«Социалистический город будущего»
К 1932г. великая "инволюция" развернулась в полном
объеме. Спустя всего 70 лет после отмены крепостного права оно
было восстановлено в форме обращения всех крестьян в государственных
через сплошную коллективизацию. В конце этого же года началась,
на первый взгляд, невинная операция поголовной выдачи паспортов,
что позволяло упорядочить знаменитую "прописку" по месту
жительства. От этого оставался один шаг, или полшага к преобразованию
прописки в приписку к месту труда, но главное было в другом. В
течение полутора лет паспорта были выданы жителям городов, работникам
машинно-тракторных станций, осуществлявший и политический, и экономический
контроль над сельским людом; работникам лесных и прочих госхозов,
но колхозники паспортов не получили. Стрелка часов истории словно
совершила полный оборот: крестьянин вновь стал беспаспортным,
т.е. бесправным.
Для ускорения социалистического переустройства села, конечной
целью имевшего "урбанизацию" сельского хозяйства и (надо
полагать) окончательную паспортизацию, создаются научно-проектные
организации. Ещё в 1929-30 гг. в Зернотресте ведётся интенсивное
проектирование зерновых совхозов, и в 1930 г. их было учреждено
почти 600. Вполне естественно, что тратить время на индивидуальное
проектирование не было оснований, и здесь впервые, вместо старинного
выражения "образцовый проект" новое становится обиходным:
типовой проект. Различие огромно. Образцовый проект предполагает
создание эталонного решения для задачи определённого тематического
класса (скажем, дешевое жилище), с которым должно соотносить,
сопоставлять местные, конкретные решения задач. Типовой же проект
предполагает формирование абстрактной схемы, применение которой
равнозначно штамповке деталей под прессом или оттискивание печати
на казённой бумаге.
Прославление машинизма, которым столь увлекались авангардисты
начала 20-х годов, неожиданным образом воплощается в деятельности
государственной машины, по отношению к которой архитектор, литератор,
живописец, как и любой иной "спец", исполняет функцию
одного из агрегатов. Наряду с обычными совхозами, требовалось
немедленно создать и "образцовые", учебно-опытные, которым
предписывалось, наряду с производством, "производство кадров"
для реконструируемого сельского хозяйства. Столь же естественно,
что первым среди них был определен совхоз "Гигант",
учрежденный в Сальских степях по проекту 1928 г. Площадь земель,
отведенных "Гиганту", вскоре достигла 100 тысяч гектаров,
так что вопиющее отсутствие хозяйственной целесообразности всё же заставила расчленить это чудовище на несколько меньших. Та
же судьба ждала совхоз, учрежденный в предгорьях Северного Кавказа
и получивший символическое наименование "Зерноград".
Его общежития и жилые дома с двухкомнатными квартирами, водопровод,
канализация, электрическое освещение и радио успешно символизировали
"генеральную линию" реконструкции сельского хозяйства
(скучные вещи, вроде соотнесения затрат и доходов при этом, разумеется,
умалчивались) и замечательно использовались пропагандой. Почти
так же хорошо, как использовались декорации, устроенные архитектором
Андреем Буровым для фильма о новой деревне ещё предколхозного
периода. Фильм, начатый в 1928 г. по сценарию, пропагандировавшему
фермерство американского типа, пришлось срочно переделывать под
драматическое изменение реалий.
В июне 1932 г. издано ещё одно постановление, зловещим образом
заявлявшее о воплощении принципов механического функционализма
в действительность: "работники ИТЛ", т.е. администрация
и охрана лагерей, по снабжению продовольствием и промтоварами
приравнивались к индустриальным рабочим. Тем самым, лагеря открыто
трактовались как нормальный элемент производственной системы,
что и самым непонятливым указывало на постоянную функцию ГУЛАГа,
сохраняемую всерьёзнадолго. Естественно, что труд в условиях
лагерного режима — категория, относимая к охране и надзору, тогда
как подневольный труд заключенных хотя и выносится за рамки отчасти
вольного мира, но всё же не вполне, коль скоро измеряется граммами
хлеба и предполагает даже премиальные граммы. Впрочем, в первой
половине 30-х годов этот труд в особых случаях строительства каналов
трактуется как "перевоспитание", тогда как позднее его
вообще как бы нет, и каторжный труд выносится за пределы здешнего
мира.
