|
Глазычев В.Л.: Добрый день, господа!
Вчера состоялось очень существенное событие (наверное, те, кто
хоть как-то следит за новостями, не могли его пропустить) — запуск
пилотируемого китайского спутника. По этому поводу будет много
политических разговоров. Но за этим актом есть одна вещь, которую,
как мне кажется, принципиально важно принять во внимание:
С этого момента можно окончательно сказать, что на Земле осталась
только одна цивилизация. Культур много, цивилизация теперь
только одна. Ни китайской, ни индийской, ни арабской цивилизации
больше не будет — они остались в истории так же, как это случилось
с древнеримской.
Хорошо это или плохо? Уцелеет единая цивилизация или не уцелеет?
Но цивилизация как система институтов, организаций, система функционирования
задана. Задана она была давно. Несет в себе черты происхождения,
связей с христианской верой... Она давно их утратила почти полностью.
И эта цивилизация есть та действительность, в которой мы находимся.
У культур с ней — очень сложные отношения. Конечно, (есть такие
представления) одни считают, что культура — это нечто большое
и хорошее, другие под культурой понимают свалку, музей (так или
иначе упорядоченные) готовых ценностей, на которые наклеены ярлычки
с точным указанием: когда, кто, где и, может быть, как.
Я исхожу (и мои коллеги исходят) из другого отношения: Культура
— это машина (как всякая машина, довольно жестокая), внутри которой
проектируются, создаются, обмениваются, распределяются и поглощаются
ценности. Понятно, что если так подходить, то культура и её
«чехол», т.е. цивилизация, вступают между собой в очень сложные
отношения.
Я хочу подчеркнуть, что китайский запуск состоялся уже тогда,
когда Шанхай, в котором живет более 20 миллионов человек, стал
одним из супер-городов, — когда-то, что начиналось как изолированные
свободные экономические зоны, превратилось в «культуру, вложенную
внутрь другой культуры», т.е. главный инструмент развития.
И первое, что не потерялось из содержимого: китайцы не перестали
быть китайцами. Как они не считали личностную ориентацию существенной,
так и не считают сейчас. Как они исходили из ценностей корпоративного,
совместного, синхронного, сливающегося в едином потоке действия,
так они мыслят и сейчас. Понятно, что в нашей культуре это невозможно.
Насильственно пробовали, но получалось плохо…
Китайский запуск спутника с космонавтом очень любопытен. Потому
что так уж вышло, что России довелось играть роль специфического
посредника, цивилизационного шарнира между Европой и Востоком.
Через нас, через наше посредничество Китай подготовился к тому,
чтобы сначала строить небоскрёбы свободной экономической зоны
и Шанхая, а потом — космические ракеты. У нас получалось наоборот:
мы успевали строить только ракеты. Это поставило нас в очень сложную
позицию, из которой надо по возможности мужественно выбираться…
Тема сегодняшней лекции: «Город и культура в их взаимоотношениях».
Если наша культура другая, чем на Западе, другая, чем на Востоке,
то в ней и у города другая сущность.
И здесь, в Тольятти, особенно важно об этом говорить.
Я исхожу из длительного рассмотрения судьбы российских городов
для того, чтобы сделать два резких суждения.
Суждение первое: в России до последнего времени не было
ни одного города. Естественно, это усиленное суждение
требует длинных обоснований. Ограничусь тем, что город
— в западном, т.е. в цивилизационном смысле — это, прежде всего,
самосознающее городское сообщество.
Такого сообщества на территории нашего Отечества не сложилось.
Оно начинало складываться в 80-90-е года XIX века. Оно пресеклось
в 1917 году. Однако и до этого немного удалось сделать. Например,
в тогда уже довольно крупной Москве в 1911 году было всего семь(!)
тысяч голосующих граждан-горожан, которые выбирали городскую Думу.
Это были только собственники недвижимости. Но из этих семи тысяч
в выборах участвовало только две с половиной тысячи! Не правда
ли, знакомая картина?!
Городское сообщество не могло сложиться в течение всей советской
индустриализации, которая сопровождалось мощным строительством
слобод.
Слободы тем отличаются от города, что реального самоуправления
в них нет. Слобода всегда отличалась тем, что в ней человек всегда
чувствовал себя былинкой: сегодня ты есть, а завтра тебя снесут.
Может быть, а, может быть и нет. Может быть, ты сохранишь маленький
мирок, который выстроил вокруг себя, а может быть и не сохранишь...
