбинат
огромных габаритов. Тысячи копий старинных работ, изготовленных
мастерскими Пароса, Сикиона, Самоса, Афин, — это благодаря им
мы знаем о девяти десятых греческого искусства. Коллекционирование
подписной керамики Атталидами и Римом, Птолемеями и Селевкидами
спасло её для музеев мира.
Но прежде, чем возник обширный фонд для копирования, надо было
создать оригиналы, для чего талант художников и даже наличие школ
лишь необходимое, но недостаточное средство — искусство (независимо
от того, называлось оно так или нет) должно было стать не
просто частью жизни, но может быть важнейшей её частью: оно служило
славе, а жажда славы была основой античного образа жизни.
Не сложный, хотя разумеется неточный расчёт позволяет понять,
что не озабоченный производством средств производства античный
мир тратил, говоря современным языком, более половины национального
продукта на украшение городов. Чудес не бывает: труд и капитал,
превращенные в храмы, агоры, театры, стадионы и их мраморные одежды,
воистину грандиозны.
Но концентрация труда, капитала, жадности к славе бывала и у
других: в Ассирии, хотя бы, а какой-нибудь финикийский Тир
или Арад, сидя на защищённых скалах в море, были такими же
торговыми республиками, как Афины. Тайна культурного «взрыва»,
открывшего собой греческую классику, остается загадкой. Мы можем
проследить источники заимствованных идей, можем заметить, что
цепь городов, окантовавшая побережья, словно параболическое зеркало
вдруг сосредоточило отражённый свет солнца в едином фокусе. И
всё это будет не более плодотворно, чем флогистон переименовать
в теплород. Лишь одно ясно: при немалом наследства понадобилось
500 лет, чтобы породить век Перикла, как впрочем, тоже при немалом
наследстве от Римской империи, понадобилось 500 лет с VII века
по XII, чтобы возник «взрыв» готики, продолжившийся Ренессансом.
Магии числа тут, конечно, нет — проступает лишь долгота аккумуляции
в культуре, что, впрочем, тоже ничего не делает яснее.
Эта жажда славы у грека была тесно связана со страстной привязанностью
к полису и распространялась на всю Отчизну в целом. Будучи жителем
одной из бесконечных «колоний», он был ещё сочленом панэллинской
общности, не политической и не экономической, а сугубо культурной.
Койне — разговорный греческий язык — был главным цементирующим
составом для непрерывно разраставшегося ожерелья материнских городов
и дочерних поселений. Чем шире растягивалось «ожерелье», чем дальше
от праисточника возникали «колонии», тем сильнее становилась идея
эллинской общности. Чем теснее греки соприкасались с негреками,
тем легче они начинали освобождаться от архаического шовинизма,
и родившаяся в Александрии идея Космополиса стала логическим
завершением этого процесса. За 500 лет, с VIII по III век до н.э.,
цепь греческих, полугреческих, на треть греческих городов растянулась
во много раз, обернув едва ли не всё побережье. Каждое звено этой
цепи образовало город (иногда группу полисов), а связь обеспечивали
досконально изученные Ионическое, Эгейское, частью Тирренское,
Адриатическое, Мраморное, Черное и даже Красное моря. Где-то около
500 года до н.э. Гекатей из Милета написал «Путешествие вокруг
света», так сказать, в двух томах: «Европа» и «Азия» — круг замкнулся.
*
Произнося «Греция», мы часто упускаем из виду, что каждое звено
этой великой цепи (на то она и цепь) — главное, и если мы повторяем
«Греция — это Афины», то это всего лишь старое заблуждение, почтительно
унаследованное нами от эпохи Гете. Каждое звено цепи имело неповторимую
форму, каждое добавляло новую чёрточку в единый орнамент, вбирающий
в себя, наверное, весь дух античного мира, — меандр.
Греко-сирийские города экспортировали пурпур финикийского побережья
и лекарственные травы, а маленькая Танагра — десятки тысяч статуэток.
