Глубинная Россия: 2000 — 2002

Погружение в Россию

Первая попытка

Как всякий сугубо московский человек, я открывал для себя страну частицами и в разные времена. Сначала ближнее Подмосковье — по направлениям железных дорог, где были разбросаны дачи знакомых. Сейчас трудно вообразить, что в первые послевоенные годы Лианозово было ещё дачным поселком, Валентиновка могла казаться дальним местом, а Внуково или Абрамцево вообще находились уже где-то за горизонтом. Обычные маршруты вели на Юг, так что все, что между Москвой и Сочи, было только пейзажем из вагонного окна. Иногда при виде внезапно открывшегося, всхолмленного ландшафта, где между перелесками в отдалении виднелся неведомый городок, возникало острое желание заглянуть туда, но поезд убегал дальше, и желание тихо пропадало.

Под флагом студенческой практики случилось первое обнаружение жизни на селе, шоковое по силе. Сразу после зачисления в архитектурный институт мы были отправлены куда-то в Калужскую губернию, где возили на утомленных клячах мокрый картофель в хранилища, где эти корнеплоды должны были непременно сгнить к следующему лету. На бревенчатой стене избы, где мы спали на полу вповалку, висели две картинки: царское семейство из «Нивы» и портрет Георгия Максимилиановича Маленкова из «Огонька». Как раз вышло первое послабление крестьянству, колхозникам выдали паспорта, так что Маленков был вполне уместен, но было непонятно, как уцелело контрреволюционное изображение. Впрочем, людей в деревне было явно маловато. За шатким плетнем пространство условной улицы было залито жидкой глиной цвета какао, с дымчатыми разводами. Как там жили люди, было решительно непонятно.

После третьего курса мы строили кирпичные коттеджи в Ельнинском районе Смоленской области. Строили на краю огромного льняного поля над речкой, которая этим нашим строительством была обречена на погибель. Лен был низкорослый, пригодный исключительно на масло, но маслобойка в Ельне не работала. Найти металл для оконных перемычек было невозможно, но мы обнаружили выход, распилив рельсы узкоколейки, оставшейся после немцев. Год был 1960-ый, от начала «оттепели» четвёртый, и тем более странно было обнаружить там такую глубокую нищету, какой москвич, снабжавшийся по т.н. первой категории, представить себе не мог. На местных огородах не было ничего, кроме картошки и лука — даже свеклу удавалось обнаружить с большим трудом. Впрочем, молоком с колхозной фермы нас снабжали изрядно, и хлеб тоже был. Наличных денег у колхозников не было, так как рассчитывались с ними исключительно «палочками» в ведомости, однако же налоги казне следовало выплачивать рублями. Наши мизерные стипендии в этих местах казались огромными деньгами, и бидон самогона с нашим приездом подорожал на местном рынке в два раза. Как раз минуло полгода с того момента, когда в рамках упорной реализации идеи агрогородов, обложили налогом каждую яблоню, так что плодовым садам России пришел конец — яблоневые стволы валялись у плетней повсюду.

Через год пожил неделю у няни своего младенчества в Тульской области, рядом с Новомосковском. Няня считалась инвалидом (справка об инвалидности обходилась недешево), в колхозе не работала и потому все время проводила на огороде и с птицей. Её муж сумел занять выгодную позицию возчика, что давало толику личной свободы и возможность использовать подводу для собственных нужд и в качестве ценной услуги. Это было тем более важно, что самовольно косить траву было запрещено даже на лесных полянах: создание агрогородов решили начать с изничтожения скотины на подворьях, так что косили по ночам, и главным делом было вывезти свежее сено до наступления утра.

Наконец-то моим «буржуям» удалось осуществить давнюю мечту о мотоцикле с коляской. Во-первых, надо было накопить для этого денег, что предполагало немалый объем продажи на рынке. Во-вторых, следовало попасть в список очередников, ибо в свободной продаже серьёзных мотоциклов не было. В-третьих, законное место в этом списке надлежало оправдать обязательными поставками шерсти, яиц и сливочного масла. Яиц в хозяйстве хватало с избытком, шерсть тоже была, но вот масло пришлось покупать в соседней области в магазине (в дурном сне не придумаешь, что тогда творилось со статистикой сельскохозяйственного производства!). Как раз той осенью в булочных Москвы вместо привычного хлеба стали торговать чем-то зеленоватым, с добавкой гороха, немедленно пересыхавшим и малосъедобным. К зиме подошли транспорты с американским зерном (о чем ходили только глухие слухи), и хлеб появился снова.

Я не принимаю в расчёт туристические поездки по городам, поскольку не было ни оснований, ни возможности выйти за рамки более ли менее серьёзного знакомства с памятниками архитектуры и музеями. Жизнь людей оставалась за этими рамками, а так как газетные статьи никто всерьёзне воспринимал, телевизора у меня вообще не было за полной бессмысленностью этого прибора, то я гораздо лучше знал перипетии распада американского фермерского хозяйства или новые способы уничтожения джунглей Амазонки, чем жизнь российской глубинки. Когда стала появляться «деревенская» проза, она, разумеется, прочитывалась разом с другими публикациями в «Новом Мире», но при всей её эмоциональной напряженности эта проза была мало информативна. Как-то журнал «Литературное обозрение» заказал мне материал о городской теме в советской литературе. Взявшись за дело с азартом и пересмотрев сплошь «толстые» журналы, я быстро обнаружил, что, строго говоря, городские сюжеты завершились в довоенное время, когда в моде была индустриализация, тогда как за два десятилетия между 1964 и 1984 годами мне удалось обнаружить только две повести, действие которых развертывалось в городе. До появления хлестких очерков Стреляного и Черниченко в эпоху ранней Перестройки источников дельной информации не было вообще, что как-то можно было компенсировать только одним — внимательным чтением многотомной «России» под редакцией В.П. Семенова и выпусков губернских краеведческих обществ.

За те же двадцать лет, работая в экспериментальной дизайнерской студии Союза художников СССР (через нее прошли полторы тысячи художников со всей страны), я успел набрать немалый массив информации о состоянии городов, часто поверяя узнанное собственными впечатлениями на местах. Однако всё это было и случайно и поверхностно. Как всякий опытный научный сотрудник, я умел удовлетворять собственное любопытство за казённый счёт и, возглавляя сектор социальных проблем советской архитектуры во второразрядном НИИ, смог наладить исследование перипетий расселения в советскую эпоху. Нам отчасти удалось добраться до фактического материала, но это была тяжкая работа, ведь границы районов и областей перекраивались столько раз, что добиться сопоставимости расчетов было делом головоломным. Случались небольшие открытия. Так, удалось выяснить, к примеру, что одна только Рязанская губерния за десять лет между 1927 и 1937 годами утратила свыше 700.000 человек и что пустынная Мещерская сторона, столь восхитительно описанная Паустовским, не всегда была, а стала пустыней вследствие тотального истребления крепких хуторских хозяйств в пойме Оки. Удавалось организовать маленькие экспедиции в странные закрытые зоны, вроде сети мордовских лагерей вокруг Потьмы, где почти все десятиклассники твердо знали, что место их будущей работы — в охране. Удавалось разобраться, как живут люди в приграничных зонах. Все это было любопытно, но очень уж фрагментарно, да к тому же не могло быть речи о публикации материалов даже для служебного пользования, так как в институтском плане все эти работы вообще не значились.

В 1984 г. мне пришлось срочно менять место работы. Тогдашний директор маленького НИИ культуры Вадим Борисович Чурбанов рискнул предложить мне создать сектор исследования культурного потенциала городов и предоставил полную свободу действий. Собрав несколько одарённых молодых людей, я начал совместную работу с городскими властями Набережных Челнов, соседней с ними маленькой Елабуги и Тихвина, затерянного в болотах Ленинградской области. Идея вовлечения горожан в работу осмысления состояния города и его будущего была несколько экзотичной в глазах местных партийных начальников, однако времена были уже какие-то неопределённые, и нам не препятствовали.

С тех пор прошло уже 18 лет, так что впечатления того времени, наложенные на нынешнее знание, представляют определённый интерес.

Набережные Челны того времени являли собой прелюбопытное место. КамАЗ на полном ходу, Автозаводский район выстроен согласно концепции двух московских институтов, его широкие проспекты и двухуровневые транспортные развязки создавались на дальнюю перспективу, и действительно они недурно выдерживают сегодняшний поток автомобилей. Общая схема землеосвоения — в условиях, когда земля не имела цены — была выполнена очень грамотно. Хуже обстояло дело с жилыми кварталами. Как всегда в тех случаях, когда проектирование ведётся издалека, внешними людьми, ими двигали сугубо формальные соображения. Коль скоро те же институты проектировали Тольятти и задали там сеть чрезвычайно крупных прямоугольных кварталов, ведущим специалистам попросту не хотелось повторяться[1]. В результате Автозаводский район был сформирован в системе обособленных «островов», разделенных обширными пустыми промежутками.

Было совершенно очевидно, что такая пространственная конструкция буквально взывает к возникновению подростковых банд, что и подтвердилось со всей яркостью в начале 90-х годов. Схема так жёстка, что и сегодня, когда автодороги, связывающие между собой «жилые комплексы», называются улицами и имеют имена, адреса в городе звучат как, например, «6-105, 46 комплекс (по Ленинградскому проспекту)».

Как всегда при чрезмерно быстром, спазматическом процессе наполнения строениями обширного пустого пространства, слободы, разделенные по заводам (и, соответственно, по схемам финансирования), не были сопряжены ничем. Тогдашний председатель горисполкома предпринимал героические усилия чтобы как-то оживить и очеловечить новую урбанизированную территорию, на которой, кстати, проживали люди с изрядными домашними библиотеками. Переоценивать последнее обстоятельство не стоит — деться в свободное время было почти некуда (два дворца культуры на весь город), тогда как снабжение дефицитными в ту пору книгами было хорошо налажено через всесильный КамАЗ. Украсить интерьер было тоже нечем, так что книги играли весьма существенную роль декорума.

Между Автозаводским районом и «старым городом» машиностроительных заводов, и ещё более «старым» городом строителей Нижнекамского гидроузла простиралась обширная пустыня, которую шустро пробегает трамвай. Градоначальник сумел сорганизовать строительство крупного спортивного комплекса «из ничего», т.е. из якобы битого кирпича разных заводских строек, с помощью возведения якобы «цеха № 17». Обычная была практика, когда за одно и то же деяние можно было получить и орден, и десятилетний срок в тюрьме.

Я успел в Челны как раз в тот момент, когда бульдозеры доламывали последнюю улицу, оставшуюся от городка 40-х годов, единственный след сколько-нибудь длительной обитаемости, единственную связь между новыми промслободами. Там, среди прочего, была симпатичная пожарная каланча и аппетитный домик банка с трогательными гипсовыми шарами по бокам лестницы. Пришлось воспользоваться всеми ресурсами красноречия, чтобы убедить мэра в ценности этих следов коротенькой, но всё же истории места. Прямо в кабинет была затребована выкопировка из генерального плана, прямо на столе у начальства я обвел красным карандашом охранную черту, и прямо здесь было подписано распоряжение о приостановке сноса.

Контакт был установлен, и теперь требовалось найти простой и внятный способ вовлечь обитателей Набережных Челнов в процесс, ввести их в состояние изумления перед тем, что для них, их же руками нагородили москвичи. Ещё в 1980 г., работая в болгарском Благоевграде вместе с моим коллегой по экспериментальной студии Марком Александровичем Коником, я попросил учителей местных школ задать школьникам домашнюю работу. Они её выполнили, и мы получили несколько десятков рисунков, на которых достаточно верно было отображено все то, что привлекало детское внимание в городке, уютно устроившемся в горной долине. На многих рисунках повторялся старый домик мельника у главной площади, тот самый домик, который городские власти уже было постановили непременно снести ради единообразия. Мы включили десяток картинок в экспозицию своего проектного предложения, и это весьма помогло. В Челнах я решил повторить этот опыт, существенно расширив его масштаб. В данном случае опора на городскую бюрократию была как нельзя кстати: мэр вызвал к себе заведующего Гороно, тот собрал учителей рисования, и мне оставалось лишь долго упрашивать их ни в коем случае не руководить процессом и ограничиться третьими — пятыми классами.