Наконец, в апреле бурного в постановлениях 1932 г. следует ещё одно: "О перестройке художественных организаций", согласно
которому, ради сосредоточения сил на задачах "фронта"
социалистического строительства и во избежание ненужного, а то
и прямо вредного соперничества между многими группами, надлежало
объединить т.н. творческих работников по цехам. Немедленно возник
Оргкомитет союза писателей во главе с Горьким, через пару месяцев
— союза советских архитекторов. В мае Милютин обрушился на конструктивистов,
утверждая в "Советской архитектуре", что конструктивизм
имеет троцкистскую сущность, страдает излишним рационализмом и
"механической сущностью", так что функции новых объединений
ни у кого сомнения не вызывают. Что касается союза архитекторов,
то здесь Оргкомитет, фактически исполняя обязанности правления,
трудился до съезда целых пять лет, получая за деятельность весьма
по тем временам солидное вознаграждение в денежной и в натуральных
формах.
В силу параноидального двоемыслия эпохи, именно в этом контексте
развертывается бурное обсуждение проблем "социалистического
города будущего". Беседуя с писателями на квартире Горького
(в особняке Рябушинского, построенного Шехтелем в изысканном "модерне",
что придаёт всему особую пикантность) Сталин назвал их "инженерами
человеческих душ". Поскольку же писатель — первый среди всех
деятелей искусств, то это определение отчасти автоматически переносилось
и на прочих, не исключая и архитекторов, которым так же надлежало
больше беспокоиться о душе сограждан, чем об их бренном телесном
существовании.
Далеко не все профессионалы верно угадывали тенденцию движения
в культуре. Иные всерьёзнимали бесчисленные указания относительно
использования достижений "передовой техники" и
создания комфорта, достойного граждан первого в мире социалистического
государства. Впрочем, и эти деятели не оставались вполне
в стороне от более амбициозных устремлений — во всяком случае,
члены тогда ещё существовавшей АРУ[1]
подчеркивали, что "советское государство,
ставящее во главу угла своей деятельности плановое регулирование,
должно использовать архитектуру как могущественное средство
организации психики масс".
Вполне естественно, что активные профессионалы никак не могли
смириться с явной "оппортунистичностью" планировочных
предложений для Москвы, продолжавших концепцию Щусева-Жолтовского.
Зачем нужно сохранять средневековую радиально-кольцевую структуру?
Зачем ограничиваться расширением тех же старинных улиц? Вполне
разумным представлялось перепланировать все и вся в логике функционального
зонирования: промышленная, административная, культурно-образовательная
части. Даже в структуре озеленения АРУ выступала решительным противником
"западных" стереотипов, борясь за равномерное рассредоточение
зелёных насаждений по территории города вместо концентрации массивов
зелени в ухоженных парках.
Отвергая вместе и логику традиционалистов и логику сторонников
"линейного" города, лидер АРУ Николай Ладовский представил
динамическую модель города, растущего по параболе. Для вящей выразительности
Ладовский наложил "параболу" на план Москвы, показывая,
как его новый город, начавшись у Кремля, способен разрастаться
на северо-запад, оставляя позади старый город, постепенно преобразуемый
в историко-культурный заповедник. Предложение Ладовского было
слишком холодно, слишком рационально, чтобы соответствовать новым
веяниям, однако приговор ему — не политический, а сугубо профессиональный
— был вынесен в 1935 г. устами старейшины урбанистов Владимира
Семенова: "Игнорирование проблемы "столичности",
наряду с упрощенной трактовкой Москвы как чисто промышленного
города и пренебрежением ко всей сумме географических особенностей
привели Ладовского к интересному, но в корне неверному построению.