Византий специализировался на ловле тунца, а Херсонес Таврический,
связанный напрямую одним днём пути через море с материнским городом
Гераклеей, — на вывозе хлеба из южнорусских степей. Синопа давала
знаменитую коричневую краску, а Трапезунт — вишнёвые ягоды. Это
формировало сеть личных и групповых связей, опиравшуюся на бесчисленные
соглашения о гостеприимстве — проксении. Но по этой сети, узлами
которой были крупнейшие города, перемещались и знания, и умения,
и те, кто ими владел. Остров Кос создал школу врачей-диетологов,
провинциальный Сикион — школу скульпторов, Сиракузы и Кирена
— множество учёных. В городе Навкратисе, в дельте Нила, найдена
первая (на сегодня) ионическая капитель, а Сицилия и Южная Италия,
объединенные именем Великой Греции, сформировали суровую дорику;
Пирей и Милет — развитую форму так называемого «гипподамова» регулярного
плана города...
Трудно найти город, который не славился бы именем одного из героев
культуры. О многих мы и знаем только потому, что были Апеллес
из Колофона, Боэтус из Халкедона, Фидий из Пеллены, Кресилай
из Кидонии или Пайониос из Менды во Фракии.
Меандр — точный символ: квадратная спираль, невозможная в силу
разрывающего каждое звено противоречия и всё же существующая цельность.
Жители неустанно куда-то двигались — в новую или старую «колонию»
для участия в Олимпийских, Дельфийских, Феспийских, Александрийских
и прочих играх, для подбадривания «своих» атлетов, для консультаций
у оракулов, во исполнение обета, для поступления в школу
философов или врачей. В развитое эллинистическое время всё чаще
встречаются просто путешественники, и достаточно рано возникает
весь комплекс их обслуживания: отели, госпитали, банки-сокровищницы.
Когда ещё Геродот путешествовал по Египту, его сопровождали профессиональные
гиды — местные греки. Ко второму же веку, при Птолемеях формируется
подлинное туристическое бюро для групповых экскурсий вверх по
Нилу, и росписи участников этих групп видны до сих пор на лодыжках
статуй Рамзеса в Абу-Симбеле, на камнях острова Элефантины. К
услугам путешественников огромная деловая литература: лоции, описания-итинерарии
и огромная полулегендарная, развлекающая литература о деяниях
и дальних странах, списки Чудес Света в разных авторских редакциях
становятся настольными книгами — свиток папируса имеет постоянную
умеренную цену в две драхмы, недельное жалованье каменщика. Смешение
школ, стилей мышления, представлений, культов нарастает сверх
всякой меры. Множество культов, пришедших с севера (Зевса, Геракла,
Орфея), с востока (Артемиды, Диониса, Кибелы), с запада (Деметры),
с юга (Озириса и Изиды), переплетаются с местными мифами, образуя
сложнейший рисунок святилищ и храмов, и соответственно, дифференциацию
архитектурных форм, им соответствующих.
*
Античный мир формирует растянутую шкалу поселений, сохраняющуюся
до конца эпохи. Крошечные выселки и городишки с храмами, в которых
стоит лишь глиняный кумир или — по бедности — вовсе нет ничего.
Почти стандартные города — на пять, десять, двадцать тысяч жителей,
с полным набором демократических учреждений. Метрополии регионального
значения: Эфес, Пергам, Кирена. Метрополисы вселенского масштаба:
Родос, Сиракузы, Александрия, Антиохия, Селевкия с населением
до полумиллиона, превзойдённые только имперским Римом. Все
они существуют рядом и взаимодополняют друг друга так же, как сосуществуют
тексты Аристотеля с леденящими кровь заговорами, начертанными
на черепках, клавшихся на могилы в ночь новолуния. Трагедии Эсхила,
аттические комедии сосуществуют с тайными мистериями, безумно
давно или только что импортированными из Азии и Египта. Сосуществуют
дорический, ионический и коринфский ордера и сложные их сплавы
с местными традициями, рождая в конце концов поражающие воображение
искусство Пальмиры, Петры, Фила, Скифии, кельтов.