Помогло это лишь отчасти, так что в папках, которые я получил через две недели, можно было найти немало слишком сладких фантазий на тему города будущего. И всё же большинство сработало честно, и мне пришлось перебирать почти полторы тысячи листов, созданных в семнадцати школах города. В возрасте десяти-одиннадцати лет люди ещё не знают, что не умеют рисовать, и рисуют совершенно раскованно. В этом возрасте они, как правило, ещё не начали лгать, и потому их свидетельства достаточно надёжны.

Оставалось сделать выразительную выборку. Взрослые не просто притерпелись к той омерзительно монотонной среде, в которой проходила их повседневная жизнь, многим, судя по расспросам, она казалась вполне привлекательной. Совокупность детских рисунков показала, насколько тревожна такая притерпелость глаз. Рисовали в обычных, дешевеньких альбомах, и сразу бросалось в глаза, что многим юным художникам одного листа не хватало, так что они работали на развороте — по горизонтали. Многим и этого оказывалось мало, и в результате расчерченные квадратиками панелей бесконечные ленты зданий, так и не кончаясь, упирались в левый и правый обрез листа. Одна такая горизонтальная лента повергала в шок: автомобильчики и фигурки людей на улице оказались расставлены точно по рисунку швов между панелями, будто они — не более чем элементы той же самой конструкции. Чудовищный эстетический голод понуждал авторов чем-то разнообразить сетки панелей, и потому в квадратиках окон были расцвечены яркие занавески, на каждом подоконнике оказывались яркие цветы в горшках. Те, кому и этого было недостаточно, изобрели собственный способ декорирования — к каждому нижнему углу каждого окна был трудолюбиво прицеплен цветной воздушный шарик.

Часто встречавшийся вид сверху обнажал не только пустынность пространства, но и всю иллюзорность представлений начальства о том, что, затратив немалые деньги на сооружение всяческих «сказочных» городков, они способны дарить детям радость. Почти все загончики-резервации такого рода на детских рисунках были пустыми: так, аккуратно зафиксированная топографическая деталь, куда менее привлекательная, чем автомобили и мотоциклы. Зато на множестве рисунков то тут, то там оказались фонтаны, каких тогда в Челнах не было.

Оставалось собрать полторы сотни картинок в группы, снабдить их простенькими и жёсткими лозунгами[2] и сформировать выставку в фойе дворца культуры в тот самый день, когда происходила ритуальная встреча городской администрации с т.н. общественностью.

Мной двигал холодный расчет. Дети — слабое место даже у достаточно засохших в невзгодах взрослых. Как и следовало ожидать, администрация Автозаводского района была оскорблена в лучших чувствах, и сотрудничать с нами не захотела, тогда как несколько съежившиеся в тени КамАЗа заводы, на балансе которых было немало жилья, откликнулись. Расчет оправдался, и через неделю на краю «старого» города началась работа, какой в Советском Союзе ещё не случалось. В казённых помещениях красных уголков вместе трудились старшеклассники, родители и закаленные люди от заводских дирекций, которые незамедлительно предоставили в распоряжение «проектных групп» запасы всевозможных материалов, на всякий случай (и на прямой товарообмен) хранившийся на их складах. Вместе с моими помощниками провели детальный анализ пустырей и проложенных по ним тропинок, составили карты потребностей для всех возрастных и функциональных групп. Для стариков, которым нужны не только скамейки, но и стена, защищающая от ветра и обращенная к югу. Для мам с колясками, которым нужно защищенное от ветров место, где можно обменяться сведениями о питании и воспитании. Для малышей, которым нужно множество «потаенных» мест, где их не может психологически раздавить гигантизм обстановки. Для тех, кто постарше и кому необходима пища для собственного группового воображения, а не идиотские поделки в виде гномов и чебурашек. Для тех, кто уже начинал осваивать самодельные скейт-борды, чтобы они не сносили с ног всех встречных и не вылетали на проезжую часть… Ну и, разумеется, фонтаны — совершенно не обязательно большие, не обязательно сложные и дорогие. Здесь же был изобретен способ отливки округлых бетонных деталей в разовых формах, сооружаемых из брезента на металлических рамах, самостоятельно сочинен способ создания дешевой мозаичной поверхности из гальки и керамического боя.

Главным было показать, что благоустройство — дело самих жителей не тогда, когда их выгоняют с лопатами, чтобы делать чужую и скучную работу, а когда они действительно ощущают собственное авторское участие. Это так тривиально, но ведь до сих пор простое это обстоятельство напрочь игнорируется городскими властями в подавляющем большинстве случаев. Но сейчас, по крайней мере, можно обнаружить примеры иного отношения, а в 1984 г. дело обстояло иначе.

Было понятно, что в тогдашней обстановке удержать опыт не удастся, что стоит нам выйти из процесса, и тот, скорее всего, замрет. Слабая надежда на иное теплилась в наших душах, но скептицизм был оправдан: без опоры в зрелых гражданских организациях всплеск энергии опадает и замирает. Мы озаботились о том, чтобы внести некий желаемый образ в сознание мэра, бывшего единственным мотором перемен, но при этом не ущемить самолюбие местных профессионалов. Обычные, массивные формы предъявления проектных идей здесь не годились, что заставило сделать нетривиальный ход. Проектный рассказ о постепенном насыщении городской среды собственно городскими признаками (в тогдашних Челнах не найти, к примеру, ни одного уголка, где было бы приятно назначать свидания) был выполнен в виде рукописной, от руки же иллюстрированной книги в одном экземпляре. Этот единственный экземпляр был отдан в руки мэру. Большего тогда мы сделать не могли[3].

В 2002 г. мы проводили семинар Союза дизайнеров России в Набережных Челнах. Разумеется, город, сменивший уже не одного начальника, существенно преобразился. Широкие улицы стали бульварами, подтвердив правоту авторов планировочной схемы. Понемногу складываются зачатки городского центра, насыщенного неожиданно дорогими для стагнирующего КамАЗа заведениями. Разросшаяся зелень всё же слишком низка, чтобы милосердным плащом закрыть все те же жилые дома, но, конечно, несколько ослабила агрессивность визуального поля. Активная реклама до некоторой степени играет роль воздушных шариков на рисунках 1984 г. Бездарное здание крупной мечети и немногим более привлекательная православная церковь, по крайней мере, привнесли толику разнообразия в городскую обстановку. 

Два отчётливых следа нашей давней работы доказывают, что даже единичное и слабое воздействие способно приводить в движение значительные инерционные массы. Первое: фонтаны в Челнах весьма заметны. Правда, это не те камерные формы, какие можно было проектировать и выполнять вместе с горожанами. Это монументальные сооружения, по оси которых высятся монументальные же абстрактные скульптуры казанского ваятеля Хана, весьма склонного равно к экуменическому эклектизму и к грандиозности. Но они есть и более чем весомы в городском ландшафте. Второе: в городе закрепилась и обрела авторитет первоклассная детская художественная школа-студия, руководители которой публично отсылают начало своей деятельности к легендам и немногим публикациям о нашей работе далекого 1984 г.

Расположенная совсем рядом с Набережными Челнами маленькая Елабуга не могла не привлечь наше внимание ещё и потому, что несколькими годами ранее мы уже сделали студийный проект реставрации-реконструкции этого города. Известная любителям истории как город кавалерист-девицы Дуровой, любителям поэзии как место гибели Цветаевой, а любителям пейзажной живописи как родина Шишкина, Елабуга до прихода советской власти была неординарным купеческим городом уже потому, что здесь находилась штаб-квартира могучего концерна хлеботорговцев Стахеевых. Ещё были кое-где целы белокаменные плиты тротуаров. Уцелели торговые ряды и несколько превосходных особняков. Устояла огромная гимназия, где в годы войны располагалась часть эвакуированной Академии Наук. На окраине, как замок, громоздились корпуса огромной Школы милиции. В целом же, большевики не любили Елабугу, бывшую одним из оплотов Белой армии в Прикамье, и ничего в ней не строили.

Наш давний проект, выполненный учениками студии из Казани и Челнов, был красив и утопичен, поскольку финансировать реставрацию и благоустройство никто не собирался. Одним из симпатичных звеньев проекта была обработка обширного склона, сплошь занятого огородами соток по 20-30, «под Версаль» — с правильными дорожками и маленькими площадями[4]. Как нередко бывает, именно эта деталь врезалась в память горожан и властей острее всего, и нас встретили вполне приветливо.

Елабуга жила напряженно. Решение о строительстве очередного тракторного (т.е. танкового) завода было принято годом ранее. В скромном здании школьного типа кипела разносторонняя жизнь Дирекции строящегося завода, как раз в то время занятого подготовкой сметы. Горожане, начитавшиеся газет, преисполнились надежд на обустройство канализации, капитальный ремонт и расширение водопровода под новое жилое строительство. В ту странную, с нормальной экономической точки зрения, пору из собственных средств типичный уездный город мог осилить метров 400 водопровода в год, не тратясь более ни на что. Единственный шанс на реконструкции заключался в том, чтобы затянуть на место крупный промышленный объект, в смету строительства которого можно было упаковать и инфраструктуру, и жильё, и кинотеатры. Отсюда яростный лоббизм обкомов КПСС в кабинетах Совета Министров — выбить, выпросить то, что сегодня именуется инвестициями, а тогда называлось капиталовложениями.

Генеральный директор, Николай Иванович Бех, бывший тогда в зените карьеры[5], оказался готов на многое. Его статус, зримо фиксируемый прямым телефонным выходом на самый верх, давал известную независимость от обкома Татарской АССР, полную независимость от горкома Елабуги, которому предстояло уйти в тень куда более мощного заводского парткомитета. Исполком городского совета нешумно функционировал, занимаясь мелкими проблемами горожан, но все сходилось в кабинет Генерального, в котором общая атмосфера несколько напоминала страницы превосходной книги Валентина Катаева «Время, вперед!».

Понятно, что о каком-то сотрудничестве с горожанами и городскими властями в этой обстановке не могло быть и речи. Мы ограничились сбором материалов для устной истории города в советскую эпоху, сосредоточив все усилия на внушении действительной власти, т.е. Беху, мысли о необходимости создания в будущем городе-заводе базовой инфраструктуры цивилизованности. Не лишено пикантности то обстоятельство, что на этот раз мы были близки к цели как никогда: в окончательную смету строительства, уже согласованную всеми заинтересованными министерствами, 26-ым пунктом вошли расходы на реализацию «комплексного проекта реконструкции и благоустройства Елабуги». Дальнейший ход событий перечеркнул все радужные планы. Началась тягостная, до сих пор не замкнутая история. Стальные скелеты так и высятся на пустырях. В немногих, наспех достроенных цехах несколько раз начинали т.н. отверточную сборку автомобилей. На переломе столетий здесь даже пытались собирать «опели», детали которых везли из Бразилии (!). Затем все снова затихло. В 2002 г. мы пытались вернуться в Елабугу, чтобы провести именно там проектный семинар по мобилизации ресурсов и выработке альтернативной программы развития города, но власти Татарстана от этого уклонились, предложив другое место.

