|
В начале семидесятых иные уже понимали, что остаточные следы
«оттепели» исчезли, но я этого упорно не желал принимать. Все
складывалось отлично. Уже вышла в свет первая
книжка, и я не думал, что второй
придётся ждать семь лет, а третьей
— ещё шесть. Я даже и не думал о том, что присуждение степени
кандидата философских наук беспартийному архитектору могло состояться
исключительно по счастливому стечению обстоятельств. Как мне и
говорил зав. кафедрой Плехановского, решения их совета проходили
ВАК «автоматом». Меня-таки назначили зав.сектором института, где
я был не слишком-то обременен руководящими функциями и весело
занимался «социальными проблемами советской архитектуры» в приятной
компании. Параллельно я заведовал отделом теории журнала «Декоративное
искусство» — по тем временам весьма либертинского. «На полставки»
означало ползарплаты, а не полработы, но это была приятная работа,
и тоже в компании вполне симпатичной.
 И ещё я успевал, в роли младшего коллеги и спичрайтера, вместе с
Евгением Розенблюмом руководить прелестным «заказником»: Союзу
художников нужна была «галочка» на предмет связи с жизнью, и наша
экспериментальная студия арт-дизайна всех устраивала. Кажется,
именно в связи с какой-то из наших выставок на меня набрела молоденькая
корреспондентка из «МК» Ира Прусс. Она пришла брать у меня интервью,
но кончилось тем, что неосторожно заказала мне статью. Что я там
написал, не помню напрочь, но через пару месяцев Ирина мне позвонила
— сказать, что перебралась в редакцию «Знание
— сила» (в просторечье — «силков») и перетащила рукопись статьи
туда, и что вообще статью можно бы и переписать попросторнее.
Это было раз плюнуть, и по тогдашнему своему легкомыслию не утруднившись
хотя бы полистать журнал, я что-то там прописал и явился по искомому
адресу.
Искомый адрес оказался подвалом девятиэтажки в 1-м Волконском
переулке, на задах Самотечной площади. Я привык к редакции «ДИ»,
занимавшей верхний этаж по Тверской, напротив Центрального телеграфа.
Там было очень светло, вокруг большущего круглого стола всегда
толокся художественный народ, включая ещё не вполне великого Зураба
Церетели, по стенам всегда свисали труды разного рода живописцев
и прикладников. Здесь надо было втягивать голову в плечи, чтобы
не влететь лбом в какую-то толстую трубу, было темновато, душновато,
и разговоры велись на тон ниже. Значит — стиль такой. Статью мою,
оказывается, уже набрали, и я был отведен пред очи Нины Сергевны,
каковая показалась мне поначалу дамой немногословной и едва ли
не застенчивой. По произнесении ритуального «Пишите нам еще» я
был препровожден в довольно обширную и несколько более притемненную
комнату — «к художникам».
И тут приятная неожиданность: в роли главного художника журнала
подвизался мой старый знакомый, Юрий Соболев, в 65-м году макетировавший
мое сочинение о фирме «Оливетти» для журнала «ДИ».
Помнится, тогда Юрий Александрович делил мастерскую с Юло Соостером.
Я не вполне разобрался тогда, что было чьей живописью, но общий
настрой метафизического сюрреализма был вполне внятен, тем более
что мастерская помещалась в подвале по соседству с лабораторией
Института судебной медицины, и собаки подвывали за стеной весьма
выразительно. Потом я разок наткнулся на Соболева во время третьего
фестиваля джаза, что был со скрипом разрешен в кинотеатре «Ударник»
и был событием для Москвы более чем выдающимся.
Договорились
с Ириной, что я напишу ещё нечто на предмет дизайна. Написал. Опять же напечатали.
И ещё что-то — при переездах часть архива куда-то пропала, искать недосуг, да
и не к чему, так что и не знаю, что я там сочинил, но что-то о человеке в мире
машин. Во всяком случае, через пару лет до меня дозвонился неведомый читатель,
мы встретились в редакционном подвале, и он поведал мне захватывающую историю.
