Введение
Исследования раннего Ренессанса словно обрели в последнее время
второе дыхание. Ещё недавно казалось, что известно "все",
однако упорный труд извлекает на свет новые документы из архивов
Венеции и Генуи, Мадрида и Анкары, и внимание учёных сосредоточивается
на "мелочах" и контексте событий. Анализ источников
получения корабельного леса для строительства флотов Испании и
Османской империи, движение цен на хлеб в городах Европы, изменение
техники землеустройства на болотистых равнинах — всё это позволяет
понять время полнее и глубже, чем удавалось при изучении одних
лишь шедевров. Все чаще речь идёт о постижении причин, и место
вопросов "что" и "когда" занимает "почему".
В отношении героя этой книги вопрос "почему" возникает
не единожды, но острее всего он звучит, когда Аристотель Фьораванти
принимает решение: ехать в Москву. Дело не в готовности к отъезду
как таковой — она обычна, ведь национальные государства только
складываются и чётких национальных границ в Европе ещё нет. Княжества,
графства, епископства, территории вольных городов — всё это пребывает
в неустанном движении в связи с династическими браками, мирными
договорами и войнами, Единственная форма тогдашнего патриотизма
— местная. Но и её значение отнюдь не абсолютно, С начала XIII
в. не только трубадуры, но и врачи, юристы, ремесленники все чаще
перемещаются из города в город, от одного мецената к другому.
В 1486 г. неудержимое любопытство приводит ученого немца Брейденбаха
к подножию пирамиды Хеопса…
Непреодолимый, казалось бы, барьер ненависти между христианами
и потомками Магомета, и тот нередко преодолевался. Вот,
к примеру, отрывок из письма, обнаруженного недавно в архиве
Анкары: "...Я, раб твой, узнал,
что ты намереваешься соорудить мост между Стамбулом и Палатой,
и не можешь выполнить своё намерение, поскольку не находится
для того мастер. Я, раб твой, знаю, как это сделать... я
воспользуюсь хитроумным приемом, так что вода будет проходить
внизу, не повреждая края. И султаны, которые будут наследовать
тебе, смогут чинить его без больших затрат"[4].
К письму, вернее, к его переводу, сделана приписка: "копия
письма, посланного неверным, называемым Леонардо, из Генуи".
Если убрать из текста рефрен "раб твой", без сомнения
вставленный переводчиком, то стиль Леонардо да Винчи опознается
сразу. Достаточно припомнить знаменитое письмо к Сфорца[5],
чтобы в этом убедиться. Леонардо, как известно, направился
в конечном счёте не к султану, а ко двору Франциска I, но
сама готовность отправиться на службу к злейшему врагу христианских
государей весьма примечательна. Это удивляет уже меньше,
если вспомнить, что в 1479 г. Венеция удовлетворяет просьбу
Махмуда II и живописец Джентиле Беллини провел два года
при константинопольском дворе султана. Возможно, его Рассказы
побудили Леонардо писать Баязиду в Стамбул. По некоторым
данным[6]
Фьораванти был приглашен туда же.
 Как
видно, согласие Фьораванти на отъезд из Италии не могло вызвать
удивления, Следует, однако, принять во внимание, что тогдашнему
европейскому сознанию двор султана был гораздо понятнее и, если
угодно, "ближе", чем стольный град неведомого князя
"гиперборейцев". Турция пугала, но и манила — лёгкостью
морского пути, климатом, ароматом Востока. Безмерно далекая Русь
интриговала, но ещё более страшила. Лишь три человека а Италии
заведомо знали более других: папа Сикст, кардиналы Виссарион и
Антонио Бонумбре, Весной 1472 г. они подробнейшим образом расспрашивали
о московских делах мастера Джованни делла Вольпе, давно служившего
чеканщиком монеты московскому князю. Но то были тайные беседы,
связанные с планами формирования антитурецкой коалиции. Итальянцы
знали о "России" по отголоскам уже очень давних (1255
г.) рассказов монаха
Рубрука и посланника Плано
Карпини, по почти столь же давней книге Марко Поло, записанной
с его слов в 1298 г.
