|
Лишь осознав, что это один маленький фрагмент повествования,
что подобных окон-романов многие десятки, мы начинаем понимать,
каким фейерверком искусности стало рождение витража.
Рис. Витраж Шартрского собора.
Нижеследующее — не эпиграф:
Рыцари, пустившиеся в первый Крестовый поход
1096 года, завивали локоны щипцами и обожали сладкое. (Историческая
справка.)
Дьявол: Адама видел я,
Да он чурбан!
Ева: Чуть грубоват.
Дьявол: Обмякнет он,
Хоть с виду крепче ада.
Ева: Он простодушен.
Дьявол: Да просто низок он…
(Сцена грехопадения из мистерии об Адаме, сочиненной в Англии
где-то в середине XII века и весьма популярной на материке.)
Сестра, графиня! Пусть
Тебя хранит во славеТот, на чью я уповаю помощь
И для кого я жалкий узник тут.
О Даме Шартра не скажу того —
О той, кто мать Луи.
(Финал песни, сочиненной Ричардом--Львиное сердце в плену, в
1193 году. Сестра-графиня — это Мари-де Шампань, Дама Шартра
— тоже сводная сестра Ричарда, а Луи — восторженный племянник,
позже — Иерусалимский король.)
Что делать мне в раю?
С теми, кому в рай, мне не по пути.
Я в ад хочу…
(Из монолога героя полупрозой-полустихом написанного романа
«Николетта и Окассен». Роман, скорее всего, сочинен одним из
спутников Ричарда в походе и в плену.)
За вcю любовь мою наградою печаль.
И это правда, здесь ни грана лжи. О Дама, сжалься!
Дай мне верить: будет
Счастливый день.
(Из романса, написанного Герцогом Тибо Великим на стене его
замка где-то около 1236 года. Дама — вне всякого сомнения, Бланка
Кастильская, регентша Франции, мать Людовика IX, патронесса
Шартра. Длинные языки XII века утверждали, что мольба Тибо не
осталась без ответа.)
Научившись игре в шахматы, крестоносцы придали
сарацинскому «оруженосцу» большую свободу движения и назвали
эту фигуру «девой» или «королевой». (Историческая справка.)
Столь долгая выборка справок есть всё же кратчайший способ ощутить
атмосферу, в которой из романского кокона пробилась на свет яркая
бабочка готик. Именно эта атмосфера породила витражи Сен-Дени
и Шартра. К тому же буквально: все упомянутые персонажи были основными
заказчиками, их друзья и враги — тоже.
Витраж в миг создания — это необходимый элемент культа Марии
как королевы небесного «двора», культа, возникшего в окружении
нескольких великих женщин и отразившего их вкусы. Вкусы Элеоноры,
ставшей в 1137 году королевой Франции, а в 1152 — Англии; вкусы
её дочери Мари-де Шампань, по заказу которой Кристиан написал
легенду о Парсифале; её внучки Бланки Кастильской, умершей в 1252
году. Это не преувеличение — все историки искусства свидетельствуют,
что после 1250 года искусство витража переживает изрядный упадок.
Итак, запутанные страсти, позже вдохновлявшие Шекспира, замечательные
женщины и поэты, куртуазность, как ведущая эстетическая категория
(тогда этих слов, впрочем, не знали), рождение готики, создание
витража. И первый урок: витраж не только расцветает с быстротой
кактуса — яркий цветок среди колючих извивов железа и камня, он
лучше всего в первых работах!
Если тот, кто рисовал на беленой доске «розу» и «ланцеты» западного
фронтона Шартра (ещё романского фронтона), был грек, что не исключено,
он не повторял, а творил новое. Но скорее он был всё же француз,
лишь державший перед глазами образцы: иллюминированные манускрипты,
реликварий резной слоновой кости из Константинополя, перегородчатую
эмаль, грубоватый каст запечатанных в золото драгоценных камней.
Иначе говоря, самые изысканные, самые лучшие (если верить Виолле
ле Дюку и собственному ощущению) витражи созданы дилетантами,
бывшими, вне сомнения, опытными ювелирами, не творившими, однако,
ничего похожего когда-либо раньше. Или ещё иначе: для создания
первоклассного витража вовсе не потребовалось заранее знать, как
это делается, — это просто сделали.
Витражи в момент рождения — монументальный жанр ювелирного искусства.
С точки зрения создателей и разработчиков нового жанра, у него
был только один критик — Мария. Остальные, даже самые знатные,
были по отношению к этому критику верными вассалами, к тому же
и сопоставлять было не с чем. И вот второй урок Шартра: анонимные
создатели витража были люди неробкие, независимые духом, и работали
они за наивысший по тем временам гонорар — вечное спасение под
протекторатом Девы.
Это не преувеличение. У самой центральной апсиды Шартра, рядом
с Петром и Павлом, ассистирующими Марии, вдруг возникает образ
св. Иакова (он же Сантьяго ди Компостелла — заодно и тонкая лесть
Бланке Кастильской), заказанный и оплаченный цехом портных. С
теологией минимум общего — это один из излюбленных тогда сюжетов
«фаблио» об обращении в истинную веру мага Гермогена, трансформирующегося
путем сложной цепи шагов в св. Евстафия. Или ещё рядом нечто на
грани святотатства (как и многое другое в готике, не зря изруганной
за это генералами Реформации) — Роланд, тот самый, из романа,
с верным другом своим Тьерри, и оба в нимбах! Поместить их на
витраж можно было только с помощью деяний Карла Великого, который,
впрочем, на место в соборе тоже не имел особых прав и был канонизирован
лет через полтораста, и не без колебаний.