Тихвин дал нам совершенно иные возможности. Там тоже была крупная слобода при заводе, но всё же она вплотную примыкала к древнему городку, где, к тому же, пережил войну большой и красивый монастырь, удвоенный отражением в зеркале пруда. Множество деревянных домов с пристроенными холодными лестницами на второй-третий этажи обстроили улочки, спускающиеся к пруду и остаткам деревянной набережной речки Тихвинки, где когда-то совершался ежевечерний променад почтенных обывателей. Чудом уцелевшая деревянная почтовая станция немудреной архитектуры, помнившая ссыльных декабристов. Большая и нелепая площадь — генеральный план Тихвина с его стандартной сеткой кварталов был конфирмован государем Николаем I по чертежу, выполненному без выезда на место. Из скучной сетки плана были вынуты четыре квартала, но при этом никто не озаботился тем, чтобы поинтересоваться рельефом. В результате перепад высот по длине прямоугольной площади составил более двух сажен, отчего центральная площадь оказалась несколько скособоченной.

Там были свои сложности. Ленинградский обком партии был славен особенной свирепостью ко всякому инакомыслию вообще, и хотя Тихвин был уж очень на отшибе, и большая власть туда не наведывалась, горком, а следовательно и горисполком отличались повышенной пугливостью. К тому же, крупный завод, где трудились 12000 человек, был по статусу всего лишь филиалом Кировского завода, что изрядно сковывало его начальство. Но Тихвин был уже хорошо освоен Татьяной Андреевной Славиной, превосходным историком русской архитектуры. Она возила туда своих студентов, так что немалый человеческий капитал города был для нас открыт. Люди музейные и люди при музее, создатели хорошей фотостудии и ревнители тихвинской старины, все они хранили мягкую обособленность от местной власти, умея при случае вытянуть из нее то одно, то другое доброе дело, вроде обширной программы экскурсий в Ленинград для школьников.

Нашим проводником по нескольким кружкам тихвинских интеллигентов стал учитель рисования Николай Павлович Разенков, выписывавший в то время все доступные журналы из братских стран социализма. Не создавая обособленной детской студии, он сумел так поставить программу рисования и композиции, что почти все школяры умели недурно самовыражаться в рисунке и в цвете. На этот раз, помимо обычной работы с малышами, мы решили всерьёз взяться за десятиклассников. К тому времени я завершил перевод книги Кевина Линча «Образ города» и захотел повторить опыты американского психолога по изучению способов, какими обычные люди воспринимают собственный город. По недостатку времени люди, привычно собранные вместе, нужны нам были более всего, к тому же десятиклассники — народ подвижный, знающие обычно город, как никто другой. Сначала, однако, следовало возбудить их интерес, чтобы наша задача не воспринималась как ещё один дополнительный урок с предсказуемым результатом, ведь они и были и будут великими мастерами отлынивать от скучных вещей.

Мои молодые ассистенты взялись за дело, и очень скоро школяры с увлечением писали инструкцию по завязыванию шнурков на ботинках, сочиняли хором сказку про пару влюблённых магнитофонов и т.п. славные глупости. Теперь они были готовы в дело, которое казалось простеньким только на первый взгляд. Им всего-то предлагалось вместе составить по памяти план собственного города. Быстро выяснилось, что монастырь, речку и шлюз расставили довольно точно, точно помнили каждый киоск и каждую витрину вдоль главной улицы, но уже вокруг того, есть или нет у этой улицы излом, развернулись жаркие дебаты. Каждый мог относительно уверенно изобразить и замерить собственный маршрут от дома до школы, но уже расположение и назначение построек вокруг главной площади дались совокупным усилием и с немалым трудом.

Мы сознательно выбрали школу, стоящую на рубеже между старым городом и новой слободой, которая решительно надвигалась на кварталы малоэтажной застройки. В ту пору по стране распространилась эпидемия вынужденного вандализма: отчаявшись улучшить положение в старых домах, и не имея шансов на то, чтобы в обозримом будущем получить жильё по т.н. очереди, люди поджигали собственные дома, предусмотрительно растащив добро по родственникам и друзьям. Иные, страшась следствия, использовали другую методу, затаскивая на второй этаж тяжести, чтобы подломились давно подгнившие балки перекрытия. На рисунках малышей такого рода обугленных проплешин было немало. Конечно же, все мечтали о фонтане, благо в Петергофе побывала хоть раз всякая семья в городе. Конечно же, и здесь фиксировалась заметная неприязнь детей к загонам с большими игрушками, которые возводили для них упорные власти.

Вместе с нашими десятиклассниками мы подвергли анализу выставку рисунков и получили уже вполне подготовленные команды для начала проектного процесса, смысловым ядром которого стала программа реставрации почтовой станции для создания в ней подросткового клуба. Речь шла о реставрации здания собственными силами старшеклассников под надзором учителей труда и профессионалов из Ленинградского инженерно-строительного института. Необходимый объем дерева удалось обнаружить без особого труда. Городские власти вяло одобрили программу, но предпочли застраховаться от возможных рисков. Единственным ощутимым, хотя и побочным эффектом работы стало то, что в новую эпоху Разенков возглавил архитектурную службу города, и кое-что из намеченной программы ему удалось воплотить в материал за десяток лет.

Московская интерлюдия

Перестройка изменила все для каждого, значит, и для меня тоже. Я разделял иллюзии со многими и, забросив научные занятия, окунулся в реформаторскую активность. Вместе с коллегами я приложил массу усилий для свержения прежнего руководства Союза архитекторов СССР на съезде, был избран одним из его освобожденных секретарей и почти сразу оказался в гуще хитросплетений вокруг усилий ряда начинавших тогда политиков создать общество «Мемориал». В конце концов учредительную конференцию удалось созвать, и я мог переключиться на работу в смешанной экспертной группе, готовившей первый вариант закона об основах местного самоуправления. Попытки убедить коллег в необходимости реформировать союз архитекторов до того, как произойдет неизбежный уже распад прежнего государства, не привели к успеху. Я потерпел поражение в демократической процедуре голосования и сломал традицию «номенклатуры», уйдя в отставку. Но ещё до этого момента почти случайным образом началось длительное сотрудничество с германскими коллегами, с огромным упорством стремившимися создать Европейскую академию городской среды, так что городская тема вернулась с несколько неожиданной стороны.

Затем последовали два года трудов в роли ответственного секретаря фонда «Культурная инициатива» (Джорджа Сороса) и, наконец, новый этап, когда я стал совмещать спокойную профессорскую должность в Московском архитектурном институте и исполненную рисков роль руководителя небольшой группы с гордым названием «Академия городской среды»[6].

Следует напомнить, что вплоть до осеннего путча 1993 г., когда Ю.М.Лужков фактически уничтожил почти все из них, заморозив им банковские счета, в Москве бурно множились комитеты общественного самоуправления. Некоторые из них, наряду с различными формами социальной поддержки слабых, всерьёзнимались за освоение ресурсов территории. Среди таких отважных экспериментаторов был КОС «Чистые пруды», с которым мы начали увлекательную работу инвентаризации возможностей группы кварталов, которые и общей площадью и населением были равны малому городу. К опыту, которым мы уже располагали, прибавился качественно новый опыт, ведь теперь мы имели дело уже не с аморфной «общественностью» и не со старой администрацией, а с совершенно невиданным в России субъектом — лидерами самоуправляемого сообщества.

Это были амбициозные, хорошо образованные люди, которым казалось, что их сугубо профессиональная квалификация позволяет решать любые задачи на оптимизацию процессов, а значит, и процессов на обжитой городской территории. Они забывали лишь о том, что в окрестных домах жили люди, почти каждый из которых считал себя не менее серьёзным специалистом в некой области. Понятно, что любая попытка выработать общее мнение в такой среде превращалась в тягостную цепочку процедур по принятию решений. Пришлось, помимо отработанной уже техники работы с детскими рисунками, изобретать на ходу различные психотехнические штуки. Так, привезя из Берлина (ведь в Москве в тот год не было почти ничего) пакетик семян черри-томатов, я разложил по пять семян на кусочки ваты в спичечные коробки вместе с инструкцией. Оставалось разнести их по квартирам старушек, составлявших едва ли не половину обитателей на Чистых прудах. Для того чтобы найти пару старых мотороллеров не требовалось чрезмерных усилий. Пара потертых чёрных кожаных курток была трофеем из коробки с гуманитарной помощью. Знакомые студенты расписали мотороллеры звездами и молниями, набили на них десятки заклепок. Эффект покраски забора Томом Сойером сработал замечательно, и подростки готовы были отстаивать в кулачном бою право развезти почти символические дары по домам. В подобных работах по Москве мы стремительно набирали умение работать с людьми: молодыми и старыми, напыщенными и скромными, собирающимися в группы и предпочитающими позицию одинокого наблюдателя. Теперь, а не в результате чтения европейских работ, мы ощущали себя в силах работать с западными коллегами если и не на равных, то почти на равных.

Связи с Берлином не прерывались, и летом того же года нам удалось справиться с задачей, даже о постановке которой ранее не приходилось мечтать.

Вместе с председателем исполкома тогдашнего Октябрьского района[7] мы выбрали крупный московский микрорайон 15-А, примыкающий к Черемушкинскому рынку и ограниченный Ленинским проспектом. Была поставлена задача — вместе с жителями разработать целостную программу «мягкой» реконструкции обширной застроенной территории, на которой проживало около 11000 человек. В многочисленных статьях 80-х годов я настаивал на том, что советская система комплексной застройки микрорайонов в действительности создавала только лишь «черновик» жилой среды, что через несколько лет после заселения, когда первичное обживание на новом месте можно счесть состоявшимся фактом, должен быть осуществлен процесс до-проектирования, корректирующей достройки и реального благоустройства. Никто прямо не возражал, хотя авторам проектов застройки слово «черновик» решительно не нравилось, однако даже только обсудить принципы и способы реализации такой концепции никто не спешил.

В новых условиях, казалось, замысел можно было проверить на практике, и к нам с удовольствием присоединились немецкая и британская группы, а общим неформальным лидером иноземной бригады стал Герман Зайберт[8], партнером которого по работе над созданием Европейской Академии городской среды я был с 1989 г. Наши западные коллеги часто и много работали в бедных районах своих городов, так что их отнюдь не шокировали трещины и провалы асфальта на внутриквартальных проездах, мусор вокруг помоек и облупившиеся фасады. Мы уже поработали с частью жителей, работники жилищно-эксплуатационной конторы были предупреждены властями, так что наши коллеги могли облазить подвалы и технические чердаки, побывали во множестве квартир. Теперь они требовали точной информации, но прежде чем её им предоставить я попросил охарактеризовать то, что было для них наибольшим изумлением. Если свести вместе все высказывания, то получатся две фразы: «такой среды не может быть, но она есть» и «в такой среде люди не могут сохранять человеческое достоинство, но они его сохранили».

Взгляд извне действительно помогает. Мы все несколько притерпелись к вечной неустроенности, свыкнувшись с ней с детских лет — даже сейчас, когда центральная часть Москвы мало схожа с той полуруиной, которая воцарилась к концу 80-х годов, обстановка внутри большинства городских кварталов может быть охарактеризована как разруха. Но почему такой среды не может быть? В ту пору мы не задумывались о том, насколько дика привычная для нас схема бытия, когда соседями по лестничной клетке оказывались университетский профессор, в квартире которого семья с трудом протискивалась между книжными стеллажами, вечно пьяный сантехник и многодетное семейство, приверженное исламским традициям. В нормально устроенном западном мире такого не может быть. Там подобное группируется с подобным по сугубо материальным критериям в первую очередь. Эта схема не лишена жестокости, дурные стороны сегрегации, фрагментирования городской среды хорошо исследованы западными её критиками, но никто лучше нас не знает тягостных сторон того социального «винегрета», что систематически насаждался в Советском Союзе из лучших побуждений[9]. Дело не в демократичности самой по себе, а в том, что её неизбежным следствием в условиях стремительного роста городского населения за счёт миграции из деревень и слобод стало резкое падение уровня бытовой культуры города, до последнего времени так и не успевшего подняться.

