Дискуссия о расселении
По сути последняя дискуссия вокруг архитектурных тем заняла
достойное место в ряду последних дискуссий в доперестроечной
истории социализма советского образца. Дискуссия о расселении
началась летом 1929 г. выступлением известного экономиста
Л.Сабсовича. Исходя из общих оснований теории А.Вебера[1],
Сабсович отталкивался от идеи целесообразного размещения
промышленности, выводя необходимость решать проблему городов
«в плоскости генерального плана». Исходя из теоретической
модели социализма, автор пытался устранить традиционное
«противоречие» между городом и деревней, заявляя, что «города
современного типа не будут иметь достаточных экономических
и социально-культурных корней в условиях жизни нашего ближайшего
будущего… строя социализм, мы должны создавать вместо нынешних
городов поселения какого-либо нового типа».
Сабсович издал брошюру «Города будущего и организация социалистического
быта», где антинэповские настроения приобрели уже развитую
форму убеждённости в том, что торговлю необходимо ликвидировать
окончательно, перевести всех полностью на общественное питание,
и даже постельное белье предлагалось выдавать жителям домов,
как в гостинице. Не должно удивлять, что архитектурная молодёжь
ВХУТЕМАСа, многие конструктивисты и даже «пролетарские»
архитекторы из ВОПРА по разным основаниям горячо поддержали
утопию Сабсовича и принялись создавать модели новых поселений
«социалистического типа» в чистом поле, на расстоянии в
50 — 70 км от существующих городов. Сабсович объявил
зелёный «социалистический город-сад»[2]
идеальным местом для создания условий, « в которых могла
бы планомерно и организованно развиваться коллективная жизнь
людей». Отсюда естественное стремление заменить все богатство
типов жилья «домами-коммунами» на две-три тысячи обитателей
каждый, и тогда новый город превратился бы в «единый производственно-жилищный
комбинат».
В дискуссию немедленно включился экономист-романтик М.Охитович,
положивший в основу своей концепции убеждённость в том, что «только
Карл Маркс — это единственный подготовленный для теперешних условий
архитектор». Обрушивая на городов проклятия и обвиняя Сабсовича
в буржуазности, Охитович выступил на сцену как основоположник
последовательного «дезурбанизма». Тезис чист и внятен: «Плановая
наша политика должна предусмотреть тенденцию разложения города
как старой формы расселения». За счёт бурного строительства
дорог и стремительной всеобщей автомобилизации предполагалось
за два десятилетия преобразить облик всей страны. Воздействие
идей Генри Форда вполне очевидно, хотя не предъявлялось.
Обсуждение тезисов Охитовича в Комакадемии, находившейся в то
время под влиянием Бухарина и его сторонников, переросло во вполне
деловую критику, и хотя крайний утопизм докладчика был отвергнут
собравшимися, само провоцирование к размышлению было признано
полезным. Вскоре произошло неожиданное «обращение» лидера конструктивистской
доктрины Моисея Гинзбурга — после встречи с Охитовичем, растянувшейся
на несколько часов, тот полностью сменил систему аргументации
и отбросил прежнюю «урбанистическую» поэтику. В числе сторонников
идеи Охитовича оказались руководители тогда ещё значительной жилищной
кооперации, увидевшие здесь возможность развития малоэтажного
строительства из легких конструкций. Здесь же, естественно, оказались
инженеры-автостроители, разворачивавшие производство первых советских
автомобилей, и тысячи читателей журнала «Техника молодёжи», где
мечты об автомобиле воплощались в соблазнительных иллюстрациях.
Несколько месяцев потребовалось архитектору А.Зеленко и
лидеру АРУ Н.Ладовскому для переосмысления концепции Охитовича
в эффектную «концепцию линейного города», ранее созданную
испанским архитектором Сориа-и-Мата, что могло быть, а могло
и не быть известно в Советской России. Проектные схемы убедительно
показали, что принцип скользящего нарастания города, при
вытягивании городского центра в линию, позволяет формировать
как малоэтажную «субурбию» американского образца, так и
многоэтажные блоки домов-коммун. Нелюбовь к старому городу
теперь замечательным образом соединилась с ненавистью к
традиционной деревне. Возникает модель «агрогорода», где,
словами Зеленко, «по одну сторону расположена
артерия сообщения жилья с производством; по другую сторону
— другая артерия, сообщающая город с полосой интенсивного
земледелия, с городскими совхозами, снабжающими город продуктами
сельского хозяйства»[3].