Это временность, неустойчивость бытия в пространстве, у которого
есть форма города. Вот форма города есть! И если смотреть сверху,
с борта самолёта, то всё получается похожим на город. А городской
жизни, серьёзной расслоенной, богатой городской общности пока
не получалось.
Второе суждение: именно сейчас, когда промышленное производство
в упадке, города начинают возникать, имеют шанс возникнуть.
И третье суждение, опирающееся на абсолютно внятную демографическую
картину, а демография — единственная наука, в которой прогнозы
не обманывают: мы точно знаем, что, начиная с 2006 года, лет пятнадцать
население России будет убывать по миллиону ежегодно. Этого нельзя
изменить никаким чудом.
При этом сельского населения уже практически нет, за редчайшими
исключениями (есть отдельные анклавы: часть Северного Кавказа,
есть Чувашия, которая ухитрилась сохранить очень плотную сельскую
сетку исключительно на верности культурному стереотипу — ни на
чём другом!). В целом, сельского населения уже нет. Поэтому черпать
из него невозможно — всё, что можно, почти полностью вычерпано.
Если так, то, значит, города начинают «поедать» другие города.
Это уже происходит. И особенно это заметно в «поедании» наиболее
динамичной, наиболее квалифицированной, наиболее интеллектуально
оснащённой части города.
Я сейчас одновременно работаю с двумя городами, играющими роль
культурной столицы Поволжья 2004 года: небольшим (136 тысяч) Димитровградом
и близким к Тольятти по населённости Ижевском (650—660 тысяч).
Поиск квалифицированных рабочих идёт на территории всего СНГ.
Цена приобретаемого специалиста множится сегодня не столько на
его зарплату, сколько на усилия по его нахождению, перевозке,
переоформлению и прочему... Это уже происходит! А через пару лет,
когда закончится демографический бум начала 80—х годов, когда
в реальную жизнь войдет поколение, которое отчасти присутствует
здесь, идёт сразу обвал!
И, если между двумя переписями с карты страны исчезли две деревни
из пяти (я уже смотрел предварительные материалы), то в течение
ближайших 15 лет исчезнет один город из трёх.
Другого варианта нет! Это фатально, то есть это предопределено
всей механикой предыдущей и нынешней жизни. Но отнюдь не предопределено,
какой именно город обречен на исчезновение!
Такова демографическая картинка, кстати, не имеющая никакого
отношения к экономическому положению. Никакого! Потому что, то
же самое происходит в Швеции, где с экономическим положением всё
в порядке, то же самое происходит в Японии, где с экономическим
положением не так уж всё в порядке, но ещё очень даже неплохо…
Срабатывают совершенно другие культурные стереотипы, изменилась
модель представления человека о мире и об условиях собственного
существования, изменилось представление об ответственности за
детей, которых заводит семья...
И остановить это невозможно. Пока. Никто не знает когда и как
(и произойдет ли) радикальный слом умонастроения. То, что пока
что такого рода сломы всегда происходили, — это мы знаем точно,
но предусмотреть это невозможно. Пока следует исходить из этого:
города будут поедать друг друга, не все города уцелеют; но, при
этом, отнюдь не предопределено, какой именно город останется,
а какой исчезнет.
Я много работаю с территорией Приволжского федерального округа
— вот уже четыре года, можно сказать, облазил его, наверное, больше,
чем кто бы то ни было. И выпустил книжечку (кому интересно, может
заглянуть на мой сайт www.glazychev.ru — на нем есть все выходные
данные). Книжка называется «Глубинная Россия — 2000-2002». Это
результат исследования двух сотен малых городов, результат специальных
проектно-провоцирующих семинаров, которые проходили на самом низовом
горизонте, — на горизонте малых городов, районных центров (15
тысяч душ, 30 тысяч душ, 50 тысяч).
Главный вывод, который я должен был сделать, как человек, имеющий
некое отношение к науке, таков: у меня нет основания для
типологии. Я, конечно, могу номинально «раскассировать»
города по какой-нибудь классификационной сетке — это дело нехитрое.
Можно рассмотреть по-старому — по функционалу (портовый город,
угольный, лесной, военный, ещё что-нибудь). Но это всё — внешние
признаки.
Сущностно главный вывод из моей работы и работы моих коллег
был в одном: к каждому городу необходимо подходить, как к соборной
личности, как к индивидуальности.