Так или иначе, совместными усилиями нам удалось последовательно втягивать все большее число обитателей микрорайона в процесс его конструктивно-аналитического осмысления. Сделать это всегда не просто, а в 91-ом году люди были всё ещё очень зажатыми на публике, так что пришлось строить ступенчатую схему. Нам был временно отдан т.н. красный уголок, окна которого смотрели на двор. Через ярко освещённые окна можно было видеть, как какие-то чужие люди развешивают листы с чертежами и рисунками и колдуют над большим макетом микрорайона, сооруженным из кирпичей и веточек в ящике с песком. Разумеется, первыми рискнули заглянуть дети. Некоторые из них — в тех семьях, где между детьми и родителями есть настоящий контакт — рассказали взрослым о виденном. Иные из этих взрослых заинтересовались и зашли к нам тоже[10]. На последних собраниях, вынесенных в здание школы, её актовый зал был полон. Именно тут наши западные коллеги поняли, что им самим придётся пересмотреть привычные методики работы с жителями. Они привыкли работать в полуразоренных или вовсе разоренных кварталах, а такие кварталы заселены преимущественно безработными, плохо образованными людьми. Здесь они столкнулись с ситуацией, когда в пределах все того же микрорайона среди жителей были эксперты практически в любой области знаний: от ботаников и социологов до инженеров и историков.

Нам немало удалось в московском микрорайоне 15-А. Стихийный протест жителей против строительства нового высотного дома удалось преобразовать в добротную альтернативную программу нового строительства, понятную жителям и принятую ими. Здесь возникла программа «волнового» расселения пятиэтажных «хрущёвских» домов — с тем отличием от поздней официальной программы, что мы предусматривали сохранение всех их обитателей на месте. Возник тонко деталированный проект возвращения жизни почти заглохшему пруду с разработкой программы высадки водных растений таким образом, чтобы гарантировать микрорайон от комаров без применения химических средств. Возникла программа реконструкции рельефа во дворах таким образом, чтобы спрятать от глаз опостылевшие помойки, программа реконструкции полуразрушенных павильонов под досуговые и торговые функции, тщательно просчитанная программа создания десятков рабочих мест для местных жителей, включая престарелых.

Мы отпечатали пару сотен книжек с подробным изложением и распространили их по потенциально заинтересованным учреждениям, что явно сказалось на дальнейших планах московских властей, хотя и в вывернутых наизнанку формах чрезмерного уплотнения жилых кварталов с полным пренебрежением к мнению жителей. Увы, при всей поддержке исполкома мы не могли предвидеть, что вскоре, после путча, исчезнет и сам исполком, и надежды на развитие общественного самоуправления в столице.

Вторая попытка

Московским работам предшествовала специфическая интерлюдия, явно сыгравшая ключевую роль для дальнейших моих занятий. Пережив неприятный инфаркт, после обычных в таких случаях санаторных процедур я решил передохнуть где-то в средней полосе и собраться с мыслями в одиночестве. Показалось любопытным выбрать для этой цели самый маленький город России и оставалось его вычислить. Самым маленьким оказался городок Чекалин Тульской области — старинный Лихвин, переименованный после войны в честь бедного подростка, попытавшегося самостоятельно воевать с оккупационным гарнизоном. Покопавшись в книгах, обнаружил, что и до революции в Лихвине было точно столько же жителей — 1240 душ. Стало жгуче интересно выяснить — как и чем может жить городок, население которого по численности равно паре московских шестнадцатиэтажных домов.

Я был мило принят в администрации, разместившейся в полуразрушенном домике, и мэр со звучной фамилией Романов сам отвел меня на место ночлега, открыв ключом висячий замок. Гостиница, состоявшая из единственной комнаты и кухни-прихожей, была официально закрыта за нерентабельностью. На дворе было теплое лето 91-го года, и в газетном киоске у автобусной станции продавали пакетики жевательной резинки. Обойдя городок и обнаружив, что единственная в нем столовая работает лишь два часа по рабочим дням, я, было, уже придумал название будущего очерка — город без сникерсов, однако при внимательном осмотре была-таки найдена лавочка, где торговали не только сникерсами, но и голландским баночным пивом, и растворимым кофе.

При помощи Романова я за один день мог прояснить все трудовые и финансовые основания бытия лихвинского населения. В т.н. производственной сфере обнаружилось всего около шестидесяти рабочих мест: на молокозаводе, в хлебопекарне и в автохозяйстве. Условно можно было бы присчитать около сорока работниц местной фабрики по набивке подушек пером (наволочки привозились из Калуги), но фабрика уже встала. До тридцати человек можно было обнаружить по магазинам, на почте, в столовой, в городской администрации, в клубе, где летом крутили кино для школьников. Ещё человек двадцать пять — в городском хозяйстве: электрики, водопроводчики. Сразу полсотни рабочих мест пришлось на школу и городскую больницу, тогда как вся частная торговля была официально представлена десятком душ. Всего получалось менее 200 мест, где можно было получить какие-то деньги. Тем не менее, городок отнюдь не производил впечатления убожества и разрухи. Новую школу успели к тому времени построить. Поликлинику с трудом, но достраивали. Дома в порядке, много новых кровель, накрыли жестью восстановленный купол над церковью. Кое-где попадались новые кирпичные дома, в том числе один, над карнизом которого высились миниатюрные кремлевские зубцы — как выяснилось, собственность водителя-дальнобойщика. На окраине, в руинах тюремного «замка», возведенного ещё при Екатерине Великой, умело обжились восемь русских семей, сбежавших из Узбекистана.

Среди домов в ремонте обнаружился и собственный дом Романова — старая деревянная школа. Мэр, перебравшийся сюда из Актюбинской области Казахстана, где был учителем физкультуры, законно приобрел просторный дом по т.н. остаточной стоимости и трудолюбиво приводил его в порядок вместе с сыновьями[11].

На 1240 душ в Лихвине было почти 600 пенсионеров, имевших таким образом некий стабильный доход в придачу к продукции с огородов, с курятников и гусятников. Городское стадо состояло из шести сотен дойных коров приличной породы — в два раза больше, чем сохранилось в коровниках двух соседних колхозов. Романов, как коршун, следил за тем, когда истекут законные три года, и сумел отсудить для города три десятка гектаров заброшенных колхозных полей. Любой из лихвинцев мог бесплатно получить столько дополнительных соток под картофель, сколько мог обработать. Пользуясь бесплатным проездом в рейсовом автобусе, лихвинские пенсионеры отправлялись на базар в райцентр Суворов, где работники крупной ГРЭС сметали с рыночных прилавков привозные припасы. Выяснилось, что у полутора сотен семей были наследники в Москве или Петербурге. Наследники были теперь заинтересованы поддерживать домохозяйство и на лето подкидывали к старикам детей, добавляя к ним некую денежную пересылку — расположенный в пойме верхней Оки[12] городок, связанный автобусными маршрутами с Москвой, Калугой и Тулой, для летнего отдыха годился идеально. Городок, на улицах которого хватало гусей и овец, был в действительности настоящим, хотя и непризнанным агрогородом и потому, в сравнении с окрестными деревнями, пребывал в относительном довольстве.

Перебирая вместе с мэром незадействованные ресурсы Лихвина, в поисках компенсации за утрату перьевой мануфактуры, мы остановились на преимуществах его микроклимата (сюда не доставал дымный шлейф от Суворовской ГРЭС), выяснили, что ещё есть несколько старушек-травниц и принялись прикидывать эффективность обустройства плантации лекарственных трав.

Исследовав все закутки Лихвина, я впервые по-настоящему осознал, насколько же все семьдесят лет советской власти провинциальные городки продолжали нещадно эксплуатировать богатство, созданное в дореволюционное время. Жилые дома и лабазы, немногочисленные конторы и склады — всё это был давний аккумулированный капитал, к которому советское время, надо отдать ему должное, всё же добавило школу, поликлинику, пару магазинов и узел связи. Здесь же я впервые осознал, что открылась хотя бы теоретическая возможность восстановить естественные для малого города функции комплексного сервисного центра для всей сельской и природной округи, что город может сыграть в России ту же культуртрегерскую роль, что была и остается смыслом существования малых городов в США вот уже двести лет.

Для проверки выносливости собственного тела я одолел за полдня лесистый водораздел между Окой и Жиздрой, минуя лесничество, полуживой леспромхоз и давно заброшенные копры шахт. Вышел к Оптиной пустыни, пройдя обширное поле дачной застройки, удостоверился в том, что преприимчивые отцы вывесили в храме детальный прейскурант на поминальные молитвы (на неделю, месяц, квартал, полгода и год), а на автостоянке полно серьёзных машин и бритых затылков. Гостеприимства мне не захотели предложить, так что я доплелся до шоссе, доехал до Козельска, в котором, казалось, не было ничего, кроме казарм, и, наконец, добрался автобусом до Калуги, чтобы узнать о предстоявшем в понедельник обесценивании пятидесятирублевых купюр. Было ещё воскресенье, и за гостиницу ими удалось расплатиться, тогда как ужин был обеспечен несколькими долларами, застрявшими в бумажнике.

***

После путча я на некоторое время был втянут в работу одной из многочисленных комиссий, которыми тогда руководил всесильный калиф на час по имени Геннадий Бурбулис. От всей этой суеты осталось два добрых дела: учреждение Института наследия и программа создания телевизионного канала «Культура». Но важным для меня результатом было установление добрых рабочих отношений с новым руководством Министерства культуры. Занимаясь коммерческими предпроектными исследованиями[13] в Москве и, как все, пытаясь совладать с галопирующей инфляцией, я сумел убедить министерское начальство в необходимости проведения параллельных исследований состояния малых городов разными группами и по различным методикам, чтобы затем соотнести результаты и выработать общую политику работы. Готовых к подобной работе групп, кроме нашей, нашлось ещё три. Мы составили примерный список, и я выбрал два городка на Волге: Мышкин, что в Ярославской области, и Старицу в Тверской губернии.

Я был несколько самоуверен, считая, что можно вот так выбрать город наудачу, не проверив, насколько его начальство восприимчиво к непривычной для него форме работы и понадеявшись на «фирман» от Министерства культуры. Следует счесть немалым везением, что я ошибся только в одном случае из возможных двух.

Ошибкой была Старица.

Сам городок, оседлавший оба берега Волги, замечателен. Конечно, непросто было опознать в его изрядно потрепанных улицах дореволюционный уездный город, в котором было четыре театра, куда публика съезжалась из замиравших окрестных имений. Однако и уцелело немало, и собранные тут детские рисунки отразили множество привлекательных «ключей» к городскому ландшафту, включая мост, не лишённый тяжелого изящества. Дама, заведывавшая здешней культурой, была вполне открыта к взаимодействию, а сотрудники городского музея с энтузиазмом включились в непривычное для них разглядывание «их» Старицы в качестве ресурса развития. Памятуя тихвинский опыт, нам удалось втянуть в процесс пару местных школ, и из этого сотрудничества вырос изящный в своей простоте проект.

Сердце щемило при виде того, как мещанские домики на глазах теряют своё очаровательное убранство — старые прорезные орнаменты давно начали осыпаться с фасадов, как осенняя листва. Местные власти пытались привлечь к этой застарелой проблеме реставраторов, но реставрационные мастерские в позднее советское время успели так взвинтить расценки на любую мелочь, что всех денег «на культуру» хватило бы в лучшем случае на два фасада. Ждать денег от Министерства культуры не приходилось, так как все старицкое деревянное богатство считалось памятником местного значения. Не составило большого труда связать несколько минусов в один плюс. Минусом было отсутствие бюджетных денег и озабоченность возможных спонсоров другими делами. Минусом было отчужденное отношение к музею, в прекрасном собрании которого видели только объект внеклассной учебы. Минусом было и то, что на т.н. уроках труда в школе молодые люди с отвращением занимались какой-то ерундой, вроде изготовления табуретов, вид которых вызывал у всякого тоску.