Несложно заметить, что сталинская концепция коллективизации ложилась
на вполне подготовленную почву. У нее было много сторонников,
гораздо больше, чем иногда думают. Напомним, что ещё в 1925 г.
Горький, укрывшийся на острове Капри в комфортной роли ведущего
советского писателя, пребывающего на лечении за границей, был
столь возмущен появлением романа «Сахарный немец» Н.Клычкова,
настаивавшего на культурной ценности деревенского уклада жизни,
что, не ограничившись литературной полемикой, он обратился к Бухарину
с письмом, призывавшим к жёсткой политической критике «диссидента».
Бухарин, казалось бы, решительный сторонник НЭПа, не замешкал
с реакцией и в «Злых заметках» обрушился на Есенина, Клюева и
Клычкова с обвинением в поддержке кулацкой идеологии. Есенин успел
покончить с собой, тогда как Клюев и Клычков были вскоре уничтожены
(почти одновременно со своим гонителем).
Работники тогдашнего Госплана с энтузиазмом отнеслись к новым
идеям, правда, настаивая на том, что «многообразие
среды должны быть условием обязательным». Они ставили акцент
на центральность размещения промышленности в городах, а аккуратный
конформист, экономист С.Струмилин вообще предлагал именовать промышленный
район «Фабричным Кремлем» — предполагалось, что вот-вот промышленность
станет совершенно безвредной для окружения. Каждый новый город
с оптимальным размером 100-150 тысяч человек предполагалось насытить
парками, зоосадами, планетариями и пр. и пр. Опираясь на успехи
НЭПа, они нисколько не сомневались в экономической возможности
быстрого осуществления подобных мечтаний.
Важно подчеркнуть, что подобные мечты ложились на давно загрунтованный
холст, ведь задолго до революции о плановом, системном переустройстве
городов мечтали экономисты, врачи-гигиенисты, транспортные инженеры.
Так, в брошюре московского профессора И.Озерова «Большие города,
их задачи и средства управления», изданной в 1906 г., мы
можем прочесть не только мечтания о подаче свежего воздуха с лугов
по трубопроводам в центры городов и о движущихся тротуарах, и
не только жёсткий анализ действительных проблем городской среды.
Озеров писал: «Мы вовсе не имеем намерения
вдаваться здесь в подробности этого вопроса, мы хотим этим только
подчеркнуть ещё более нашу отсталость в области городского хозяйства.
И повторяем, пока не прильет новая кровь к нашему городскому хозяйству,
до тех пор печать отсталости будет нашим гербом. Слов нет, у нас
могут быть и красивые здания, и великолепные иллюминации, и превосходные
мосты, но самая жизнь, не обновлённая новой кровью, будет носить
характер примитивного азиатского барства, где удобства жизни —
удел лишь немногих избранников».
Концепции Сабсовича, Охитовича, работников Госплана воспринимались
вместе с архитектурно-проектными иллюстрациями к ним как
«приток новой крови», так что в контексте эпохи энтузиазм
по поводу города будущего вполне понятен. Старый и опытный
архитектор Щусев не мог, разумеется, всерьёзотнестись к
идее автономных «агрогородов» и осторожно указывал на то,
что их роль вполне могут играть совхозы, расположенные в
виде пояса вокруг имеющихся городов. Струмилин, на долгие
десятилетия ставший ключевым интерпретатором сталинской
политэкономической доктрины, соглашался со Щусевым, хотя
и по совершенно иным основаниям. Тогда Струмилин ещё был
наполовину троцкистом и настаивал на идее трудовых «смен»:
комбинирование сельского хозяйства с промышленностью предполагалось
как поочередное использование рабочей силы то на городских
предприятиях, то в полях[4].