Рубрук видел одни развалины — он ехал к Хубилаю в Каракорум,
посетив по дороге хамскую ставку Батыя на Волге. Из книги
же Марко Поло можно было узнать, что Рóсия — "большая
страна на севере. Живут тут христиане греческого исповедания.
Тут много царей и свой собственный язык; народ простодушный
и очень красивый". Можно было также узнать,
что они платят немного дани царю Запада Тактакаю (т.е. Золотой
Орде), что там много мехов большой ценности. Но главным,
что врезалось в память итальянскому читателю, было, конечно,
следующее: "Знайте, по истинной
правде, самый сильный холод в свете в Рóсии; трудно
от него укрыться... От Рóсии, скажу вам, до Норвегии
путь недолог, и если бы не холод, так можно было бы туда
скоро дойти, а от великого холода нелегко туда ходить"[7].
Холод — страшное слово в Средиземноморье, где в неотапливаемых
толком домах всех била дрожь с ноября по март, а здесь: самый
сильный холод в свете! Конечно, Болонья — не Флоренция и не Рим.
Болонцам известно, что такое снег и ледяной ветер с гор, и всё же "самый сильный холод в свете"…
 Серьезной
картографии вообще ещё чет, она рождается в одно время с Успенским
собором. Полулегендарная карта 1549 г., приложенная к "Запискам
о Московии" Сигизмунда Герберштейна, ещё не нарисована. Ещё
не нарисована и карта Николая
Кузанского, имевшего возможность общаться с "московитами"
в Италии в 1439 г., когда в Феррару прибыли на Собор русские священнослужители.
Эта карта — первая. Только у самого её правого обреза (восток)
мы можем разыскать знакомые названия Здесь есть написанная на
две манеры Русея — Руссия, но она рядом с Валахией и Венгрией.
Это Новгород-Волынские земли. На реке "непер" есть Киови,
но в ту пору Киев далек от границ русских княжеств. В самом верхнем,
северо-восточном углу карты уместилась Руссия Апьба парс, т. е,
"часть Белой Руси", уточненная чуть ниже: Новагардия.
Ниже города "Новагарда" лежит таинственное королевство
Плесров (наверное, Псков)...
Лишь в середине XVI в. находим мы на европейских картах более
подробные описания "Руссии, Московии и Тартарии". В
1475 г. когда Фьораванти позволяет послу Семену Толбузину уговорить
себя на отъезд, известия Марко Поло выглядят ещё вполне "новыми".
Во Флоренции, где почти двадцать лет над составлением своей карты
Европы работал великий философ Николай Кузанский, кое-что знали
от русского посольства 1439-1440 гг., в остальной же Италии было
известно лишь то, что могли (и хотели) поведать генуэзские купцы,
добиравшиеся в Москву из крымских своих колоний.
Для того чтобы как-то приблизиться к времени отъезда Фьораванти
в Москву, необходимо осознать: Колумб ещё не достиг Антильских
островов; Васко да Гама ещё не доплыл до Индии; Гутенберг только
что напечатал первую в Европе книгу; лишь должен появиться на
свет человек, который нанесет сокрушительный удар авторитету римской
церкви, — Мартин Лютер.
Фьораванти было уже 30 лет, когда умер Филиппе Брунеллески, Леон
Баттиста Альберти старше его на десять лет; Антонио
Аверлино, которого история зодчества знает больше под именем Филарете,
— на пятнадцать. В 1485 г., когда имя Фьораванти упомянуто в русской
летописи последний раз, Рафаэлю только два года, Дюреру — четырнадцать,
и он создал первый автопортрет. В расцвете сил Вейт Штосс (Вит
Ствош), только что окончивший резной алтарь собора Марии в Кракове.