Однако же учителя труда были совсем не прочь заняться чем-то более симпатичным. В музее была полная фотофиксация фасадов. На близкой лесопилке оказалось достаточно обрезков доски — их, как водится, время от времени сжигали. Невелика сложность просечь орнамент, руководствуясь прописью, нанесенной на кальку. Под присмотром учителя это задача, посильная и для ученика восьмого класса. К тому же, подросток, своими руками прикрепивший на место узорчатый наличник и увидевший, как это славно, будет иным человеком, чем был прежде, когда вышибал ногой подгнившую штакетину накренившегося забора.

Районному начальству всё это показалось слишком сложным, и рвение школ было задушено в самом зародыше.

История с Мышкиным развивалась совсем по другой схеме. Всего шесть с половиной тысяч жителей, но у них за плечами были уже два серьёзных достижения. Во-первых, после длительной борьбы в областных коридорах власти Мышкину удалось восстановить отнятый у него ранее статус города. Во-вторых, окрыленные этим успехом мышкинцы добились возвращения в город библиотеки, собранной в своё время купцом Опочининым, завещанной городу, но вывезенной большевиками в Углич. Под библиотеку отвели превосходный особняк, и я сразу понял, что не было лучшего средства сразу же расположить к себе сердца, чем подарить туда ценную книгу. В-третьих, маленькая, небогатая администрация дотационного городка не собиралась останавливаться на сделанном, и весь её состав был более чем открыт к поиску способов поставить Мышкин на ноги в новых, неслыханных экономических условиях, свалившихся на их головы[14]. Наконец, в-четвёртых, в Мышкине отделом писем местной газеты заведовал Владимир Александрович Гречухин.

Гречухин — из тех людей, кого принято называть редкими. К моменту нашего появления в Мышкине он почти двадцать лет возглавлял им же основанный музей, которому уже был придан официальный статус народного, что не давало ни копейки денег, но позволяло отнести расходы по коммунальным услугам на городской бюджет. Через эту симпатичную кунсткамеру прошло уже целое поколение мышкинцев, которые, школьниками, собирали все, что попадалось ценного и любопытного в краеведческих походах, формируя музей собственными руками.

В столь благоприятной человеческой среде работа у нас кипела, несмотря на то, что городок пребывал в печали: ночью отрезали и угнали дебаркадер, и Мышкин лишился единственной пристани. Взяв в компанию великолепного гидрогеолога, мы помогли администрации выявить самые экономные меры для предотвращения оползней, грозивших застройке в нескольких местах городка. Поняли, как в изменившихся условиях заново отладить конструктивные отношения между городом и газонасосной станцией «Северного Сияния» неподалеку, где трудились четыре сотни мышкинцев. Заполняя колонки цифр, я довольно быстро убедил моих партнеров что их надежды на крупные инвестиции не имели под собой почвы, зато вполне реален постадийный процесс превращения городка и его рыбацких окрестностей в своего рода сервисный центр в опоре на собственные силы и смекалку. Один из здешних особняков, бывших в муниципальной собственности, вполне годился для того, чтобы после посильного ремонта превратить его в недорогой дом творчества. Тысячи рыболовов, собиравшихся на притоках противоположного берега Волги, явно нуждались во множестве мелких услуг и т.п.

Через некоторое время я узнал из письма Гречухина о развитии мышкинских событий столь грустные вещи, что испытал жестокие угрызения совести. Угличское районное начальство было всерьёзобеспокоено чрезмерной активностью мышкинских властей и предприняло действия, каких я никак не мог предположить. Под флагом экономии средств Ярославская область приняла решение о разжаловании Мышкина из городов в село и, соответственно, о ликвидации городской администрации. Издавая книгу[15] в 95-ом году, я включил в очерк о Мышкине свои глубокие сожаления, но, как оказалось, с этим не следовало торопиться. Прошло ещё несколько лет, и мышкинцы сообщили мне, что статус города им опять удалось отвоевать. В городке сложилась теперь уже целая группа музеев (музей Мыши, музей валенок), в обслуживание туристов и в изготовление сувениров включились десятки семей, а по числу туристов Мышкин в десять раз обогнал Углич, давно включённый в официальный маршрут «Золотого кольца». В Мышкине стали собирать конференции и издавать книги, которые мне аккуратно пересылает неутомимый А.И.Гречухин.

Пожалуй, любопытно привести здесь ни разу не публиковавшиеся тезисы моего выступления на круглом столе в Министерстве культуры, что было единственной формой подведения итогов экспериментальной работы к концу 94-го года. Сообразно месту, доклад имел название «Опыт разработки программ развития культуры на городских территориях».

Хотя из этого текста явственно проступает понятное стремление заполучить государственное финансирование хотя бы для части работ, к этому его содержание не сводится. Три вещи кажутся любопытными. Во-первых, было достигнуто понимание укорененности «высших» ценностей в практических делах местных сообществ. Во-вторых, в опыте было наработано понимание того, что любой объем книжного знания не замещает особого, непросто определяемого искусства во взаимодействии с реальными социальными игроками и что сложность задачи не слишком зависит от размера города. В-третьих, уже в этих тезисах отразилось то, что мои действительные интересы оставались прежде всего исследовательскими: мне только казалось, что мои действия направлены на практический результат, тогда как я был заинтересован в практическом результате лишь постольку, поскольку без движения к нему невозможно получить достоверное знание.

Я направил в министерство предложение следующего содержания:

Мы были действительно готовы, но в министерстве случились кадровые перестановки, и новое начальство не усмотрело в наших предприятиях особого смысла. 

Мне удалось выиграть грант по программе ТАСИС «прямая демократия», за счёт чего можно было, наконец, предпринять первую попытку выхода на уровень достаточно крупного города, не теряя при этом непосредственности контакта с жителями. Во Владимире, вместе с городской архитектурной службой, мы выбрали небольшой, но важный фрагмент города — Гончары. Это древняя слободка из трёх улочек, расходящихся веером от площадки неподалеку от Золотых ворот и опадающих по оврагам к Клязьме. Это классическое «неудобье», за счёт чего хрущёвские пятиэтажки не могли здесь выдавить малоэтажную застройку. Таких фрагментов в городе насчитывалось около трёх десятков, и по договоренности с мэрией мы должны были задать некий внятный методический образец работы с ними, поскольку привычные советские схемы никак не могли тут сработать. Половина жилья была муниципальной (старейшие обитатели говорили «по-довоенному» — жактовской), половина частной. Даже не требовалось делать выписки в городских конторах — видеофильм немедленно показывал, где дома частные, а где нет, ибо мера ухоженности резко различалась. Там был КОС — комитет общественного самоуправления, однако, как обычно в России, мэрия трактовала КОС исключительно как низовую свою контору, выплачивая председателю весьма небольшое вспомоществование. Гончары приходили в упадок на глазах. Уже несколько лет не было нескольких ступеней на длинной деревянной лестнице, ведущей вниз, к вокзалу, и там ломали ноги. Практически перестали вывозить мусор. Упадок частных домов существенно сдерживался стараниями владельцев, но муниципальные дома вызывали чувство глубокого уныния.

Благодаря брюссельскому гранту, мы имели возможность заказать добротной группе владимирских социологов очень подробное исследование, которое, кстати, выявило, что, как и в Лихвине, существенную долю доходов многих домохозяйств составляли деньги, сопровождавшие детей, отправленных во Владимир родственниками из Москвы. Как водится, исследование показало, что ровно половина обитателей Гончаров мечтала о том, чтобы выбраться оттуда при первой возможности[16], тогда как вторая половина выезжать из слободки не собиралась ни в коем случае. Исследование дало ещё один, несколько неожиданный результат. Мы озаботились о том, чтобы информация о предстоящей работе была распространена заранее как можно шире: были четыре публикации в местных, читаемых газетах, было две передачи по местному ТВ. Тем не менее, выяснилось, что лишь 8% опрошенных «что-то об этом слышали», и это лишний раз заставляет усомниться в эффективности СМИ во всем, что касается конкретностей.

Начало рабочего процесса стало весьма неожиданным новым уроком. Дело в том, что у Москвы был какой-то пустой, формальный договор о сотрудничестве с Владимиром, а по условиям гранта проект должен был получить поддержку властей. Некоторое время я сотрудничал с департаментом московской Мэрии (позднее упраздненным), так что глава его, бывший в министерском ранге, любезно согласился открыть наш семинарский марафон. Мы подъехали к дому владимирской организации союза архитекторов, и этот солидный господин, в равной степени готовый проводить кабинетное рабочее совещание или научный семинар, оказался вдруг лицом к лицу с толпой обозленных старух, которые встретили нас воплем-вопросом: «Когда нас снесут?».

Уважаемый гость смешался, пытался что-то объяснить, отчего агрессивность толпы только выросла, и тут уверенный в себе, серьёзный человек растерялся и даже несколько испугался собственной растерянности. Толпа чует страх, как хищный зверь. Вдохновение отчаяния подтолкнула меня к единственно правильному решению: громко и чётко я начал рассказывать, какая большая совместная работа нам предстоит. Слово «работа» сразу же снизило накал собрания, толпа потихоньку таяла. На следующее, субботнее утро пришло восемь человек. С этого и следовало начинать.

Председателем КОСа одна из обитательниц Гончаров стала совсем недавно, и она была готова всячески нам помогать, но могла предложить только самый ненадёжный путь — обойти тех, с кем была хорошо знакома. Ненадёжный потому, что таким образом легко было пропустить, возможно, самых перспективных участников совместной работы — отношения между соседями сложны, и часто приятельство с кем-то могло бы заблокировать взаимодействие с другим. Памятуя опыт московского микрорайона 15-А, я избрал технику элементарной провокации. Вся стартовая группа плотной кучкой передвигалась по улочкам, фотографировала, останавливалась, обсуждала, бурно жестикулировала. Разумеется, в окнах мелькали заинтересованные лица и, наконец, самые отважные дерзали подойти, поинтересоваться, включиться. Несколько таких проходов, и число участников наших бдений стало подрастать. Разумеется, свою роль сыграли детские рисунки, любопытство приводило людей на камерные лекции наших западных друзей, и шаг за шагом мы прощупывали территорию, выявляя великое множество малых, но от этого не менее важных проблемных ситуаций. Помимо аварийной лестницы, обнаружился десяток мест, где возникали самовозрождающие[17] локальные провалы; в нескольких местах ползли в овраг заборы, сараи и дома; на пустырях, оставшихся от пары сгоревших домов, успел вырасти матерый бурьян и т.п.

Когда через несколько уикендов группа выросла до трёх десятков человек, достаточно заитересованных и терпеливых, чтобы именно таким образом тратить субботний день, настало время перейти от аналитической стадии работы к проектной. Я объявил среди жителей Гончаров конкурс на лучшее проектное предложение по развитию территории с премией в триста долларов, что в 94-ом году были во Владимире серьёзные деньги. Вопреки скептикам, среди десятка предложений были вполне разумные, хотя иные нуждались в чрезмерных затратах: соорудить кооперативную теплицу на земле, которую железная дорога под шумок прирезала к своим огородам; использовать забытые подвалы под одним из зданий для организации цивилизованного склада для ларечников, обсевших центральную улицу. Самым интересным оказался проект, выдвинутый бывшим режиссером русского театра в Вильнюсе, не сумевшим зацепиться в Москве и купившим домик в Гончарах. Театр во Владимире был, и режиссер у него был, так что был лишь шанс на создание независимой студии, но студию надо кормить, и наш режиссер предложил «отбить» у областного начальства бывший Дом учителя, занятый одной из контор, создать там социальный центр Гончаров и подпитывать его за счёт трактира с русской кухней[18].