Оказывается, он наткнулся на номер «З-С», заткнутый за трубу на морской базе в
Ливии, куда его завела жажда приключений и судьба корреспондента «Красной Звезды».
Он жаждал дополнить мои познания сведениями о том, как размножившиеся приборы
в дизельных подлодках вконец вытеснили экипаж, так что часть матросов устраивалась
на ночлег в торпедном отсеке, о том, что малые габариты пространства порождают
страсть к миниатюрным жанрам художественного творчества, и ещё были байки, будто
мотористы на берегу включают пылесос, чтобы уснуть, так как тишина для них — сигнал
тревоги. Так я узнал, что у сочинителей бывают ещё и читатели, о чем раньше
не особо задумывался, пишучи исключительно для собственного удовольствия и пропитания
для. В те времена никто особенно не спешил, так что если автор добирался
до редакции, то обычно оседал там часа на два, и вообще редакции были такими же
вершинами советской «кухонной» культуры, как и дома творческих союзов. Даже лучше,
так как в тех домах всё же проскальзывало чинопочитание, а в редакциях царил дух
демократизма — во всяком случае в отношении авторов, принятых в ближний круг.
Я был явно принят. Это произошло тем легче, что, наряду с Ириной, служившей по
социологической части, и Галей Бельской, вроде бы заведовавшей всяческой этнографией,
в подвале обнаружился ещё один старый знакомый — Карл Левитин. С Карлом мы кончали
одну школу, первую английскую спецшколу в Москве, и хотя он туда поступил в шестой
класс, а я только в третий, элементы общей истории наличествовали. Карл всегда
был стилистом и блестящим собеседником, так что визит в редакцию, где надо было
заглянуть и к Соболеву, непременно затягивался. Стоит повторить для читателей
помоложе — спешить тогда было не принято, и только вовсе уж алчным до гонораров
авторам, истерзанным заботами о многочисленном семействе, прощали быстрое раскланивание. Нина
Сергевна обитала где-то в глубинах, и я видел её редко. Остальных толком не различал,
за исключением Романа Подольного, делившего с Левитиным одну комнату, однако Подольный,
ведавший историей пополам с фантастикой, по тем временам именовавшейся научной,
относился ко мне не без вежливой подозрительности. Дизайнерская тема вроде
бы кончалась, и было самое время перейти в разряд друзей-читателей, но тут Юра
Соболев вдруг предложил мне сделать оформление очередного номера журнала. В виде
приятной «халтуры» я несколько раз делал макет «Декоративного искусства», но там
были одни фотографии, так что сценарная схема поневоле не могла быть уж слишком
сложной, а здесь надо было выложить на развороты множество разномерных материалов,
разнохарактерных иллюстраций, выполненных другими художниками, но чтобы заработать
на этом деле, следовало самому сделать обложку и несколько крупных картинок. Этого
я никогда не делал, но отказываться было глупо. Так я сменил кожу, из автора обернувшись
дизайнером-графиком. Времена были архаические. О компьютерах один Роман Подольный
знал, что они существуют, графических же программ не было ещё и в зародыше. Все
делалось вручную, включая непременную операцию ретуширования фотографий, необходимую
по причине скверной бумаги и ещё более скверного качества «высокой» печати. Я
взялся за дело с необычайным энтузиазмом, но до сих пор не могу понять, как это
Соболев не погнал меня с глаз долой после того, как посмотрел первый вариант моего
опуса. Однако же он глянул на меня с сожалением и посоветовал сделать ещё разок
заново — все. Я понимал, что он прав, что первые мои эскизы были робки и вялы,
и, преисполнившись признательности за проявленный главным художником гуманизм,
взялся за дело всерьёз. О, как я старался! Я изготовил портрет на-рождающейся
вселенной, капающей вниз, в глубь текста, земным шаром. И ещё много всего.  За
всем этим молча наблюдал ещё один замечательный персонаж редакции — Александр
Эстрин, техред, навылет знавший тайны советской типографии. Саша оценил мои художества,
кисло заметив, что от колористических тонкостей в печати останется весьма немного.