Дискуссия развивалась достаточно живо, как своего рода протяженный
во времени мозговой штурм, когда на первом этапе каждый следующий
достраивает общую картину. Так, «инкубаторы» в жанре антиутопии
Олдоса Хаксли разрабатывались тогда наисерьёзнейшим образом: концепция
«обобществления воспитания» за счёт изъятия детей из семьи в самом
нежном возрасте вызывала бурный энтузиазм.
Многочисленные архитектурно-проектные воплощения аргументов
дискуссии немедленно втягивались в нее уже в функции новых
аргументов. Архитекторы Веснины задавали теоретикам вопросы
о разрешении «проблемы семьи», со своей стороны убеждая
их в том, что «коллективистический
быт возможен только при условии совместной жизни большого
количества людей, их постоянного общения»[5].
Дезурбанисты во главе с Гинзбургом не возражали по существу,
но вместо гигантских домов предлагали индивидуальные «жилые
ячейки» — но не на семью, а на одного «самостоятельно
работающего трудящегося», которому обеспечена возможность
общения на работе, в клубе в парке «культуры и отдыха».
Вскоре было разработано — с благословения и при финансировании
Госплана — более полусотни градостроительных проектов,
в которых доктрины как урбанистов, так и дезурбанистов нашли
яркое выражение. Магнитогорск, Сталинград, Нижний Новгород,
Новый Чарджоу… В ходе дискуссии и архитекторы и другие специалисты
быстро освоили новый «словарь», так что в ходе прений всем
было понятно, что такое «суперблок», дом-комбинат, «жилые
кабины», «коридоры-улицы» и т.п[6].
Дело уже не ограничивалось словесным фехтованием. В.Семенов,
старый урбанист с дореволюционным опытом, проектирует Сталинград
как «линейный город», растянутый вдоль Волги на 42 км: «все
жилые города планируются по единому принципу: в центре парк, в
котором располагаются здания культурно-общественного назначения,
общие для всего города; вокруг них группируются жилые комбинаты
так, чтобы общественная часть каждого комбината располагалась
ближе к центральному парку, далее идут спальные корпуса и детские
учреждения — ясли и детские сады…». Все «города» Сталинграда
должны были выйти к реке парковой зоной. Увы, реальное воплощение
поражает: цепь промышленных поселков-слобод при заводах, отрезавших
город от реки! В то же время конструктивисты создавали проекты
Магнитогорска, ставшего, наряду с Днепрогэсом, символом первой
пятилетки. В первоначальном задании (от которого в действительности
почти ничего не осталось) для взрослых рабочих предназначались
«коммунального типа общежития в 4 — 5 этажей», «спальные помещения»
на 2 — 4 одиноких или на семью при норме 6 кв. м на проживающего,
обширная программа общественно-культурных заведений, включая все
мыслимое: от стадиона до «радиотеатра».
В 1929 г. состоялся закрытый конкурс для «соцгорода» при нижегородском
автозаводе, где в программе прямо указывалось: «город-коммуна».
На конкурсе победила бригада студентов ВОПРА под руководством
А.Мордвинова (в дальнейшем автора самых репрезентативных жилых
домов на улице Горького в Москве). Главная улица была рассчитана
на массовые демонстрации энтузиастов, параллельные ей улицы суть
только транспортные артерии, между ними — геометрически правильная
сеть участков. Единицей планировки определен «жилой комбинат»,
жилые блоки которого обслуживали три разные возрастные группы…
Проект лег в основу практического проектирования, так что в 1930
г. «Всенарпит», как именовалось очередное централизованное ведомство,
утвердил задание на проект Пищекомбината на Автострое: фабрика-кухня
на 25 тысяч человек. В дискуссию включилась Надежда Крупская,
всё ещё активный деятель Наркомпроса. Отталкиваясь все от тех
же марксистских представлений об уничтожении различий между городом
и деревней, товарищ Крупская резко выступала против дезурбанизма
— против «толстовской ненависти к большим городам», против крайностей
обобществления быта, но отнюдь не против него самого в связи с
обязывающим характером тезиса «освобождения
женщины от кухонного рабства»…
За короткий срок участники дискуссии перебрали и развернули все
мыслимые варианты организации «тела» города — за исключением,
разумеется, традиционной городской среды. Темп оказался столь
высок, варианты исчерпались так скоро, что уже в том же 1930 г.,
с легкой руки Николая Ладовского, вновь идут в ход пространственно-художественные
аргументы. Трагифарсовым завершением дискуссии было излюбленное
режимом несовпадение событий по времени. Уже было принято решение
ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта» от 16 мая 1930 г., но
опубликовано оно было только через две недели, после многократного
переписывания. За это время Комакадемия провела третий публичный
диспут. Николай Милютин, видный экономист и крупный чиновник эпохи
НЭПа, автор книги «Соцгород: проблема строительства социалистических
городов», развернул свою концепцию в большом докладе: «При
планировке населённых пунктов должен быть положен функционально-поточный
принцип, или, как его не совсем правильно называют, линейный принцип».