Вообще-то старая пословица «что город, то норов» говорит именно
об этом. Любая наука лишь подтверждает тривиальности, но из тривиальности
общего не обязательно следует тривиальность частного. Это очень
существенно, потому что сегодня уже фиксируется явно состоявшаяся
кадровая революция, на которую мало обращают внимание в Москве
и в региональных центрах. А она на самом деле свершилась на районном
уровне. Квалификационный скачок районных администраций, по отношению
к ещё совсем недавнему прошлому, по-ра-зи-те-лен! Несчастье в
том, что они пока не находят партнеров для конструктивного диалога.
Такой же скачок пока ещё не произошёл, в основном, в системе
управления производством (во всяком случае, в крупном производстве
до этого пока ещё очень далеко), но явно произошел в малом производстве,
в малом бизнесе. И там рождаются поразительные — сегодня — проектные
схемы, очень интересные на самом деле...
Это создало совершенно новую ситуацию, в которой разговор о культуре
в городе и городе в культуре приобретает совершенно другую конструкцию.
Только что перед лекцией мы разговаривали с Сергеем Федоровичем
Жилкиным, и я приводил в пример результат моей работы в Димитровграде.
Это старый Мелекесс, симпатичный городок, от которого не очень
много осталось. Зато рядом НИИ атомных реакторов (и НИИ, и производство
одновременно). Там собираются части для ИЖа, а теперь и для ВАЗовской
«шестерки»...
Городок поднялся прежде всего за счёт того, что создал очень
активный местный филиал университета. Оттуда перестали уезжать
те, кому теперь удобней учиться по месту.
Это немедленно сказалось на конструкции городской культуры, потому
что старая система учреждений уже никого не устраивает. Потому
что она была создана для пассивно-просветительской эпохи, в которой
предполагалось, что человек должен сходить и послушать музыку,
сходить в библиотеку и взять книгу, сходить в кино — посмотреть
синематограф — и на этом представление о культуре завершалось.
То, что человек, в общем-то, наверное, ещё может её создавать,
не входило в рамки этой модели, которая обязывала в течение многих
десятилетий, и кое-что дала (не будем зачёркивать достигнутого).
Тем не менее, любопытно, что проблема «поедания» городов городами
и роли культуры в этом отнюдь не наша. Родилась она довольно давно.
Я хочу привести несколько занятных примеров.
На набережной в американском городе Детройте стоит памятник,
равного которому я пока нигде не знаю. Это монумент программе
развития, которую принял Детройт тридцать лет назад.
Детройт оказался в тяжелейшей ситуации, когда кончилась вся его
промышленность — та тяжёлая промышленность, которая создала огромный,
достаточно богатый и крепкий город. Она кончилась почти враз:
закрылись почти все промышленные предприятия. Естественно, утечка
налогоплательщиков, «похудание» бюджета, ухудшение качества городской
среды... Начинается «воронка», которая втягивает, втягивает и
втягивает — и конца, вроде бы, не видно...
И вот тогда, порядка тридцати лет назад, граждане Детройта (это
правильное выражение, потому что никто их, собственно, не назначал,
не делегировал) — это были те представители городской элиты, которые
не хотели смириться с ситуацией, что их город может фактически
исчезнуть или превратиться в провинциальный центр. Детройт создал
программу, в которой постарался выстроить привлекательную среду
для того, чтобы тащить к себе выставки. Они начали с промышленных
выставок — с того, что они знали хорошо, — выбирая те новые направления,
которые ещё не были каталогизованы, которые ещё не были внесены
в готовый реестр выставок (где им было иначе найти нишу? — Всё
уже было занято!). Они находили иные конструкции. А это означает
рассмотрение сугубо технических и экономических проблем с многополюсной
картинки, то есть — из «тела» культуры, из «тела» ценностей.
Детройт первым начал серьёзную крупномасштабную работу над экологией
города — исследовательскую и научную.
Но это — большой Детройт. Бывает и иначе.
Знаменитый голландский Дельфт. Небольшой город, известный мало-мальски
образованной публике, как родина Вермеера Дельфтского (ну, кто-то,
очень хорошо знающий историю искусств ещё неплохо ориентируется
в изготовлении керамических изразцов в псевдокитайском стиле,
что когда-то принесло городу славу). Ещё совсем недавно город
погружался в абсолютное забвение — там же все рядом: на трамвае
можно доехать до Гааги; рядом Антверпен, рядом Амстердам… Как
удержать статус?