Как справедливо заключил Генри Адамс, любовно описавший каждый
камень Шартра, логика такова: коль скоро песнь о Роланде любима
всеми, то и Марии она должна нравиться. Вспомните «Колодец святой
Клары» у Анатоля Франса, всё же не до конца изуродовавшего очаровательный
сборник средневековых фаблио о жонглерах, ворах, прелюбодеях и
пьяницах, обращавшихся к Марии за помощью и спасаемых ею вопреки
земной и небесной логике, сугубо по-женски. Меховщики, заказавшие
это витражное окно, знали, что делали, коль скоро их выбор был
одобрен и благодарно принят.
Это тоже урок Шартра: у них у всех один вкус — у королевы и герцога,
у булочников и мясников, каменщиков и витражных дел мастеров-витреариусов.
Им легко было понимать друг друга, хотя каждый занимал своё место,
делал своё дело и руководствовался своими интересами. Наверное,
это и называется художественным вкусом эпохи, нашедшим себе адекватную
форму воплощения в соответствующем материале.
Фреска при удачном освещении чуть светится, мозаика мерцает,
позолота сияет. Сверкать может только витраж, в котором мастера
Шартра опорой колористической композиции сделали стократ усиленную
голубизну неба, сложнейшую синеву (здесь и насечка, и включения
белых кружочков, не говоря уже о десятках оттенков). Сверкающие
плакаты, искрящиеся лубки — они здесь тоже есть, ведь библейская
тематика, сюжеты житий святых открывали тому безграничные
возможности.
В самом деле, внутри собора беззвучно продолжается давняя
битва, свирепая битва «роз» — предшественницы тяжбы
Ланкастеров и Йорков. Северная «роза» в стене собора —
это Франция. Заказ и средства Бланки: Мария-королева, сидя
на троне, спокойно и гордо держит младенца, она — регентша.
Под её ногами, в центральном из пяти высоких окон, мать
Марии — Анна, стоящая на гербе Франции[1].
По бокам Анны министры небесного «двора»: Аарон, Давид,
Соломон, Мельхиседек. Напротив, на южном фасада, —
другая «роза». В её центре, разумеется, тоже Мария, но здесь
она стоит — почти нянька при юном короле. Внизу, в
окнах, евангелисты на плечах пророков — сурово-мужественная
тональность Ветхого Завета. Ещё ниже — герб Бретани:
шахматная доска и куницы.
Когда эти витражи крепились в рамах, между Бланкой и Тибо Шартрским,
то есть между Францией и Бретанью, шла война, и это было известно
каждому, кто приходил сюда молиться или развлечься, вернее, и
молиться, и развлечься — восхищаться. И снова урок. В чём-в чём,
но в укрыто-обнажённой актуальности, в напряженной выраженности
страстей, раздиравших время, витражам Шартра не откажешь. Они
все: и икона, и картина, и плакат, и боевой девиз, написанные
драгоценными красками, цветным светом.
Гамма первых окон самая богатая, одних синих около сорока. В
XIII веке витраж профессионализируется, и мастера делают кое-какие
упрощающие поправки на дальность восприятия. И всё же любая деталь
прорабатывается так, как если бы в нее должны были упереть взгляд
вплотную — ещё бы, каждый кусочек был виден всевидящему оку патронессы
собора. Разглядеть все детали можно лишь в бинокль, но тщательная
деталировка ощущается в восприятии целого с любого расстояния,
но ведь точно также обстоит дело и с живописью, и со скульптурой.
Правда, нынче в моде брутальность, но, может, она вымрет?
Всякая эпоха склонна изображать с особым вниманием то, что или
не выразимо словами в силу немоты слова перед чувством, или то,
что нельзя почему-либо назвать прямо, вроде битвы «роз» в соборе.
Если неназываемое выражено изображением ясно и сильно, вокруг
возникает неподдающийся программной систематизации ансамбль, способный
меняться и разрастаться бесконечно. Добавим мысленно к сюжетному
многоголосью витражей многоцветье занавесей, какие развешивали
в соборе по праздникам; припомним, что перекрестье ребер множества
сводов само по себе подобно витражу. Только тогда до конца становится
ясно, каким лукулловым пиршеством цвета может быть гармония. Итак,
витраж способен нести почти все: ярость и юмор, нежность, экстаз
и земную страсть. Витраж не выносит одного — примитивности чувств,
лености ума и тупости рук. Свидетель — Шартр.
*
А современный витраж? Его, мне кажется, ещё нет. То же, что исполняет
его обязанности, до обидного близко арлекинаде цветных стёклышек
на дачных верандах, каких уже вроде нет. Витраж может всё — там,
где уместно, где пристойно. Не всё может стать витражом, он труден.
Он может стать собой, если будет работа художника, гордящегося
тем, что он ремесленник, Шартр — свидетель.
|