Всё это формирует, так сказать, внешнее поле среды обитания,
во изнутри прорастают внутренние силы, которые тоже лепят, формуют
его — по-новому. Ранний, да и классический греческий город строится
по элементарной схеме, хотя он предельно живописен манерой,
которой он облепляет склоны своего акрополя. Жилище — крепость,
закрытая для посторонних, и гинекион — женская половина —
замкнут не менее, чем сераль через тысячу лет. Вся настоящая жизнь
сосредоточена в городском центре, на агоре, ещё лишённой
портиков, кое-где огороженной рядами лавок; в театре, у храмов
и святилищ. Ясно, что отгороженный от улочки, похожей на
тоскливо-казённый коридор, ритмизованный маленькими дверьми, двухэтажный
дом униформен и сознательно скучен. Всё его артистическое содержание
— посуда, ковры, оружие.
Зато всё, что есть в городе ценного, принимает на себя храм в
акрополе, храмы вне акрополя и святилища окрест. Вся территория
полиса означена, и вся «ничейная» полоса, священная земля — тоже
означена: камин, стелы, памятники, огражденные святилища и неограждённые
храмы густо покрывают все, от морского берега до вершин гор. Расчет,
сделанный по книгам Павсания (его точность, сто раз подтверждённая
раскопками, сомнению не подлежит), показывает, что среднее расстояние
между соседними архитектурно-обработанными знаками нигде не превышает
километра. С любой точки их видно несколько.
Пейзаж, даже дикий, горный, рукотворен — кормчий правил на мыс
Суний с храмом Посейдона на его гребне, а от мыса уже видно было
сияние на острие золотого копья, вложенного Фидием в руки Афины
Промахос на афинском акрополе. Сеть знаков покрыла мир —
без пропусков. Если добавить, что каждая скала, ручей, провал
в земле тоже означали Событие, что за ними был, как правило, ряд
конкурирующих меж собой историй, обнаруживается, что весь окрестный
мир нёс в себе функцию напоминания.
Замкнутости дома противостоит открытость просматриваемого мира.
«Нагости» стен дома — яркость и пестрота огромного по отношению
к нему окружения. Они в ясной оппозиции: микрокосм дома и макрокосм
города, охватывающего природу вокруг — до границы следующего,
чужого макрокосма.
*
Македонское завоевание меняет многое. Сохраняя автономию, полисы
охватываются впервые пусть неустойчивой в деталях, но непрерывной
политической целостностью.
Часть публичной жизни перемещается внутрь дома, и сам дом, естественно,
преображается: раздвигаются стены внутреннего дворика, охваченного
перистилем, появляются мозаики, мебель приобретает более стильный
характер. Комфорт и изысканность богатых домов Делоса превзойти
оказывается уже невозможно в последующие тысячелетия, с ними
можно только сравняться.
Дом впускает декор внутрь, но публичное пространство города отнюдь
не оскудевает. Напротив, агора уподобляется внутреннему дворику
дома, но только со-масштабному всему городу: она расширяется,
её охватывают стои — колонные портики торговых, прогулочных и
музейных галерей. Портики всё чаще окружают и храмовую площадку,
что создаёт новую, утонченную игру ордеров. Возникает сложный
лабиринт перетекающих друг в друга, полуразгороженных пространств
— прототип императорского форума.
По давней традиции мы больше всего читаем об акрополе Афин, но городской
центр Ассоса, Приены, Галикарнасса, Делоса, Пергама, наконец,
нимало не уступает афинскому. И не только размерами; боги, герои
мифические и герои подлинные, ученые, поэты, атлеты и историки
— все они вставали на пьедестале уже в классическое время,
но теперь в III в. до н.э. они заполняют публичное пространство
так плотно, что их количество становится сопоставимым с количеством
живых, блуждающих меж мраморных и бронзовых фигур. Это не преувеличение:
из небольшой Амбракии римляне вывезли в Италию 2000 мраморных
статуй. От перечисления же статуй в Олимпии, аккуратно выписанного
Павсанием, и вовсе кружится голова: мудрый обычай заставлял нарушившего
правило атлета или болельщика оплатить водружение статуи, победитель
финансировал его добровольно. И побед, и штрафов было так много,
что совокупный пластический эффект не поддается воспроизведению.