Дельфт превратил главную свою слабость в главную свою силу. Слабость
его известна: он стоит на омерзительных грунтах — на жидкой грязи,
по сути дела... И отработал неплохую технологию строительства
на слабых грунтах. Но в мире много мест, где есть слабые грунты.
И Дельфт создал крупнейший в мире Центр исследования, проектирования
и строительства на слабых грунтах.
Войдя во вкус нахождения пустых ниш, незанятых ячеек в сфере
экономики, культурных норм и всего остального, Дельфт разохотился.
И теперь город считается крупнейшим в мире центром подготовки
поваров французской кухни для Океании и Тихоокеанского бассейна
(французы не догадались, а голландцы догадались!).
Это крайние, эффектные примеры (их бесконечное количество).
Ещё совсем недавно Барселона была только музейным городом, куда
ехали смотреть на здания Антонио Гауди и его современников. Милая,
симпатичная, но всего-навсего одна из туристических аттракций.
Более того, Барселона была городом наказанным (в Советском Союзе
тоже были наказанные города: маленькая Елабуга
была наказана за интенсивную помощь армии Колчака —
и в ней ничего не строилось; Одесса была наказана за «коллаборационизм»
во время оккупации, и в ней до 1956 года не было ни построено,
ни всерьёз отремонтировано ни одного здания. Наказанные
города бывали и в других ситуациях. Барселона была наказана
франкистским режимом за активную поддержку республиканцев.
В Барселону ничего не вкладывалось по государственным программам:
это был город наказанный...
Барселона заняла сегодня третью позицию в мире по числу международных
конгрессов, проводимых в городе. На первом месте Париж, до сих
пор Париж. И эта работа с 50-х и 60-х годов, и всё строительство
в Париже, вся программа Миттерана строилась на том, чтобы создать
образ современного Парижа. Надо было доказать, что Париж — это
не только импрессионисты и не только известные виды и рассказы
о мушкетерах. Париж вложил огромные усилия для того, чтобы доказать
свою авангардность, современность. И добился этого.
Это очень жестокий показатель — сколько вы можете провести у
себя серьёзных международных действий! На третьем месте был Гонконг,
но теперь — Барселона. Нью-Йорк — на семнадцатом месте! Про Москву
лучше не будем говорить…
Видение того, что будущее города — это вовсе не есть продолжение
его прошлого, понимание того, что будущее города проектируемо,
т.е. поддается проектной разработке (а дальше уже, конечно, научной
и какой угодно), а главное — социотехнической проработке, то есть
выстраиванию диалога, — это новая черта, которая состоялась в
европейской культуре и уже перехвачена в других местах.
У меня есть друг, англичанин Ричард Найт, который живет в специфическом
культурном пространстве: по три месяца он двигается между Парижем,
Берлином, Веной и Амстердамом — так работает. Много лет он живет
в Европе. Он — один из консультантов городского развития, который
помогает местному сообществу выработать проектные программы.
Несколько лет он лечит Вену, которая оказалась застывшей в своем
музейном качестве, слилась в сознании всего мира с Моцартом и
шоколадным шариком под названием «Моцарт», потеряла фармацевтику,
потеряла производство музыкальных инструментов, ювелирное производство,
перехваченные японцами. Потеряла почти все, кроме некоторого количества
прекрасных музеев, традиционного венского бала…
Но жить на этом крупная метрополия не может (хотя это очень важный
элемент). И Вена теперь начала такого рода работу очень любопытным
образом. Возникло 52 рабочих группы, каждая из которых представляла
некоторую ценность цеховой организации деятельности (в том числе
мастера музыкальных инструментов, ювелиры…). Каждый из этих цехов
несет гигантский груз традиций, в чем есть слабость, но в чём
есть и могучая сила, потому что он опирается на неё всерьёз. И
каждый из этих цехов, включая цех аптекарей, начал отрабатывать
вектор своего видения, каким можно опять втянуть Вену в авангард
состязания между городами. Потому что состязание между городами
(начавшееся, вообще-то, в античности, но всерьёзыгравшееся
в средние века, в ренессансное время, и с тех пор не перестающее)
является главным двигателем, который крутит машину культуры. А
за ней и все остальные машины…
Недавно в Штатах вышла одна любопытная книжка, которая называется
по-английски «The Economy of Experience», «Экономика переживаний»…
Перевести однозначно на русский довольно сложно. Потому что «experience»
— это отчасти «опыт», отчасти — «переживание»…
Как водится в большинстве американских книг (они, как правило,
построены по хаббардовской схеме непрерывного внушения): вообще
содержания — странички на две, но это 270 страниц заклинания:
поверь, поверь, поверь! И много, много примеров. Но две страницы
содержания можно из нее отжать — заглавие и две страницы.
