Изнанка истории

В большинстве своём российские государи не утруждали себя познанием истории, так что, когда Горбачев, с его юридическим и относительно экономическим образованием, вдохновенно инициировал антиалкогольную кампанию, он, разумеется, не был отягощен излишними сведениями о делах давних. Однако же зря. Три с половиной века назад немалый опыт был уже накоплен. 11 августа 1652 года в Москве заседал Собор о кабаках. Постановили: уничтожить распивочную торговлю вообще, кабаки извести под корень, учредив вместо них по одному кружечному двору на город или большое село — для торговли на вынос. Постановили: продавать ведрами, полуведрами, четвертями, кружками (осьмушками ведра) и чарками и больше одной чарки в руки не продавать. Ночную торговлю огненной водой прекратить. Священников на кружечные дворы не пускать. Продажу водки в долг и под заклад запретить безусловно, азартные игры там запретить также.

Печась о доходах казны, Собор, в мудрости своей, постановил торговлю пивом и медом пресечь, откупа отменить, и торговать водкой по «указной» цене, против прежней заметно повышенной. Снабжение зельем градов и весей следовало теперь вести из центра, тож из Москвы, передав винокурение крупным подрядчикам, — тем самым качество повысить и себестоимость, конечно же, снизить.

Дальнейшее знакомо до боли. Откупа-то отменили, но ответственность местных целовальников за недоборы дохода в казну оставили. Администраторы от доходной статьи отказаться не жаждали и саботировали новый порядок, как только могли. На базарах и ярмарках, куда раньше прикатывали «гуляй-кабаки», под видом простого кваса начали торговать хмельным. Уже через полгода. Заметим, что горбачевское время из-за всеохватности партийного надзора обнаружило большую медлительность — государь указал «для больных и маломочных людей, которые вина не пьют, пиво и мёд на продажу держать по-прежнему». Понятное дело, доля «больных и маломочных» сразу возросла непомерно. Боясь недобора, кабацкие головы и целовальники, разумеется, торговали и в неуказанное время, ссылаясь на то, что по вечерам и в праздники бывает «лучшая питушка». Уже летом 1653 года разрешено было продавать вино в неуказанное время «проезжим людям», отчего в разы выросло число «путешествующих». Народ был, как всегда, сметлив, посему, как отписывал государю один голова, «в чарки и в кружки питухи вина не купят, а которые питухи и бывают на твоих государевых кружечных дворах, и те питухи, складываючись, покупают вино в ведра и в полуведра». Достоверных сведений о том, сколько надо поставить вина и куда, не было. Мор 1655 года, когда на всех дорогах были усилены заставы, заблокировав движение, дополнительно задерживали доставку, и без того не скорую. Подрядчики, среди которых как-то сразу обнаружились начальники важных приказов, принялись сбывать на места всякую гадость...[1]

Короче говоря, в 1661 году от великой питейной реформы не осталось и следа.

Вернее сказать, след остался, и очень заметный. Казна успела потерять добрую половину дохода «с питей» аккурат в то время, когда для войны с Польшей требовались большие деньги, так что реформа сыграла более чем существенную роль в неудачной попытке заменить серебряную монету медной по курсу серебряной, что потянуло за собой и смуту, и мятежи.

Изрядный погром хозяйства с нулевыми последствиями для народных нравов был учинен, разумеется, из наилучших, самых возвышенных побуждений. Роль Лигачева сыграл тогда тоже провинциал — новгородский митрополит, влияние которого на энергичного и легко внушаемого царя, росло как на дрожжах. Звали митрополита Никон, и 25 июля 1652 года, после кончины патриарха Иосифа, он занял патриарший престол. Никон был резок и нетерпелив, так что до питейной реформы оставалось всего две недели.

То, что моралистов нельзя пускать во власть, известно давно. Несчастная судьба Цицерона, страдавшего от одиночества как никто (недаром половина его текстов о дружбе), обозначила эту максиму со всей ясностью. Менее обращают внимание на то, насколько опасны моралисты в роли советников власти, вечно испытывающей дефицит воображения и потому склонной доверять пылкости проповедников добра, конструируемого наверху и сверху насаждаемого с упорством, достойным лучшего применения. Впрочем, это вовсе не означает призыв к гонению на моралистов, так как без них жизнь утратила бы толику остроты, что особенно следует иметь в виду во время Великого поста.