В это не хотелось верить, но он, конечно же, был прав, так что в дальнейшем пришлось
изначально брать поправку на прихотливость сердца и шкодливых рук печатников,
что в целом помогало, но не всегда: иной раз они напрочь забывали о необходимости
мыть формы после прежней краски, так что и локальный красный мог обернуться серобурмалиновым.
Боже! Сейчас, одним движением клавиши давая команду «обтечь» картинку текстом
при верстке собственной книги, трудно помыслить, что мог же я тогда выклеить сотню
строчек на матовом стекле, чтобы обойти собой же придуманный контур. Все-таки
в этой средневековости был заключен огромный шарм, которого не дано ощутить тем,
кто сызмальства щелкает на МАКах или PC.
Итак, я словно перешёл в другой
лагерь, образуемый Соболевым, Эстриным, мною, иллюстраторами, среди которых сразу
выделился Николай Кошкин, наряду с фантазией обладавший нечеловеческой усидчивостью
в изготовлении сложной графики. Это был другой лагерь, по отношению к редакторскому
корпусу пребывавший в некоторой оппозиции. Вообще-то редакторы относились
к «нам» хорошо, и удачную картинку могли оценить — в особенности, если это была
картинка не к «их» статье. Однако же оппозиционность была предначертана, и по
двум обстоятельствам. Первое имело объективную природу. Статью загоняли в длинные
столбцы гранок, и «мы» должны были всё это выклеить по разворотам, блюдя как художественную
логику оформления, так и земные интересы художников, труд которых оплачивался
от площади картинки. Натуральным образом от ряда статей оставались «хвосты», что
требовало сокращения уже отредактированных текстов. Как сочинитель текстов с изрядным
опытом, я твердо знаю, что нет такой статьи, какую нельзя было бы ужать на 15
процентов — нередко с пользой для текста. Редакторы это тоже, конечно, знали,
но, во-первых, не любили, чтобы их к тому понуждали «эти художники», а во-вторых,
нередко имели дело с авторами, которые от прикосновения ножниц к их дитяти впадают
в истерику. Второе обстоятельство имело уже чисто психологическую подоплеку.
Тут у каждого свой вариант отношения. Ирина Прусс или Галя Бельская принимали
свою участь в целом безропотно и любой вариант оформления встречали стоически.
Карл Левитин был помешан на графике Маурица Эшера (у нас тогда, по дальности от
центров западной цивилизации, его произносили: Эсхер) и готов был принять все,
если угадывалась даже отдаленная связь с его метафизическим пространством или
хотя бы имело намек на метаморфозис. Роман Подольный был наиболее свиреп в спорах,
а Григорий Зеленко, зам.главного, скорее давал себя уговорить, хотя иногда и он
мог закусить удила. Тогда оставалось идти к Нине Сергевне, которая к «нам» питала
необъяснимую рационально слабость и нередко выдерживала натиск начальствующего
люда как в обществе «Знание», в чьем ведении был журнал, так и в цековских лабиринтах. Я
был в несколько привилегированной позиции, так как будучи дизайнером (то есть
относясь к «ним»), бывал также и автором статей, проходивших по ведомству разных
редакторов (тем самым относясь вроде бы к «нам»), и, как герой Гольдони, стриг
с этого купоны. Впрочем, чем глуше становилась обстановка во внешнем по отношению
к редакции мире, тем более мы разгуливались. Соболев, которому книжно-журнальная
графика надоела до смерти, занимался своей графикой, а в редакции всячески поощрял
мои формальные эксперименты, по временам будучи вызываем к Нине Сергевне, у которой
после ещё долго не сходил с лица гневный румянец капитуляции перед соболевскими
меандрами мысли. К нашему трио вполне и окончательно присоединился Виктор Брель,