О чем идёт речь? О невероятно важном повороте или перевороте,
который переживает сейчас эта завязка цивилизации и культуры.
Схему книжки можно передать самым примитивным образом.
Если я покупаю кофе сырой, зелёный, в мешке, сам его поджариваю,
сам варю, то чашка кофе обойдется мне в 2 цента.
Если покупаю кофе упакованный, брэнд известный и т.д., тогда
чашка кофе будет стоить 10-12 центов.
Если я забегаю в «Добрую чашку» в Петербурге, я уже плачу за
чашку доллар, а в московскую «Кофеманию» — два, т.е. это ещё экономика
услуг…
Первая — это экономика сырья.
Вторая — экономика товара. Он упакован: без рекламы я не разберусь,
какую из пачек выбрать. Это тянет за собой весь информационный
шлейф …
Третья — это экономика услуг: если я — сумасшедший американец,
могу взять с собой на вынос; если я — европеец, то я в жизни не
возьму кофе в этом пластиковом стаканчике (тут культурные стереотипы
расходятся.)
А если я хочу выпить кофе на площади Сан-Марко в Венеции, то
за это я заплачу 15 долларов! Не за кофе же?! За experience! За
переживание того, что я, наконец, могу себе позволить этот тип
опыта! Со мной это произошло — я получил этот самый experience.
Первый раз будучи в Венеции, сдувая табачные крошки с монет (это
было ещё во «времена ограниченного владения иновалютой»), я мог
себе позволить чашечку кофе «где-то на заднем дворе восемнадцатого
квартала»… Я был лишён этого переживания! Я его компенсировал
через много лет и, соответственно, платил за это!
На этом построена вся программа Диснея, которая привела к формированию
не просто Диснейленда, а тематических парков. Какова модель тематического
парка? Главное, что это совместно-семейное переживание, которое
потом рассматривается между родителями и взрослеющими детьми как
общая память, как переживание, у которого есть история, обращенная
в будущее — предвидимое, понятное.
Сегодня в эту логику встраиваются все торговые сети. Начали,
скажем, «Barns&Noble» — книжная торговля, которая стала создавать
кафе внутри магазина. Главное — создать переживание, видение периферии:
«я не один такой сумасшедший, есть и другие заинтересованные книгой».
Возникает общение по этому поводу (беззвучное, озвученное — разное),
возникает культурное переживание.
У нас эту схему уже подхватили. Издательство «ОГИ» («Объединённое
гуманитарное издательство») уже развивает такую схему. Недавняя
моя сотрудница, которая теперь всё это делает самостоятельно,
— замечательная такая Катя Гандрабура — недавно открыла «ОГИ»
во Львове — в политически враждебной среде! Вы знаете, что Галиция,
Западная Украина, достаточно долго спекулировала на отталкивании
всего «москальского», переименовывала площади и улицы... «ОГИ»
открылся с гигантским успехом. Местные газеты писали так: «Два
года назад мы бы писали: «Вот, эти москали…», а сегодня нет...»
Возник, накопился, во-первых, колоссальный голод на большой мир,
который создаётся магазином типа «ОГИ»: немного книг, но гигантский
веер растяжки (сразу привозят несколько тысяч названий). Это обрушивается
на изголодавшуюся по хорошей литературе публику. И, кроме того,
магазин открыт 24 часа в сутки, и там можно на галерейке прилечь
на матрасик с книжкой и взять с собой чашку кофе… Возникло место
экономики переживаний — в первую очередь! Значит, это не обязательно
смешно и в наших условиях.
Иногда бывает смешновато, когда в Москве возник «Крокус-Сити»,
сам подражающий тематически паркам. Пока это забавно: они, конечно,
финансово «пролетают»... по культурному невежеству. Крепкие бизнесмены.
Тем не менее, книжек не читали и не могли понять, что все технологии
тематического парка рассчитаны на среднего потребителя, на экономический
средний класс, а вовсе не на высший. И делать это при ценах, запредельных
для среднего класса, означает непременно провалиться.
