Подготовка текста и комментарии К.
Т. Боленко, Е. Э. Ляминой, Т. Ф. Нешумовой.
М., Новое Литературное Обозрение, 1998. — 752
с.; тираж не указан; серия "Россия в мемуарах";
ISBN 5-86793-023-8.
Теперь, говорят, не до литературы, теперь родились другие высшие
интересы благоустройства государственного, или, правильнее сказать,
перестройки всей России. Об этой перестройке скажу я в своем месте,
но замечу только, что одно не должно мешать другому, что человеку
нужно не одно только материальное благосостояние, что у него,
кроме того, есть ещё душа, требующая своих благородных наслаждений
и своей умственной и духовной пищи. Этой-то пищи теперь недостает
ей! — Только и слышишь о мировых учреждениях, о денежных операциях,
о пятипроцентных билетах, а денег ни у кого нет! — Заботятся о
благосостоянии Росии, как никогда ещё не заботились; но есть ли
довольные люди? Справедливо сказал Гердер: "Я не могу понять,
чтоб могло быть счастливым государство, в котором все частные
люди терпят!" — Что мы теперь видим? — Пьянство страшное, грабеж
по улицам, города и селы горят, торговля остановилась, земледелие
упадает; между тем все веселятся напропалую! — Но эти увеселения
не веселят духа, а показывают только жадность к наслаждению, как
будто желают заглушить в себе потребность мирного счастия и тихой
семейной жизни или дружелюбной общественности, которых нет уже!.."
Михаил Александрович Дмитриев написал это 3 августа 1866 года,
за месяц до смерти, пребывая в глубоком унынии по поводу турбуленций,
произведенных в российской жизни реформами 1860-х.
Воистину, всяк читает по-своему. Андрей Немзер, успевший в конце июля напечатать в газете "Время"
рецензию на объемистый том мемуаров Дмитриева, назвал автора аристократом, что не соответствует
действительности. Дмитриев, средний поэт (впрочем, небесталанный
переводчик Горация и автор колких эпиграмм), несомненно, был привержен
идее аристократизма, однако этот средней руки помещик, достойно
служивший по судебной части, может быть назван аристократом не
более, чем Александр
Пушкин.
Давно замечено, что по-настоящему интересные мемуары сочиняли
литераторы третьей руки: писатели первого плана заняты лишь собой,
писатели второго — слишком озабочены тем, чтобы в глазах потомков
сойти за первых. И только сочинители третьего разряда оказывались
довольно талантливы, чтобы замечать и фиксировать подробности
в окружавшем их мире, и достаточно скромны, чтобы не заслонять
этого мира собственным литературным "Я". Мной прочитаны уже десятки
томов мемуаристики XIX в., но, пожалуй, впервые после знакомства
с сочинениями Филиппа Филипповича Вигеля я смог почерпнуть из
книги Дмитриева так много для себя нового. В самом деле, можно
ли понять масштаб Карамзина, не принимая во внимание того, что
в 1810 году в Университетском благородном пансионе всё ещё учили
российскую историю по трудам старательных заезжих немцев, а таинства
русского языка — по анонимной "Краткой русской грамматике", изданной
специально для пансиона? Только уяснив, как скверно преподавали
иноземные языки, можно понять, как плохо в России поняли Шеллинга
или Гегеля. Можно ли хоть что-то постичь в семейном бюджете помещика
середины XIX в., если не осознать, что 400 рублей, отданных за
офорт, были совершенно сумасшедшие деньги!
В Николая I набросано столько каменьев, что невольно выработалось
чувство протеста, и в этой фигуре искалось трагизма, добрых устремлений
к наведению в России хоть какого-то порядка, в самом начале царствования
натолкнувшихся на, что ни говори, злодейское предательство того
самого дворянства, в котором виделась опора трону. Увы, достаточно
обратиться к заурядному случаю судопроизводства по гражданскому
спору между братьями Пассеками и князем Шаховским о наследстве
имения, оставшегося после князей Кантемиров, чтобы со вздохом
вновь признать в Николае энергичного и волевого идиота. Дело не
только в том, что император пытался управлять Россией как поместьем,
но и в том также, что и помещик-то был бездарен: "Государь, имея
в виду только подвиги Диомида Пассека и желая почтить его память,
рассматривая по этому делу мнение Государственного совета, согласное
с заключением Сената, дал сгоряча такую собственноручную резолюцию:
"Во уважение подвигов Диомида Пассека имение между Пассеками и
князьями Шаховскими разделить пополам". Это значит, во-первых,
что он не мог или не захотел разобрать законности права; во-вторых,
что он считал себя вправе наградить подвиги храбрости чужим имением.