Получился рабочий посёлок, невозможный по масштабу. Столицы социалистического
государства не вышло". Ради справедливости отметим, что Семенов,
сознательно или бессознательно, осуществил классическую подмену
понятий, ведь Ладовский предъявил принципиальную методическую
схему, используя Москву лишь как демонстрационную площадку, тогда
как его идея отделяется от исходной логики и отвергается уже как
конкретное проектное предложение. Логика, однако, была в ту пору
не в чести.
В 1929 г. Гинзбург и Охитович очертя голову рискнули выдвинуть
свою программу реконструкции, предписывая "настойчивый и
упорный систематический вывод из Москвы" огромного числа
предприятий и учреждений в пользу развития огромного подмосковного
региона. Создав "плацдармы" вне столицы, авторы предлагали
в дальнейшем использовать "принцип максимального приближения
человека к природе, максимально высоких гигиенических условий
существования и максимально совершенного хозяйственного и культурного
обслуживания человека на базе коллективизации, высокой техники
и индустриализации". С точки зрения режима схема дезурбанистов
имела прямо вредительский характер. Гинзбург вовремя сумел отойти
в сторону, но Охитович пал жертвой собственного рационализма.
В том же году был проведен конкурс заказных проектов на "Зеленый
город", т.е. на социалистическую версию "города-сада".
Среди множества предложений был и "Город рационализированного
отдыха" Константина Мельникова, по инерции предлагавший жить
по схеме гигантского города-коммуны. Поразительное отсутствие
чутья, которое было проявлено архитектором и покоробило современников,
фактически перечеркнуло шансы Мельникова войти в складывавшуюся
уже новую культуру.
К середине 1930 г., когда был объявлен конкурс на "Проект
реконструкции старой и планировки новой Москвы", столичное
управление коммунального хозяйства всё ещё было наполнено
теми, кого вскоре определят как членов "правотроцкистского
блока". Они пытались привнести в работу элементы диалога
с обществом. "Вся общественность" должна была
дать ответ на вопрос о будущем Москвы путем экспертного
опроса[2].
Лишний раз можно удостовериться в том, насколько разные
люди обитают в разных периодах быстро менявшейся реальности:
среди ответов на вопрос анкеты "Чем должна быть Москва?"
кое-кто всё ещё видел ответ в контексте грядущей мировой
революции, не желая принять в сознание поворот в сторону
"построения социализма в одной, отдельно взятой стране"
и к закрытию границ с враждебным окружением.
Любопытно, что предложение Ле Корбюзье оставить в покое старый
город, снеся в нем все, кроме нескольких десятков памятников,
и построив город "омытых зеленью небоскрёбов", решительно
отвергнутое тогда, было (за исключением небоскрёбов) почти точно
воплощено хрущёвской реконструкцией Москвы. Ещё любопытнее то,
что тогда сочтенные наивными предложения немецкого архитектора
Эрнста Мая, работавшего в СССР, использовать Подмосковье для создания
сотен тысяч садово-огородных участков с целью переключения с монотонного
промышленного труда на сельскохозяйственные работы было, спустя
всего несколько лет, утверждено специальным постановлением. Угроза
голода, ставшая остро реальной из-за коллективизации, заставила
активно заняться раздачей садовых участков в качестве средства
дополнительного производства пищи.
В целом побеждали настроения в пользу сдерживания роста. Многие
предлагали удержать население Москвы в пределах полутора миллионов
жителей, гигенисты же допускали его рост в лимите трёх миллионов.