Частные ошибки общего тренда не меняют Экономика и культура оказываются
зацеплены жесточайшим образом. Мы погружаемся сейчас в это.
Вчера я узнал, что уже третий кинотеатр в Тольятти перестраивается,
возрождается в новом качестве. Потому что поход в кино опять трактуется
в категориях «экономики переживаний опыта», «переживания совместно
с другими». Это не может быть заменено просмотром ни DVD, ни домашнего
кинотеатра, даже если кто-то и может себе его позволить...
Богатое структурирование возможностей — вот, что отличает «город»
от «негорода», «город» — от «слободы» или от «очень большого села».
Город отличается не тем, что у него непременно другая архитектура:
у него и архитектура-то другая потому только, что весь его строй
рассчитан, «настроен» на то, чтобы создавать многообразие выборов.
Я, просматривая города Поволжья, использовал очень простой критерий
— цена билета на дискотеку. Очень удобный признак. По округу цена
эта варьирует от двух рублей до ста двадцати рублей — диапазон
фантастичен! Но, гораздо интереснее другое: можно сразу определить,
«город» это или «негород», по одному очень важному критерию: если
в нем есть дискотеки с разной ценой — это город, а если только
с одной, — это ещё слобода.
Я чуть шучу, но только чуть. Потому что именно настройка на разное
определяет место в гораздо большей степени, чем количество ассигнаций,
которыми мы можем вымостить городскую площадь.
Есть очень хороший пример. По крупным волжским городам есть несколько
пешеходных улиц. Есть пешеходная Покровка в Нижнем Новгороде,
есть пешеходная Баумана в Казани, есть пешеходная Немецкая в Саратове,
есть в Самаре… Все они строились по стереотипу — стереотипу, не
очень удачно заданному Москвой.
Но из всех этих улиц только саратовская является городской в
европейском смысле. Денег на нее затрачено много меньше, чем в
Казани, или чем сейчас вколотят в Нижнем Новгороде.
За счёт чего я могу говорить о том, что саратовская пешеходная
улица задала и поддерживает стандарт именно городской среды и
городской культуры?
Потому что саратовская улица настроена (как музыкальный инструмент,
вернее, как оркестр) на людей с разной толщиной кошелька. Внутри
пространства саратовской улицы и студент с тридцаткой в кармане,
и человек со средними (с несколькими средними) регистрами, и человек
очень состоятельный находит себе своё, не вступая в конфликт с
другим.
Если это многообразие выбора пропущено, а так произошло, к сожалению,
в Казани, где очень хорошая скульптура… бронзовая, прекрасное
мощение… Но в Казани или очень дорогие бутики и дорогие рестораны,
или плюгавые тентовые пивнушки… Между этими двумя регистрами нет
ничего! В результате неуютно всем. И сегодня вечером казанская
улица Баумана, которая могла бы быть очень симпатичной декорацией
для городской жизни, становится местом неуютным, каким-то безумным,
дачно-слободским «караоке». Караоке на такой улице быть не может…
в нормальных условиях! А если может, то, значит, заполняет собой
незанятую нишу!
В Саратове центром, ядром этой улицы является интернет-кафе (одна
маленькая комната — Интернет, а все остальные семь залов «стрелялки»
гоняют…), зато называется «Бешеная мышь».
За этим — филологическая отстройка саратовской городской культуры
— очень любопытная! Если вы возьмёте саратовские вывески, вы увидите,
что это целый литературный пласт — и не случайный пласт! Потому
что там несколько литературных музеев — и они работают! Ведут
эту работу по городскому фольклору, сегодняшнему фольклору, а
не только вчерашнему...
В этом же направлении работает сейчас Пермь, максимально выстраивая
самопознание пермской культуры в её полулегендарных, но, главное,
— в её сегодняшних, весьма своеобразных элементах...
Эта штука, особенно у нас, приобрела тройное значение.
Сельскую культуру при большевиках довольно успешно выкосили.