Половина наследства, правильно или неправильно принадлежащего
Шаховским, пошла в награду Пассекам, которым оно совсем не принадлежало,
в награду за подвиги убитого; а отнятием частной собственности
награждены заслуги отечеству!" А чего стоит одна краткая характеристика
графа Бенкендорфа, немалое остроумие которого давно нам явлено
публикациями его писем в "Русском архиве": "Кроме того, он (Николай
I. — В. Г.) был человек добрый, но ленивый, усталый, заваленный
пустяками, сплетнями
и доносами, и подписывал, не читая".
Может быть, Дмитриеву недостает остроты наблюдений Вигеля, но
наш добропорядочный до занудливости мемуарист возмещает этот простительный
недостаток фундаментальностью знаний и дотошностью в оценке всякого
почти явления. Если о пансионе и университете, то тьма очаровательных
подробностей, вроде того, как голодали школяры, которых кормили
всякой дрянью, да и той недостаточно, или как почтенный профессор
Каченовский излагал студентам эстетику: "... иногда он был и смешон,
когда, например, говоря об Аполлоне Бельведерском или о Венере
Медицейской, не имея под руками их изображений, он вскакивал с
кафедры и, бледный, в сером фраке, вдруг становился перед нами
в позе Аполлона или Венеры!" Если о великой битве западников со
славянофилами (полем брани были в действительности две московских
гостиных и пара журналов), то перед нами и смешноватое интриганство
Аксакова, и неудержимый поток краснобайства Хомякова. Если о медицине,
то автор, в жизни своей немало настрадавшийся от болячек, в подробностях
сообщает о немудрящей системе врачевания, чуть в стороне от столиц
сменявшейся уже вопиющей непрофессиональностью эскулапов. Если
о нравах, то довольно описания дома почтенного дядюшки, считавшегося
в своё время большим поэтом: вся неустроенность, вся безалаберность
российского дворянского быта проступает с полной наглядностью,
тем более что издатели поместили в текст планы и первого, и второго
этажей московского палаццо на Спиридоновке. Шестиколонные портики
и по главному и по заднему фасадам, по обоим этажам, но при этом
от неудобства планировки волосы встают дыбом.
Наш мемуарист никогда не был за границей, лишь единожды — в Петербурге
и, по-видимому, комплексуя, ни разу более не пожелал его посетить.
Он ничего не видел и в России, все собираясь пройти по Волге,
да так и не собравшись. Имение в Симбирской губернии, Москва,
Симбирск да Сызрань — вот весь мир нашего мемуариста, но как много
и сколь многих он успел узнать!
Дмитриев интереснее всего в описании мелочей, вроде особенностей
манеры танцевать кадриль в столицах и в провинции. Он весьма любопытен
в описании работы судейской бюрократии изнутри или бурных околотеатральных
интриг и интрижек. Он интересен уже тем, что являет собой редкий
тип совершенно независимого наблюдателя — независимого от всего,
кроме предрассудков своего времени и своего класса. Суждения мемуариста
о литературе и литераторах также не лишены интереса тем, как ярко
проявляют картину считывания литературного процесса включённым
в него современником, ценившим два качества прежде всего: солидность
общего образования и хорошие манеры. Так, признавая за Пушкиным
известные лёгкость письма и изящество, Дмитриев явно считал его
глуповатым. Лермонтова не заметил. Гоголь, в силу его врожденной
неловкости, помноженной на отсутствие воспитания, остался для
мемуариста одарённым рассказчиком на малоросские темы, однако
ни "Ревизора", ни "Мертвых душ" Дмитриев вообще не отметил. Некрасов вызывает у него один лишь приступ дурноты, тогда
как даже за Чернышевским он готов признать определённые достоинства
издателя. С уважением относясь и к Чаадаеву, и к Вигелю, мемуарист прежде всего доносит до читателя
анекдотические счеты между двумя претендентами на первую роль
в гостиных. Зато по-настоящему он увлекает, когда описывает свои
труды по переустройству имения, будь то перестройка дома (выплывает
замечательная деталь — отсутствие представления о том, что такое
терраса, отчего автору, прежде чем доверить дело плотникам, приходится
сначала вычертить ее, а затем приказать сделать модель) или многолетняя
работа по перекомпоновке сада.
Дмитриев слишком привержен принципам и слишком горд, чтобы преуспеть
в карьере, оборванной явно несправедливой отставкой. Он — небольшой
поэт, но глубоко литературный человек с цепкостью поэта, чем и
ценен. Говоря обобщенно, перед нами 500 страниц насыщенной деталями,
подчас ворчливой, подчас преисполненной лиризма болтовни о времени,
которое совсем уже скоро станет позапрошлым столетием. Право,
цены этой болтовне нет, и есть опасения, что от первой половины
XX в. останется куда менее точных подробностей.
Добавим к этому 220 страниц дотошных, иной раз весьма пространных
комментариев, да ещё именной указатель, раскинувшийся на 25 страниц,
что делает честь и тем, кто готовил первое полное издание мемуаров М. Дмитриева, и издательству "НЛО".
|