Речь шла о безусловной первичности линейно разрастающегося промышленного
района, отделенного от жилой «полосы» транспортной магистралью
и полосой озеленения. Здесь просматривается тождество не столько
со схемой Сориа-и-Мата, сколько с идеей фордовского конвейера.
Растянутое во времени на годы скольжение вдоль оси роста, ежедневные
поперечные «конвейерные» перемещения людских масс на производство
и обратно, с заходом в столовые и детские учреждения по пути.
На диспуте впервые прозвучало то, что можно было бы счесть демократической
тенденцией: оценить достигнутое, получить «социальный заказ» от
рабочего класса, проработать его в Комакадемии, «пойти для проверки
к рабочим на завод», после чего, наконец, определятся «новые пути
проектирования». Фразеология не должна вводить в заблуждение:
манипулирование «мнением рабочего класса» было налажено уже так,
что речь шла лишь о старомодной легитимации заранее принятого
тезиса.
Постановление ЦК положило конец этой дискуссии. Необходимо, кстати,
напомнить, что к тому времени слово «дискуссия» успело стать скверным
словом. Оно уже склеилось с острой полемикой внутри большевистской
партии — сначала между Троцким и блоком Сталин — Бухарин, на заключительной
стадии — между Сталиным с его новой свитой и сторонниками Бухарина.
В постановлении указывалось: «Наряду с ростом
движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные,
полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных
товарищей (Сабсович, отчасти Ю.Ларин и др.) «одним прыжком» перескочить
через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта,
которые коренятся с одной стороны в экономической и культурной
отсталости страны, а с другой — в необходимости в данный момент
сосредоточения всех ресурсов на быстрейшей индустриализации страны…
К таким попыткам некоторых работников, скрывающих под «левой фразой»
свою оппортунистическую сущность, относятся появившиеся за последнее
время в печати проекты перепланировки существующих городов и постройки
новых исключительно за счёт государства, с немедленным и полным
обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания
детей с отдалением их от родителей, с устранением бытовых связей
членов семьи и административным запретом индивидуального приготовления
пищи и др. Проведение этих вредных, утопических начинаний, не
учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности
населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитации
самой идеи социалистического переустройства быта».
Очень любопытный текст, характерный для стиля Сталина. При первом
чтении возникает ощущение простого возврата к здравому смыслу
и отказа от любых крайностей, при ритуальном повторении марксистских
заклинаний. При втором чтении на передний план выступает традиционный
тон политических инвектив, с форсированием слова «вредный», неотрывно
связанного с широко использовавшимся уже словом «вредительство».
Далее проступает характерный рисунок двоемыслия: обобществление
быта не подвергается сомнению как идея, оно лишь относится в неопределённое
будущее, тогда как в мире актуального ясно дано понять, что серьёзных
капиталовложений в город и в реконструкцию жилья ожидать не приходится.