*
Эллинизм — это уже не просто городской образ жизни, это решительное
доминирование метрополий. В Сиракузах возникает первый в истории
публичный парк, и интересы явно поворачиваются от переживания
прошлого к переживанию настоящего — Цицерон еле сумел разыскать
заросшее кустарником надгробие Архимеда, опознав его по изображению
шара, вписанного в цилиндр. Рядом с Антиохией сирийской создаётся
первый в истории «луна-парк» — Дафнэ, известный всему тогдашнему
миру хотя бы понаслышке. И наверное неслучайно уже не довлеющий
над миром Рок, а Тиха — судьба-удача венчает собой пантеон этого
времени, скульптурной группой поднявшейся над набережной Оронта
по проекту Евтихида.
Неудивительно, что всё стекается в эти гигантские центры — магниты
для тысяч провинциалов. Достаточно прочесть список главных
библиотекарей Александрии, чтобы почувствовать, как связан был
мир: Зенодат из Эфеса, Аполлоний с Родоса, Аристофан из Византия,
Эратосфен из Кирены, Аполлоний и Аристарх — с маленькой и безумно
далекой Самофраки. Рядом с этим старые Афины известны лишь как
место культурного паломничества, Фивы ко времени Августа превратились
в деревню, Мегалополис — в пустыню, Мегара, Эгипа, Пирей
— в руины. Мир был стар, и жизнь вовсе могла уйти с обнищавшей
материковой Греции, не будь потом щедрых субсидий Рима, стыдливо
вернувшего сюда толику отнятого здесь же.
Греческая античность, влившись в кольцо эллинизма, передала Риму,
быстро «вылечившемуся» от республиканской невидной грубости, эстафету
знания. Ещё во II веке до н. э. Питей из Массилии плавал в Британию
и к берегам Ютландии, а Шёлковый путь из Китая исправно расходился
к финикийскому берегу по трём отлаженным маршрутам. Ещё в 100
году Гиппал открыл муссоны, и плавание в Индию от птолемейских
городов Красного моря стало простым и надёжным делом. 1100 писателей,
увы известных нам в основном по одним именам, около 400 перепланированных
комфортабельных городов, не поддающееся определению число подлинных
и (уже тогда) поддельных скульптур и картин — вот приданое,
присвоенное и освоенное Римом, не желавшим утерять из этого наследства
ничего.
Рим не сломил Грецию — она растаяла в одновременности усобиц
и усилий охватить собой весь мир (уже к концу III века наблюдается
странное падение рождаемости, о чём свидетельствует невероятное
количество актов усыновления и удочерения, а обезлюдевший Коринф
мог выставить лишь четверть гоплитов от числа, на которое он был
способен в эпоху Персидских войн). Преуспев в этих усилиях как
цивилизующая сила, Греция утеряла себя, заняв среди провинций
Рима ничтожную экономически и политически, вспомогательную в культурном,
но исключительную в мемориальном смысле позицию.
*
Античный мир не умер ни тогда, ни через столетия, когда центр
Империи переместился в Константинополь, ни когда арабское нашествие
разорвало пополам великую цепь Средиземноморского берега, ни даже
тогда, когда Константинополь пал под ударом турок-сельджуков.
Напротив, начиная с XV века, античный мир живет всё насыщеннее,
и мы знаем его куда полнее, куда систематичнее, чем могли мечтать
Павсаний и Плиний. Вот если бы мы ещё и понимали его. Когда мы
разглядываем росписи Дуриса, руины и реконструкции, когда читаем
Ксенофонта или Фукидида, есть иллюзия понимания, потому что не
иллюзорно сопереживание: мы и впрямь опознаём себя в этом.
Может быть именно труд понимания делает столь упорным сегодняшнее
тяготение к античности, которую опять — в который уж раз — мы
пытаемся превратить в зеркало для вглядывания в самих себя...
|