Во Франции вершин мастерства достигает Жан Фуке, благодаря миниатюрам
которого мы немало знаем о технике строительства готических храмов.
Во Фландрии обретает уже известность Иероним Бош (Босх), получает
новые заказы Квентин Метсис. В Италии ещё работает Пьеро делла
Франческа, уже известен Андреа Мантенья, знамениты уже Пьетро
Перуджино, Сандро Ботичелпи, Донато Бернини, приобретает известность
за пределами Флоренции Леонардо да Винчи. Микеланджело родился
в том самом 1475 г., когда Фьораванти отбывает в Москву...
Мы, спустя полтысячелетия, отлично знаем, что Ренессанс уже вступил
в пору зрелости. Современники Аристотеля Фьораванти об этом ещё не догадывались. Для чих Возрождение — это несколько тесных кружков
вокруг нескольких меценатов. Пройдет всего одно поколение и Ренессанс
станет умонастроением всей культуры, а звание Художник станет
чем-то вроде патента на знатность.
В 1475 г., когда Фьораванти собирается в путь, дело обстоит
иначе. Писателя в это время уже трудно "ставить на
место", художника — ещё легко. Уже есть профессионалы,
но ещё нет той социальной прослойки, за которой общество
готово признать право самостоятельно мыслить, — интеллигенции.
Почтенной фигурой является в меру богобоязненный ремесленник,
мыслящий себя неотторжимой частицей Цеха. Тот, кто начинает
сознавать себя автономной личностью, ещё чрезвычайно одинок
[8],
а его странность весьма часто приравнена для сильных мира
к той странности, что была профессией шута.
Фьораванти — инженер. Он художник лишь постольку, поскольку тогдашний
инженер не мог не быть художником. Время знало ещё только одного
инженера — военного, и потому позиция его была несколько устойчивее,
чем скульптора или живописца.
Но и мера самосознания инженера была меньше. Он может решать
совершенно Новые задачи, но счесть себя творцом нового для него
ещё невозможно. Само слово творчество ещё не оторвалось полностью
от своего ветхозаветного
контекста: Творец один, ему можно и должно подражать, подражать
как можно лучше.
Это очень важно. Когда Фьораванти получает в Москве задание:
воссоздать, перенести формы Успенского собора из Владимира,- он
воспринимает эту задачу как нормальную, естественную. Творить
новое отнюдь не является для мастера целью, и новое возникает
как бы само собой, по необходимости.
Так было в Италии. В бесконечно далеком от нее Великом княжестве
Московском о профессионализме ещё не задумывались. Здесь знали
мастеров, работавших на князя, знали мастеров, работавших на митрополита
или епископа. Все эти мастера — строители, вроде Василия Ермолина,
и иконописцы, вышедшие из школы Феофана Грека и Андрея Рублева,
— будучи формально свободными людьми ценились как умелые холопы.
Не удивительно, коль скоро до конца XVII в. даже думный боярин
обращался к государю, именуя самого себя рабом. Мастера — ценные
холопы, не более того.
Встреча двух типов сознания. В одном отпечаталась многовековая
бюргерская культура правовой независимости личности, в другом
— феодальная культура абсолютного повиновения. Такая встреча не
могла не быть исполнена внутреннего напряжения, драматизма взаимного
непонимания. Встреча состоялась и — свидетель Успенский собор
— оказалась плодотворной, и потому история Аристотеля Фьораванти,
первого из "фрязей" строителя в Москве, остается навсегда
нелегкой для понимания.
"Как помещен человек?"
— спрашивал сын Карла Великого.
"Как лампада на ветру",-
отвечал ему Алкуин[9].
"Как цветок на ветру", — 700 лет спустя ответил на
тот же вопрос Аристотель Фьораванти, чтобы ещё через 500 лет мы
ломали голову над расшифровкой его ребуса.
|