Побеждала тенденция сохранить памятники старины "имеющие
историко-художественное значение", хотя в определении такого
значения эксперты были вынуждены проявлять недюжинную гибкость
в зависимости от воли начальства. Эксперты были единодушны в том,
что необходимо снести Верхние торговые ряды Померанцева (ГУМ)
и всю "рядовую" застройку конца XIX — начала XX вв.:
ненависть к предшественникам была всё ещё сильнее разума.
Ле Корбюзье, трижды приезжавший в Москву, был очарован настолько,
что, вполне удовлетворившись заказом на крупное административное
здание, переступил через обиду за отвергнутую концепцию реконструкции
Москвы. Он писал: "Москва — это фабрика планов, обетованная
земля для специалистов. Страна переоснащается! В Москве поразительное
обилие всяких проектов; здесь планы заводов, плотин, фабрик, жилых
домов, целых городов. И все делается под одним лозунгом: использовать
все достижения прогресса". Разочарование в связи с конкурсом
на ДС было не за горами, но в 1930 г. этот принципиальный певец
машинности ощущал конгениальность происходящего его собственным
представлениям: "Новое устройство Москвы может сказаться
в форме ярко проявленной свободы современного человека, путем
приведения в действие коллективного процесса: архитектура — урбанизм".
Напомним, что свою знаменитую модель "Лучезарного города"
Ле Корбюзье завершил через полгода после возвращения из Москвы,
под непосредственным впечатлением новых переживаний: "То,
что я почувствовал, может быть, самого верного в советской стране,
это вот что: только русская художественная душа допустила чудо…
устремление к огромной общей мечте".
Слово "чудо" произнесено весьма удачно — оно необходимо
для характеристики всего дальнейшего.
Анатолий Луначарский гораздо вернее ощущал магистральную линию
эволюции "социалистического города" в его последовательной
символической эстетизации. Как бы нехотя отмечая необходимость
функционального решения транспортных проблем и прочих неинтересных
вещей, нарком просвещения ещё в конце 1930 г. подчеркивал необходимость
светлого колорита города, нахождение красок, близких к белому…
"Совершенно очевидно, что социалистический город есть коллективное жильё людей бодрых, ценящих повышенное яркое настроение, желающих
радостной жизни… формы здания поэтому должны быть по возможности
удалены от всего, что напоминает казармы, остроги — всякую скученность,
всякую мерзость, мизерность, всякую угрюмую сосредоточенность,
всякую квакерскую сдержанность". Звучит особенно мило на
фоне фактов: в это время в большинстве рабочих жилищ норма площади
на одного человека приближается к норме кладбищенской буквально.
Наконец, Луначарский, тогда игравший в советской культуре роль
Владимира Стасова в культуре старой, весьма определённо указывал
и формулу будущего градостроительства: "Разрабатывая наши
формы города как вместилища быта и культуры, мы должны будем не
только заимствовать (что законно) многие технические и даже формальные
достижения современной инженерии, но, конечно, и великие достижения
классического искусства в разных его исторических проявлениях".
Подчеркнем, что это писалось в 1930 г. в журнале "Революция
и культура", за два года до того, как в "Литературной
газете" с легкой руки Горького прозвучит словосочетание "социалистический
реализм".
Движение к мистическому идеалу началось трудно. В 1931
г. "Советская архитектура" фиксирует "три
уклона от правильной линии" в идеях реконструкции столицы.
Первый — излишне откровенные и явно преждевременные призывы
к тому, чтобы формировать Москву как Третий Рим[3].
Второй — "правооппортунистический", т.е. сугубо
профессиональная трактовка урбанистических проблем как технических
задач, подлежащих экономному и разумному решению. Третий
— "перепрыгивание через конкретную обстановку сегодняшнего
дня, пренебрежение экономикой, левацкие загибы". В
позитиве излагались лишь общие функциональные соображения
и постоянный тезис о "соответствующем архитектурном
оформлении".