безропотно фотографировавший все, что полагалось, но давно жаждавший вольного
служения музам. В обществе «Знание» рвали и метали: мало им было всяких
вольностей, допускавшихся авторами статей, так тут ещё и явно «буржуазные» картинки, причём неизвестно, что хуже — откровенный абстракционизм или напротив — псевдонатуралистический
«сюр».  Перейдя
к сочинению исторических или, если угодно, параисторических книжек, а значит,
и статей и на этой почве задружившись с Романом Подольным, я наслаждался графическими
игрушками. Сначала это были переосмысленные «серии», вроде иллюстраций к фантазму
под названием «Закон для дракона», где я вырезал из ластика фигурку, мило кувыркающуюся
в пространстве, а на линолеуме — симпатичненького дракона, распечатав его в таблицу
цветовых переходов. Или — изготовление портрета вполне натуральной птицы из одних
циркульных кривых. Потом мы взялись за «артефакты», из которых наименее трудоемким
был скомканный и подожженный план Москвы (что-то там было наполеоновско-пожарное),
превосходно сфотографированный Брелем в процессе горения. Средним по сложности
было иллюстрирование добротной статьи о реставрации, для чего честной акварелью
была написана псковская колоколенка в осеннем пейзаже, затем картинка была разорвана
в клочья, а затем клочья — с пропусками — были наново выклеены на белом фоне.
Самой же трудоемкой была картинка к статье Рывкиной «Сельский мир». Для нее в
«Детском мире» был куплен мячик, мячик был расписан мужиками, бабами и детишками
— без пропусков, по-эшеровски; затем на линолеуме были нарезаны три северные избушки
(без обмана, настоящие, из заповедника в Кижах); избушки были напечатаны на куске
холстины; мячик уложен на холстину, после чего Витя Брель его спортретировал.
 Академические
начальники «Знания» шипели от возмущения, а Нина Сергевна забрала мячик в свой
кабинет, потом перевезла его в кабинет уже в Кожевниках. Темпера посерела и потрескалась,
но мячик покоился на отдельном столике, на своей избушечной тряпочке. Большей
награды в моей граф-дизайнерской работе не случалось, хотя и медали, и дипломы
за оную выдавались.
Журнал был своим, естественным местом для людей столь
же разнообразных, как его тематика. Для того, чтобы найти имена широко известные,
вроде Эйдельмана, достаточно перелистать 12-е номера за четверть века, но сколько
было других, наподобие (хотя тут подобий не бывает) знаменитого Джо Гольдина,
чьи могучая фантазия и необоримая воля гипнотизировали всех настолько, что множество
людей годами помогали ему в реализации совершенно невероятных затей, вроде телемоста
с Америкой. Журнал, редакция, «свой круг» — всё это отражало время, даже когда
ныряло в давнее прошлое. Все это подспудно готовило время Перестройки, которое
— как положено в истории — лишило «З-С» его «изподглыбного» ореола, сотен тысяч
читателей, и почти всех средств к существованию. Журнал и наша жизнь с ним
сами стали историческими реминисценциями. Я увлекся политикой, затем работой
в городах и с их жителями, затем — сетевыми изданиями в интернете, профессорствовал.
Но когда все та же Ирина Прусс позвала написать несколько путевых заметок, бросил
все, а когда все тот же Гриша Зеленко, давно уже главный редактор, сказал написать
некие мемории, сел за эти. Романа, увы, больше нет. Карл Левитин ушел в
«Nature». Виктор Брель — давно признанный художник. Юрий Соболев вернулся к амплуа
признанного графика и преподает в театральной школе, что в Царском Селе. Видимся
раз в пять лет. Нину Сергеевну Филиппову не видел давно, и этот мемуар следует
считать запоздалым, быть может, признанием в неизгладимой симпатии к этой удивительной
женщине. |