Только на этой стадии работы начали проявляться самые интересные участники проектного процесса — из тех, кто достаточно долго присматривается молча, взвешивая, стоит ли делиться замыслами с другими. Среди них была молодая дама, которая купила в Гончарах участок, намереваясь построить там небольшую гостиницу, чтобы, взрослея, пятеро её детей могли работать в семейном бизнесе. Для строительства ей нужны были заёмные деньги, и она справедливо опасалась совершить ошибку выбора. Среди них был и немолодой человек, представившийся Заслуженным строителем РФСР (позже мы узнали, что он тридцать лет возводил футеровку доменных печей, а в жилом строительстве не понимал почти ничего), поделившийся своей бедой. Дом медленно сползал по склону каждую весну. Обследовав фундаменты, мы показали, где пробить отверстия и как сделать дренаж, после чего наш строитель преисполнился доверия и дал уговорить себя возглавить создание ремонтной мастерской. Дело в том, что в процессе общения мы сумели подсчитать совокупность расходов жителей Гончаров на ежегодные ремонты кровель, крылец, заборов, и показать им, что на скверную, непрофессионально сделанную работу эти небогатые люди выбрасывают значительные средства.

Теперь дело было за малым. В среднем по размеру городе круг опытных специалистов довольно узок, так что вполне естественно, что наш партнер по группе, бывший тогда заместителем главного архитектора города, был ещё и преподавателем тамошнего строительного института. Ежегодно проводятся геодезические практики у первокурсников, так что детальную съёмку интересной части города можно было сделать бесплатно. Ежегодно проводится строительная практика, следовательно, ничто не препятствует починить злосчастную лестницу, заодно реконструировав вход и сход с нее. Ежегодно выполняются курсовые проекты, так что ничто не мешает сделать темой проект жилого дома на маленьком пустыре так, чтобы новая постройка не оскорбляла глаз.

В последнем случае надлежало, однако, выполнить особую подготовительную работу. В 94-ом году люди с непривычки ещё свирепо косились на «богатеньких», так что идея появления пары новорусских домов могла натолкнуться на иррациональное и тем более яростное сопротивление. Потенциальные застройщики это знали и, хотя идея совместить офис, дом и гараж в самом центре города казалась им соблазнительной, никто не хотел рисковать. В сотне метров от нижнего конца Гончаров уже был на отшибе возведен новый частный дом, и его владелец должен был обеспечить себе удобный подъезд, для чего и отремонтировал всерьёзотрезок дороги, где раньше была непросыхающая лужа. Разъяснив это нехитрое обстоятельство на месте, мы могли теперь убедить гончаровцев, что, заполучив новых домовладельцев, они автоматически обретут нитку водопровода, которую напрасно ждали десятки лет.

Шаг за шагом мы продвигались к формированию такой программы реконструкции Гончаров, чтобы за каждым отдельным проектом просматривался заинтересованный именно в нем автор, чтобы за каждым проступала внятная организационно-финансовая схема. Гончары с их тысячей жителей оказались замечательной испытательной площадкой, и лишний раз мы могли удостовериться в том, что доля активного и дееспособного меньшинства превышает в этой случайной выборке общепринятый международный стандарт в 2,5%. Презентация программы у мэра была немалой победой почти независимо от того, в каком объеме и в какой мере удастся осуществить проекты. Дело в том, что впервые в России вполне разработанные проекты были представлены городской администрации не учреждением и даже не внешними экспертами, наёмными или бесплатными, а самими горожанами. Впервые такого рода программа была публично одобрена городской администрацией в качестве методического образца для деятельности на аналогичных территориях. Как ни странно, не суть важно то, что в стремительно менявшихся российских обстоятельствах не так уж много из персональных проектов удалось осуществить — так режиссер всё же перебрался в Москву, а один из авторов не дожил до реализации своей затеи. Каждый из участников общего процесса пережил интеллектуальное приключение, а нами был получен качественно новый опыт, благодаря которому можно было существенно перестроить наши отношения с западными коллегами с откровенно ученических на реально партнерские[19].

Успехи и разочарования

Ранее обозначенных выше событий началась специализированная ветка наших исследований, сопряженная с судьбой городов и поселков, оказавшихся теперь жертвами предыдущей эпохи централизованного планирования и сверхжёсткой специализации промышленных слобод. В силу случайного стечения обстоятельств первая такая работа осуществлялась не в России, а в Украине, пытавшейся освоиться с трудным феноменом едва обретенной независимости. Ещё точнее — в Крыму, в ту пору (92-ой год) погруженном в сложные переживания вокруг меры своей автономности.

Местом действия стал посёлок Орджоникидзе, расположенный в получасе езды автобусом от Феодосии. Сюда нас пригласили как консультантов[20] — кризисных менеджеров, как сказали бы сегодня. Поселок, сложившийся на месте античной деревни Провато в связи со строительством минно-торпедного завода, оказался в тяжелейшей ситуации, когда завод прекратил основную деятельность. Поселковый совет отдавал себе отчёт в том, что поселку необходима какая-то осмысленная программа самоподдержания и развития, но не был достаточно оснащен, чтобы браться за эту задачу. Всего 4500 жителей — сначала кажется, что это ничтожно мало, и надо вспомнить античность, когда города именно такого размера составляли большинство, чтобы понять, как сложна даже такая миниатюрная социальная конструкция.

Обследование и многочисленные беседы с жителями позволили многое понять. Ввиду выключенности из традиционной курортной системы Крыма здесь не сложилась извращенная структура противостояния между интересами ведомственных санаторно-курортных комплексов и интересами владельцев жилой базы «дикого» отдыха. Закрытый режим определял, что здесь отдыхали только родственники местных жителей. При всей ограниченности и техническом несовершенстве здесь был полный комплекс инженерного оснащения, устарелый, но всё же пристойный. Сам факт трудоемкого обустройства «дач» и садовых участков явно указывал на активность населения — при обычной дикости в отношении «ничьей» земли. Столкнувшись с угрозой полной безработицы, люди были психологически почти готовы к тому, чтобы перейти к новым видам занятий, тогда как ранее самоуверенное и всесильное руководство заводов утратило контроль над ситуацией, что открыло, наконец, шанс самореализации перед поселковым советом. Из интуитивной осторожности совет не хватался за любое предложение извне и пытался выработать линию рационального поведения. Тогда мы разделяли с местными активистами иллюзию, будто финансовые проблемы районного начальства в Феодосии заставят его предоставить поселку большую самостоятельность.

Наряду с этими достоинствами, проступили и подлинные проблемы места. При чрезвычайной хрупкости природного комплекса (оползни) нагрузка от «дикого» туризма и бесконтрольного выпаса коз на склонах принесла территории ощутимый урон, уже грозивший необратимостью в ближайшем будущем. Было ясно, что без принятия немедленных действий, отвечающих как природному, так и социальному комплексу маленького поселка, вторжение неконтролируемых коммерческих сил грозило поселку ускоренной дезинтеграцией. Особенно опасным было прогнозируемое вторжение нового строительства, замещающего ветхие постройки: самозахват территории, неграмотность при возведении домов и гаражей, вода в подвалах на миниатюрной равнинной части поселка, бездумная растрата ливневых вод.

Да, население было теоретически готово к новым занятиям, но в основной своей части люди были морально искалечены десятилетиями работы в системе ВПК, что создало устойчивый потребительский синдром и острую аллергию к любым «несоциалистическим» ценностям. Это проступало во всех социальных группах, включая и поселковый совет — ненависть к удачливым первым «челнокам» была почти открытой. Нельзя было недооценивать и остаточную энергию сопротивления заводского начальства, упорно отказывавшего поселковому совету в передаче планировочной документации. При этом в совете не было, разумеется, единства, столь необходимого в кризисной ситуации, малочисленная группа здешних интеллигентов отличалась вопиющей непрактичностью и была расколота застарелыми антипатиями. Сколько-нибудь серьёзных попыток к частному предпринимательству не отмечалось[21]. Наконец, мы всё же отдавали себе отчёт в том, что хотя бы пассивное сопротивление властей Феодосии и Крыма любым реально самостоятельным действиям поселка было более чем вероятно.

Отсюда, в частности, было понятно, какую огромную роль могла бы сыграть грамотная политика мягкого (через сугубо практические знакомые ситуации) внушения новых смыслов и новых идей самодеятельного отношения к собственному общему дому через кабельное телевидение. Этот мощный инструмент, удачно эксплуатирующий навык восприятия телевизионных новостей как единственно достоверных и «очевидных», как ни странно, постоянно недооценивается и политиками, и социальными проектировщиками.

Мы исследовали микроситуации для того чтобы вырабатывать посильные и вместе с тем эффективные решения локальных проблем, а по мере убеждения наших контрагентов в целесообразности проектов углублялись в исследование парадоксальной, почти параноидальной конструкции советского сознания, унаследованного новой эпохой. Надо было найти решение для аварийных домов послевоенной застройки с учетом разумного использования безобразно выполненных фундаментов, для рынка, занявшего удобную центральную позиции, но раздражавшего жителей близлежащих пятиэтажных домов, для идиотской схемы размещения автобусной станции, из-за чего водители накатывали лишние сотни метров, чтобы развернуться. Это были решения проблемы застаивания воды в части подвалов и проблемы грамотного отвода участка под новое кладбище. Проблемы обустройства родников и решение вопроса с отводом земли для перспективного поселка, поскольку районные власти в премудрости своей настаивали на строительстве в пойме речки Султанки, где дома пришлось бы ставить на сваях, как в Полинезии. Мы буквально ощупали всю прибрежную зону, выявив в общей сложности несколько драгоценных гектаров, вместе с сотрудниками Никитского ботанического сада подобрали виды растительности, способной закрепить осыпавшиеся склоны, используя влагу, содержащуюся в вечернем воздухе даже в сухие сезоны.

Следует учесть особенности времени — только ещё только начался исход немцев из Оренбуржья и Омской области, и мы попробовали выяснить отношение жителей и местной власти к тому, чтобы спроектировать смешанный русско-немецкий посёлок на новом участке, включая сельскохозяйственные и производственные объекты. Несмотря на очевидную выгоду затеи (в то время ФРГ была готова активно финансировать такого рода начинания), она воспринималась с огромным трудом и была затем похоронена в районе.

Попытка убедить дирекцию завода в том, что наиболее целесообразным выходом из кризиса для них было бы изготовление простейших солнечных водонагревателей, при помощи которых решалась бы половина проблем жителей[22]. Предугадать стремительный рост цен на мазут было, казалось бы, совсем несложно, однако здесь впервые я встретился с самой могучей консервативной силой из всех, действующих в постсоветском обществе. Это не чиновники и даже не «левые» политические деятели, оказавшиеся в практической жизни достаточно гибкими. Это советские «капитаны производства», ещё много лет после описываемых событий предпочитающие извлекать личную выгоду из бедственного положения вверенных им предприятий за счёт правой и неправой аренды, объясняя своё бездействие упованием на возрождение знаменитого госзаказа. Особенно поражало, что и мастера, и наиболее квалифицированные рабочие, даже уходя с предприятия в отхожее ремесло или в отхожий промысел, продолжали верить своим бывшим вождям и разделяли их реальные или воображаемые горести. 

Мы затратили немалые усилия на то, чтобы убедить поселковый совет в том, что создание системы перехвата ливневых вод при ремонте резервуара осуществимо при маневре даже имеющимися средствами, обеспечивая в дальнейшем весьма существенную экономию денег. Предвидеть удорожание воды было несложно, но убедить людей в том, что вода может стать серьёзной статьей в бюджете поселка, было отчаянно сложно. Не надо при этом думать, что речь о какой-то особенности малых населённых мест — отсутствие воображения явно является универсальной болезнью культуры, в которой всегда было принято много и возвышенно говорить о творчестве, тогда как поощрялся исключительно конформизм. Конформизм столь глубокий, что самая возможность усомниться в том, что день завтрашний будет во всём подобен дню вчерашнему, вызывала оторопь как явная ересь.