Сталинская логика, лишь в 1938 г. отлитая в "Краткий курс
истории ВКП(б)", уже была глубоко укоренена в сознании тех,
кто ею проникся: "правильный" путь есть лишь некоторый
идеал, столь прекрасный, что без исключения любые практические
деяния никогда не могут приблизиться к нему в полноте. Напротив,
всякое творческое деяние — уже потому только, что оно есть акт
некоторой партикулярной воли, — всегда может, даже против воли
автора, соскользнуть в тот или иной "уклон". Инволюция
пошла столь далеко вспять, что, перескочив Петровскую эпоху, кое
в чем погрузила страну в средневековье. Пророка, владеющего истинным
"путем", нет и не может быть ни в одном из творческих
цехов, ибо верхний арбитр обитает в политических эмпиреях Кремля.
Соответственно задачей коллективного разума, воплощенного в цеховых
творческих союзах, впредь будет постоянное выравнивание оценки
всякого деяния относительно "генеральной линии" во всех
её прихотливых извивах.
Так, например, конкурс на проекты реконструкции старых московских
площадей, прошедший в 1931 г. (без выдачи планировочных материалов,
уже тщательно засекреченных) отмечен весьма характерными "судебными"
определениями. Предложение бригады ВОПРА: "транзитная площадь
без малейшего искусства, отражающего общественную идеологию".
Предложение И.Леонидова и соавторов удостоилось обвинений в "левом
архитектурном загибе", "эстетическом формализме",
"супрематизме" и почему-то — в "дезурбанизме".
Последние слова уже стали бранными, а вскоре бранным словом "леонидовщина"
будет закреплено в довоенной истории имя самого мастера.
Мы говорили о Москве, но следует иметь в виду, что в уже утвердившейся,
сугубо репрезентативной модели культуры Москва была и конкретный
город и вместе с тем некая идеальная модель. Соответственно, в
проектировании всех прочих городов наблюдалось прямое воспроизведение
всех противоречивых тенденций при обсуждении судеб столицы. Поэтому
обращение к иному опыту не даёт нового качества, тем более что
слова "социалистическое содержание в национальных формах" ещё не были произнесены и единственным прилагательным является
"социалистический", или уже синонимичное ему "советский".
Мы говорили о Москве или о ДС, о в действительности речь идёт об универсалиях новой культуры, ещё не выразившей своей центробежной
природы, но уже ощутившей её в каждой поре бытия. И Горький и
Луначарский задолго до первого съезда писателей в 1934 г. уже
создавали методологическую модель "социалистического реализма",
определённого в дальнейшем как "метод" работы советского
художника в любой области деятельности. С начала 30-х годов к
этим двум столпам присоединяется третий — вернувшийся из эмиграции
Алексей Толстой, которому в дальнейшем отводится функция выразителя
мнения "всей" интеллигенции в официальной печати.
Выступая на обсуждении конкурсных проектов ДС ещё на первом туре,
Луначарский, отталкиваясь от слов Маркса о роли античной культуры,
формулирует: "Это не значит, что правы те, которые говорят
"будем строить как афиняне", как неправы и те, которые
говорят "будем строить как американцы". Нам нужен НОВЫЙ
тип строительства, ибо из соединения двух таких совершенно разных
принципов, как античный и современно-индустриальный может получиться
только кричащее противоречие… И то, и другое должно в него входить,
но входить как усвоенные приёмы, которые растворяются и порождают
нечто ТРЕТЬЕ. Синтез не есть эклектика… Дворец должен говорить
о ВЕЛИЧИИ пролетариата, о его МОЩНОСТИ, и его ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОСТИ,
о его ПРОСТОТЕ, о его РАДОСТНОМ ОТНОШЕНИИ К ЖИЗНИ".
Немудреная гегельянская формула единства противоположностей оказалась
почти достаточной для оформления стиля эпохи. Почти — поскольку
требовалось обзавестись ещё объединяющим субстратом, функция которого,
сообразно правилу инволюции, была отведена магико-мифологическим
формам сознания в официальной идеологии.
|