Уже типическим рефреном звучит выражение «за счёт государства»
— государство выступает в роли надчеловеческой сущности, обладающей
собственными средствами, которые должно охранять от всякого расхищения,
заботясь о правильном их употреблении, причём правильность дискуссии
не подлежит. При чтении в историческом контексте проступает и
то, что чрезмерно заботиться об условиях жизни обывателей не стоило,
так как их предстояло вновь и вновь «прореживать», обеспечивая
стройки социализма рабской силой в лагерях и «зонах».
Напомним, что в это время развертывается «раскулачивание» деревни,
стоившее прямо несколько миллионов человеческих жизней. Идет принудительная
коллективизация и реквизиции зерна, что обошлось ещё истреблением
нескольких миллионов жизней, потерей половины скота, деградацией
сельского хозяйства и уничтожением сельской культуры. Именно в
это же время Трофим Лысенко уже обещал ликвидировать нехватку
зерна посредством яровизации, чему противились «вредители» во
главе с Николаем Вавиловым.
Как ни огорчительно это обстоятельство для восхищенных почитателей
авангарда 20-х годов, между ним и властью, пресекающей дискуссию
внутри авангарда, было куда больше общего, чем различного. Деревня,
о снятии противоположности с которой шла речь, будь то урбанизм
или дезурбанизм, агрогород или линейная схема Милютина — во всех
случаях речь идёт о некоторой беспредметной пустоте территории,
где нет места людям. В ходе дискуссии звучало предостаточно отсылок
к высшему авторитету — мистифицированному «рабочему классу», являющемуся
средоточием натуральной мудрости. Однако это все то же оруэлловское
двоемыслие, ибо под рабочим классом в действительности понимается
его «авангард», то есть большевистская партия, а под словом «партия»
— один уже только её высший эшелон, а под ним с начала 30-х годов
— уже только один человек, 50-летие которого в 1929 г. было отпраздновано
с невиданной помпой.
Спустя два года выходит постановление вторичной по значению инстанции,
ВЦИК и Совнаркома, «Об устройстве населённых мест». В нем почти
отсутствует политическая фразеология и в общем корректно использовано
наиболее ценное из материалов дискуссии, о которой уже успели
забыть. Это районирование населённых мест по их функциональному
назначению, создание систем зелёных насаждений, организация системы
обслуживания. Был в этом тексте и качественно новый по содержанию
пункт, отразивший сдвиг приоритетов с точки зрения власти: «При
составлении проектов планировки и застройки должно уделяться внимание
архитектурно-художественному оформлению населённого места не только
в отношении отдельных зданий, но главным образом оформления комплексов:
кварталов, улиц, площадей и т.п.».
Слово «оформление» не имеет здесь нейтрально-технического смысла.
Оно предполагает наличие особой деятельности по приданию видимой
формы уже ясному, однозначно определённому «содержанию» — об этом
прямо писали в своей «платформе» художники из объединения АХРР.
Прагматика урбанистики учитывалась, но дискутировать в прежнем
ключе было уже не о чем, недопустимо, вредно, преступно. Теперь
допускалась одна лишь форма «дискуссии»: как лучше, с наибольшей
полнотой «оформить» социалистический город. Это отнюдь не новый
город вообще, возникающий на пустом месте и подменяющий собой
традиционный город, да и село в придачу. Это просто всякий город,
находящийся на территории СССР. Уже по этой причине он является
социалистическим и продолжает становиться все более социалистическим
в той мере, в какой эта интенция будет правильно «оформлена».
Никому из участников закрытой дискуссии не приходило в голову
интересоваться нормальным бытом, нормальными реакциями заурядных
людей. Тем более, никому не приходило в голову интересоваться
их мнением, ведь они были «мещанами», быт их был мещанским, подлежавшим
искоренению — это страшное слово предполагает только такое уничтожение,
что возрождение невозможно. Именно таким образом искоренялась
деревня при единодушном одобрении авангардистов. Именно таким
образом должен был искореняться городской быт с концом ненавистного
авангардистам НЭПа.
Наступавшая эпоха распорядилась несколько иначе, сложнее, но
она присвоила пафос авангардизма, чтобы превосходно обойтись без
всех тех, кто его исповедовал всерьёзсо страстью. Сабсович,
Охитович, Милютин были обречены.
|