Обследуя гаражный муравейник, облепивший дороги на склонах, мы с некоторым содроганием обнаружили, что владельцы автотранспортных средств, убоявшись ожидаемого повышения цены бензина (в этом случае нетождественность между завтра и вчера почему-то сразу признавалась), превратили свои гаражи в минихранилища топлива, на 200 — 400 литров каждое. Вообразить последствия вполне вероятного пожара эти стоики решительно отказывались, уповая на вечное «как-нибудь обойдется».

Обследование террасных садовых участков с возведенными на них «дачами» ознакомило нас с проявлением поистине титанических усилий, на которые способен русский человек (в Орджоникидзе были почти исключительно русские) в борьбе за существование на собственном клочке земли. Почти на каждом участке сверкала боками огромная металлическая сигара — футляр от торпеды, превращенный в резервуар для поливной воды. Для того, чтобы затянуть такую здоровенную штуку наверх по петлям серпантина, от водителя автокрана требовалось виртуозное искусство, а ведь мы таких водосборников насчитали более трёхсот штук!

Ещё в Гончарах мы изумлялись тому, как в одном сознании умещается героика интенсивного труда на собственном участке с полным пренебрежением к последствиям собственной активности за забором, отделявшим свой участок от соседнего[23]. Разумеется, на несколько наивный лобовой вопрос социологов об отношениях между соседями, все определяли таковые как хорошие или даже отличные, хотя при углубленном обсуждении житейских проблем каждый жаловался на то, что сосед так и норовит перебросить мусор или хотя бы собранную по осени листву на соседний участок. В Орджоникидзе проблема обострялась чрезвычайной чувствительностью хрупкой местной природы, и неумелость «плантаторов» при определении режима полива приводила к множеству микрооползней на террасах и к засолению участков, освоенных замозахватом в пойме речки, да ещё и с интенсивным размножением комара в придачу.

В посёлке к тому времени возникла инициативная ассоциация развития «Провато» и мы сделали все возможное, чтобы подвести под её мечтательные затеи сколько-нибудь крепкий фундамент. Наиболее популярная в силу понятности, но вместе с тем и наиболее трудно реализуемая идея реанимации одного из заводов под те или иные формы сборочного производства была нами отодвинута в ближе неопределённое будущее. Казалось, что самым сложным было достичь согласия относительно наиболее вероятного развития поселка как лечебно-курортного, специализирующегося на лечебно-восстановительных функциях. Сложным, потому что «производственный синдром» закрепил в сознании людей пренебрежительное отношение к обслуживающей деятельности, к чему следовало добавить их страхи перед собственным неумением. Однако ещё сложнее оказалось даже только обсуждать самоочевидную для любого профессионала идею конверсии территории и части строений завода «Гидроаппарат» с его функционирующим малым портом в серьёзный курортно-профилактический центр с конечной ёмкостью в 500 — 600 мест. Недурно образованные создатели ассоциации, не говоря уже о депутатах поселкового совета, настолько привыкли к мысли, что всякое производство есть дело государственное и потому от них отчужденное, что одно лишь гипотетическое посягательство на обломок советской милитарной индустриализации блокировало в них способность к независимому суждению.

В одном, пожалуй, наше взаимодействие было существенно облегчено. Десять лет активной экологической пропаганды, послужившей, наряду с движением в защиту памятников истории, главным движителем предперестроечной напряженности сознания, сделали своё дело. Подготовка и широкое общественное обсуждение устава территории — эта тема оказалась своеобразной «рамкой», в которую теперь можно было упаковать почти любое содержание, включая сугубо экономические и управленческие вопросы. От идеи устава территории был уже только шаг до признания целесообразным формирования земельного кадастра по семи категориям ценности территорий. с отстройкой соответствующего ему налога на собственность или с аренды, со специальным вычленением зоны коммунальной собственности поселка.

Конечно же, мы слишком опережали время, ведь и поныне центральные и тем более региональные бюрократии стремятся никоим образом не допустить, чтобы вопросы такого содержания хотя бы обсуждались, если уж не утверждались в системе местного самоуправления (первый закон о его основах был принят лишь годом позже). Однако же именно поэтому представляется важным зафиксировать, что десять лет назад, в посёлке на 4500 жителей нам удалось достичь практического консенсуса поселкового совета и независимой ассоциации развития. Было согласие относительно системы ограничений застройки[24],системы режимных ограничений, связанных с сезонным населением, детального картирования необратимых и обратимых нарушений локальной экосистемы, охватывающей как сам посёлок, так и территории вокруг него. 

Здесь стоит отметить, что хотя в Крыму ещё не было того напряжения, которое поступательно нарастало впоследствии в связи с возвращением значительного числа крымских татар, которые могли теперь селиться лишь на незанятых ранее землях, суть проблемы была уже ясна. В предгорьях выше поселка уже возникали татарские селения, основой существования которых были овечьи отары. Было очевидно, что если не создать систему культурных плантаций в низовой пойме речки, давление с предгорья приведет к разрушению остатков природы и лобовому столкновению интересов у самого порога поселка. Это было очевидно нам, но казалось отдаленной перспективой нашим партнерам, и только проектное предложение относительно локализации нового кладбища и строительства часовни на господствующей высоте позволило вновь создать «рамку», в контуре которой было достигнуто согласие по поводу зоны оседлого освоения.

Куда проще было установить согласие в связи с задачей создания и осуществления целостной проектной программы отвода и накопления ливневых вод, равно как и закрепляющих посадок максимальной эффективности. Здесь, однако, все упиралось в необходимость мобилизации финансовых средств и, главное, кооперации прямых трудовых усилий. И в этом вопросе мы проиграли полностью: сложившаяся за десятки лет принудительно-добровольных субботников ненависть к коллективному усилию в то время перечеркнула шансы на весомость рациональных доводов. Здесь был неодолимый барьер. Напротив, казавшаяся нам самим нереалистичной затея мягкого контроля над поведением «диких» туристов через создание системы платных туалетов, мусоросборников, кострищ и через продажу дров, заготовленных для костра, была напрямую подхвачена наиболее расторопным из членов ассоциации и реализована частным порядком.

В рамках очерка программы развития, рассчитанной до 2000 г., были тщательно рассмотрены пять вариантов решения проблемы создания новых рабочих мест без ущерба для экологии места, и, честно говоря, перечитывая сейчас эту программу, трудно самому поверить, что весь этот труд был рожден из взаимодействия с элитой поселка за неполные три месяца. Главным, пожалуй, стало то, что было достигнуто понимание необходимости обособления одной или двух-трёх ассоциаций развития на территории от поселковой власти, только в этом случае способной удержать контроль над процессом в целом. Думаю, немаловажным было и то, что нам в целом удавалось сохранить элемент сомнения и критики, выявляя заранее все мыслимые трудности при попытках реализации программ, фиксируя непременность конфликта интересов, вроде конфликта между устремлением старшего поколения развивать посёлок как своего рода рассредоточенный отель и смутными желаниями молодёжи, никак в эту модель не вписывавшимися. Так или иначе, но при всех вариантах фиксировалась одобренная поселковым советом линия на сохранение за ним свободы маневра и тем самым переход от идеологии прямого управления к идеологии договорных отношений как с поселковыми ассоциациями развития, так и с внешними инвесторами.

Отдельную подпрограмму, разработанную при активном подключении коллектива поселковой школы составила цепочка действий, направленных на социопсихологическую «конверсию» сознания жителей поселка для преобразования его из индустриальной слободки в цивилизованный урбанизированный природный организм.

Уже тогда мы фиксировали начало самопроизвольной перестройки образа жизни поселка в связи с отказом от его закрытого режима и началом перехода от призаводского состояния к преимущественно курортному, от пассивной включённости в бюджет военного ведомства к активной самоорганизации индивидуального поиска выхода. При очень скромных размерах поселка он всё же оказался достаточно велик и вместе с тем слабо структурирован, для того чтобы возлагать чрезмерные надежды на эффективность прямой демократии. В то же время силы и авторитет существовавшего поселкового совета были явно недостаточны для активизации населения в конструктивном направлении, и рассмотрение любого вопроса могло быть сорвано за счёт неумения людей различать уровень управления и сферу компетентности, отличать вопросы, решение которых может эффективно осуществляться демократическим большинством, от вопросов, решение которых невозможно без глубокого профессионализма. Первичное обсуждение программы развития поселка на сессии совета и ознакомление с её содержанием всех или почти всех жителей через сеть кабельного телевидения состоялось. Теперь было ясно, что перевести пассивную реакцию в конструктивную работу возможно лишь в том случае, если при доработке программы произойдет формирование осознающих свои интересы групп, потенциально новых юридических лиц. На эту роль могли претендовать владельцы гаражного и садового «самостроя», обитатели послевоенных аварийных домов, жители относительно новых многоэтажных домов, первые предприниматели в сфере услуг, включая постоянных продавцов на рынке, остаточные коллективы заводов…

Решение только этой предварительной задачи в реальных условиях было почти неосуществимо без участия третейской стороны в виде группы независимых консультантов, работа которых могла существенно уменьшить стресс и психологические потери от эмоциональной окраски недостаточно продуманных суждений и предложений. На плечи группы консультантов ложилась бы при этом задача помощи в разработке пакета маркетинговых предложений для потенциальных инвесторов, вовлечение местных экспертов из всех групп интереса в процесс развертывания программы.

Мы слишком вырвались вперед, и бурные крымские события 90-х годов оставили от проделанной работы немного следов, самым значительным из которых стало немалое влияние, оказанное (через наших украинских коллег) на разработку законодательства о местном самоуправлении в Украине, существенно опередившего российское на ряд лет. В любом случае эта работа оставила заметный след в нашем мышлении, намного облегчив дальнейшие взаимодействия уже не только с городами, но и с сельскими территориями.

Обстоятельства сложились так, что сразу после бывшего закрытого поселка мы начали работу в подлинном ЗАТО — закрытом территориальном образовании, которое лишь после 1991 г. получило официальное имя — Новоуральск.

Я уже бывал в подобных местах и в середине 80-х годов имел возможность хорошо изучить город Шевченко (ныне в суверенном Казахстане и в глубоком упадке). Только в такого рода городах, построенных могущественным атомным ведомством, известным как Минсредмаш, были в полноте выполнены советские градостроительные нормативы, вследствие чего качество городской среды было там в несколько раз лучше, чем во всех прочих. И всё же Новоуральск изрядно удивил. Если его новейшие микрорайоны всё же были подобны любым другим (лишь качество застройки и озеленения получше), то ядро «старого», т.е. сороковых-пятидесятых годов, города с отчётливостью позволяло понять: город закладывали петербуржцы[25] и проектировали тоже петербуржцы. Замкнутые кварталы, приоткрытые на улицы через огромные проездные арки, аккуратные площади — среди уральской тайги и впрямь был воссоздан фрагмент петербургской застройки.

Мы оказались в Новоуральске в тот специфический отрезок времени, когда уже трещали по швам старые порядки и ещё только нарождались новые, что дало уникальную возможность воочию ощутить ход исторического времени. Был цел «периметр» бетонной стены, вырезавшей весь город из ландшафта, на контрольно-пропускном пункте тщательно проверяли документы, сверяя их с заранее сделанными записями, однако грузовики с товаром свободно въезжали и выезжали через проломы, стыдливо пробитые подальше от КПП. Завод по производству изотопов исправно функционировал и успешно продавал свои редкие продукты за рубежом, однако коммерсанты из заводского начальства вышли весьма посредственные, так что его только что обманули на сорок миллионов долларов. Уже практически остановился домостроительный комбинат, но на его обломках уже начало складываться довольно эффективное коммерческое ремонтно-строительное предприятие.

Не только начальство, но и все жители яростно цеплялись за былую полную закрытость от внешнего мира, хотя удержать островок покоя и порядка в море хаоса было невозможно, да и имущественное расслоение успело проступить ярко: достаточно было глянуть на лодочки, лодки, яхточки и яхты на глади огромного пруда. Обитатели Новоуральска ещё с видимым удовольствием пересказывали давние истории бериевской эпохи[26], тогда как в местном музее уже была развернута экспозиция, посвященная здешним рабам Гулага. 

Мы застали Новоуральск на пороге перехода от состояния ведомственной слободы к муниципалитету и активно включились в процесс обсуждения структуры и принципов городского устава, благо в то время были известны лишь общие контуры рекомендуемого документа такого рода. Заводоуправление уже ослабило жёсткую хватку на горле «своего» поселения, тогда как в составе городского совета большинство все равно было за сотрудниками комбината, что создавало параноидально раздвоенное состояние умов. С одной стороны, проступало острое желание изменить границы и сформировать новое муниципальное образование, включив в него всегда «открытый» Верх-Нейвинск, расположенный на другом берегу пруда. Здесь был мощный исторический слой уральской горнозаводской жизни, здесь жили многие «комбинатские» пенсионеры, здесь же было и кладбище при церкви, так что территория вполне годилась для формирования новой зоны комфортной малоэтажной застройки. С другой стороны, сама уже мысль о добровольном раскрытии «периметра» казалась еретической даже завзятым радикалам. Перед городской элитой проступали контуры возможных масштабных изменений, включая преобразование «дачной» зоны в подлинно жилую, использование интеллектуальных ресурсов комбината для реорганизации сельскохозяйственных угодий и для радикальной реконструкции поистине грандиозной промышленно-коммунальной зоны. Однако в обсуждениях ярко проступала огромная робость. Прекрасно образованные специалисты были насмерть напуганы призраком экономической свободы и на третьем-четвертом шаге размышлений норовили нырнуть обратно — в ушедший мир, где все за них решали другие.

Превосходная библиотека и отличная художественная школа, психолого-педагогический центр и прочие городские службы, включая и отдел милиции, всё это существенно превышало среднероссийский уровень, но целиком базировалось на хрупком основании комбинатского бюджета, не будучи всерьёзсцеплено единой системой горизонтальной координации. Квалификационный капитал комбината отнюдь не был тождествен реальным человеческим ресурсам городской системы в силу искаженности «вечной» закрытостью ведомственного существования. Даже от столь формального, казалось бы, вопроса как административная конструкция города, зависело очень многое. Застройка сложилась в виде пяти обособленных районов, и достаточно было бы ввести районирование, закрепив его в городском уставе, и решение вопросов управления хозяйством начало бы порождать новые управленческие структуры районного уровня, высвободив общегородскую администрацию для задач стратегического планирования. Именно в опоре на ведомственный навык можно было перескочить ситуацию вялого постсоветского управления и сразу формировать корпорацию развития территории, тогда как от районного уровня оставался уже только шаг до выращивания территориального самоуправления «снизу».

Как показал дальнейший опыт, мы не ошибались, оценивая среднесрочные ограничения периодом до 2000 года, считаясь с неизбежностью периода «дикости» нового бизнеса и наивности промышленно-акционерного предпринимательства. Именно отсюда бралась уверенность в необходимости разработки программы развития Новоуральска, отсчитывая от первых лет нового столетия. Но мы, конечно же, заблуждались, считая что в условиях редкостной концентрации квалификаций и образованности возможно придти к документу, способному связать краткосрочные и долгосрочные линии поддержания и развития муниципии таким образом, чтобы обеспечить консенсус и, соответственно, преемственность программы, не зависящей от частностей внутриполитической жизни и хотя бы частично защищенной от колебаний политической и экономической конъюнктуры в стране. Стержнем программы развития мы сочли преобразование филиала Московского инженерно-физического института в полнокровный университет.

Оценивая проделанную тогда, в 94-ом году работу с элитой Новоуральска, можно отметить, что мы уже научились не совершать серьёзных ошибок, нащупали ряд схем организации диалога и исследования действием, что весьма пригодилось впоследствии.

Одной из таких схем была организация в Новоуральске особого проектного семинара для представителей дюжины ЗАТО Уральского региона, к которым присоединились и мэры ряда монофункциональных промышленных городов-слобод, включая тюменский Качканар. Именно на взаимодействии с Качканаром удалось разыграть этюд на тему, заданную десятком лет ранее британским девелопером Родом Хакни, с которым мы коротко познакомились на почве работы в Международном союзе архитекторов. В период долгого правления лейбористов Хакни оказался в ситуации, когда ему пришлось по сути возглавить и организовать протест жителей города Маклсфилда, разоренного реструктуризацией английской промышленности, против программы сноса их жилых кварталов. Затратив немалый объем энергии и времени, Хакни сумел организовать безработных обитателей Блэк Роуд для реконструкции жилищ с максимальным использованием их собственного труда и старых материалов, затем добился общественной и политической поддержки этой программы и сделал на этом эффектную карьеру.

Выяснив суть проблем Качканара, где все лучшие участки в послевоенное время были застроены щитовыми домами (как показал опыт, работа военнопленных выдержала ровно полвека), я предложил мэру опробовать схему Хакни, для чего было поначалу достаточно найти десяток квартир для временного отселения жильцов. Организационная схема, включавшая создание своеобразного учебника по строительно-ремонтным работам, была вчерне завершена. Не суть важно, что в дальнейшем политические невзгоды мэра приостановили успешно начавшийся проект — гораздо важнее был факт возможности перевода общего рассуждения в конструктивный диалог, а этого диалога в договорные отношения. Уже тогда, в 94-ом становилось ясно, что представление об инерционности сознания провинциальных деятелей все заметнее начинало расходиться с действительностью. Требовалось проверить это на сколько-нибудь солидной выборке, и такая возможность открылась, когда мне удалось выиграть грант ТАСИС на организацию «школы муниципальной политики» в Москве, в которой приняли участие четыре десятка человек: мэры и вице-мэры, руководители отделов городских администраций, депутаты городских собраний и активисты городских движений. Семинарская форма занятий, тематизм которых был целиком задан проблемами конкретных городов, утвердила наработанное ранее впечатление. После того, как преодолевалась естественная настороженность провинциалов по отношению к столичным выдумкам, конструктивный диалог с активными людьми из Пскова и Александрова, из Тольятти и Ростова, из Архангельска или Тамбова можно было вести всерьёзбез всяких скидок.

Не доставало одного, может быть, ключевого элемента. Мы научились работать с новой-старой администрацией городов, с городскими активистами, до некоторой степени и с заводскими начальниками, которые были менее всего расположены к работе всерьёз, так как большинство всё ещё лелеяло надежду на госзаказ (само это слово они произносили со сладостной интонацией). Не было контакта с новыми деловыми людьми, так что когда подвернулась возможность поработать с Калининградом, я ухватился за нее с энтузиазмом. В 95-ом году многие из калининградских проблем проступили уже в полноте, хотя вступление балтийских республик в НАТО казалось ещё нечёткой и во всяком случае отдаленной перспективой. Я уже знал, что начинать надо с интенсивного семинарского взаимодействия, способного гораздо интенсивнее распространить сведения о наших намерениях, чем одно только общение с мэрией. Сразу же проступило чёткое обособление нескольких городских сообществ, причём эти размытые в контурах сообщества охватывали и заурядных горожан, и специалистов, и начальников всякого рода в равной степени.

Одно такое сообщество, вполне организованное как политическая сила, складывалось преимущественно из военных пенсионеров, что сразу же ориентировало его на защитную, оборонительную идеологию противостояния всякой памяти о Пруссии. Другое сообщество, меньшее по численности, но весьма динамичное, формировалось из гуманитариев с примесью некоторого числа деловых людей. Здесь, напротив, культивировалась идея опоры на всю историю места, на освоение и присвоение в нашу родовую память Иммануила Канта и университета, старых фортов и каналов, великолепной инженерной инфраструктуры и воспоминаний о первоклассном сельском хозяйстве региона. Здесь надеялись грамотно использовать ностальгический немецкий туризм, рисовали карту старого Кенигсберга и настаивали на химерической затее восстановления королевского замка, руины которого были взорваны уже в начале 70-х годов[27]. Третье сообщество сложилось из множества новых переселенцев, привлеченных в Калининград близостью к Западу. Здесь одну из ведущих ролей играли переселенцы из Казахстана (русские, корейцы, казахи), и число бизнесменов в этой группе оказалось на порядок большим, чем во всех прочих. Наконец, пассивное большинство, метавшееся от одной позиции к другой, но скорее склонное перенять лозунг деловых людей и части «западников» среди интеллигентов: Калининград — русский европейский город.

Разработав череду осмысленных схем реструктуризации городского пространства под «европейскую» карьеру города, мы смогли установить добротный диалог с мэром и его помощниками, после чего возникли, наконец, конструктивные диалоги с местными деловыми кругами. Было в высшей степени любопытно обнаружить, что реальные владельцы «кустов» из многочисленных торговых киосков были уже готовы воспринять и принять достаточно сложную схему ассоциирования. Это была программа создания крупного торгового центра из временных конструкций, способного не только с прибылью вернуть затраты на строительство, но также (через беспрецедентный контракт с мэрией) обеспечить акционерам приоритетное право войти в корпоративный процесс следующей, уже капитальной стадии освоения чрезвычайно выигрышного места. Было интересно открыть, что при полном провале «капитанов» строительства по советской схеме бывший начальник ремонтно-дорожного треста сумел почти целиком занять нишу нового «элитного»[28] жилищного строительства и был готов рисковать далее. Наконец, было важно уяснить, насколько ещё был тогда велик разрыв между рисунками мышления городских чиновников и бизнесменов — разрыв, который стал стремительно уменьшаться к концу последнего года столетия, как показали позднее наши исследования.

Вести о жанре наших работ постепенно расползались по стране, так что появление в мастерской молодых людей из Омска не было особой неожиданностью. Это был совсем новый типаж: уже переросшие стадию быстрых перепродаж товаров быстрого оборота, эти молодые люди не могли ещё на что бы то ни было опереться в дальнейших своих планах. В данном конкретном случае они сумели заключить договор аренды на участок почти в самом центре города[29], угадывая, что это разумный ход, но их представления о том, что и как делать на этом участке, отличались величайшей наивностью. Здесь не имеет смысла останавливаться на конкретном результате нашего диалога (он был вполне успешен), так как для нас гораздо существеннее было зафиксировать факт: новое поколение инвесторов уже было готово обратиться за помощью к независимым экспертным знаниям и экспертному умению.

В 95-ом году была опубликована книга, подводившая промежуточный итог наших работ[15] . Продолжать их в том же жанре было не слишком интересно, а затем дефолт 98-го на изрядное время парализовал какие бы то ни было проектные инициативы городов. Уйдя на время в публицистику, я был вовлечён в прелюбопытнейшую драму московской избирательной кампании 99-го года, возглавив работу группы независимых экспертов над критикой действий московского правительства и выработкой альтернативной программы. Отсюда тесный рабочий контакт с С.В.Кириенко, так что уже вполне естественно, что при назначении энергичного экс-премьера полномочным представителем Президента России в Приволжском федеральном округе я был приглашен в тут же сформированный Центр стратегических исследований.

Новая окружная «рамка», когда в фокусе внимания оказались сразу 15 регионов, создала новый спрос: наряду с решением задач по упорядочению законодательства и возврату контроля над федеральными службами, успевшими за предыдущее десятилетие почти полностью перейти в подчинение региональной власти, надо было попытаться понять, что же всё-таки происходит в градах и весях. Одни из моих коллег занялись анализом транспортных инфраструктур и экономической регионализацией, идущей поверх административных границ, другие — крупнейших городов, третьи — совершенно непознанной реальностью этно-конфессиональных отношений. На мою долю пришлось исследовать ситуацию в малых городах округа. К этой работе, как, надеюсь, ясно из всего сказанного выше, я был попросту готов более других.