Осталась в основном её мемориально-музейное содержание. Но, слава
Богу, осталось в музее…
Научиться использовать это содержание гораздо сложнее, чем «драть»
образцы с чужих глянцевых журналов…
И вот, скажем, сейчас, когда мы завершаем «Культурную столицу»
в Чебоксарах, одна из самых интересных вещей, которая была там
явлена, — это разработки дизайнеров, разработки, в том числе,
текстиля и костюмов, действительно отталкивающиеся от традиционной
чувашской одежды, но не копируя её ни коем образом, и, тем не
менее, позволяя её опознать…
Когда это сделано, это означает, что в городе созревает культура,
что она уже способна относиться к любому прошлому и настоящему,
включая своё собственное, как к предмету деятельности, а не просто
как к некой омертвелой ценности, которой положено поклоняться
…
Сельская культура отсутствует как действующий феномен. И сложность
в том, что у нас с вами в ряде регионов собственной, национальной,
городской культуры никогда не было. Сельская была, а городской
не было. На всём Поволжье, за исключением, так или иначе, традиционных
русских городов, была только Казань. Ну, где-то там, внизу, —
Астрахань… Всё остальное — чувашское, мордовское, удмуртское —
только сельские традиционные культуры.
Начать строить на переживании ценности, значит выйти не прямо
в копирование «экономики переживания», а выстраивать этику переживания,
эстетику переживания своего. Это даётся довольно трудно. Особенно
трудно даётся в таких сборных слободах, как Набережные Челны или
Тольятти.
Один из губернаторов в ответ на запрос Екатерины Великой о том,
что там, в Херсонской губернии, происходит, отписывал: «со всяких
земель сходцы, не помнящие родства».
Это была правда … А правда ли сейчас?!
Насколько я знаю Тольятти, насколько я знаю попытки выстроить
здесь художественную деятельность, делались и делаются очень ценные,
очень важные попытки найти в этом — «со всех земель сходцы» —
память о родстве, встроенность в гораздо большее культурное пространство,
что создаёт огромный ресурс.
Более того, Тольятти — это второй город по отношению к первому
городу, который тут не так уж далек (Самара).
Мои наблюдения в стране показывают, что весь настоящий авангард
сегодня возникает только во вторых городах, а не в первых. Это
понятно: первые несколько самодовольны, им и так хорошо, а вторым
необходимо делать рывок для того, чтобы себя осознать и двигаться
дальше.
Самые интересные дизайнерские работы делаются во вторых городах,
самые интересные архитектурные проекты реализуются во вторых городах.
Пока что с литературой это, кажется, получается не очень… Почему?
Я не знаю. Для меня это загадка. Но факт налицо…
Почему я считаю важным об этом говорить? Да потому что сегодня
города оказались в ситуации конкуренции между городскими центрами,
конкуренции за жителей — не за всяких жителей! Есть жители, которые
нужнее, а есть жители, которые менее нужны. У Щедрина по этому
поводу была замечательная фраза: «Когда кличут клич, откликаются
те Ивановы, которые нужны. А которые не нужны, сидят по своим
норам и трепещут…» (Щедрин всегда видел структурность организации
культуры, чем и отличался от других литераторов, за что они его
терпеть не могли…)
Сегодня этот вопрос — «Ивановы, которые нужны» — вырос в стратегическую
проблему для страны. Для страны в целом, потому что страна держится
на каркасе городов. Ничего другого у неё нет.
Непросто всерьёздержаться на каркасе городов, когда уже нет
Госплана, который вливал гигантские федеральные деньги в какую-нибудь
точку — и впусте создавал «нечто промышленно-производящее», а
к этому пристраивал жильё, — этого нет и не будет!
Значит, на первый план выступает «привлекательность»… В экономике
работает чисто ценностное понятие «инвестиционная привлекательность»
— тип синтетического критерия, который вбирает в себя тысячу показателей,
но мгновенно опознаётся и распознаётся.
Борьба за инвестиционную привлекательность, давно идущая в Старом
Свете, в Европе, сегодня охватывает и нашу конструкцию жизни и
вплотную ставит конструктивно-проектную задачу:
Как смонтировать достаточный человеческий ресурс, чтобы эту привлекательность
выстроить как образ?
Как смонтировать управленческую машину, которая позволила бы
результат работы людей, которые способны в совокупности создать
этот образ, превратить в планы реальной деятельности?
Как отстроить, наконец, само видение контекста, в котором эта
задача решается?
Под контекстом надо иметь ввиду очень разные вещи. Вот недавно
на телевидении мелькнул замечательный сюжет — в воскресенье, у
Парфенова в «Намедни». Семейство Строцци во Флоренции — и там
же — садовник, который приехал туда из Кемерова: заработал там
денежку, чтобы купить землю в Краснодарском крае…
Я сталкивался с тем, что в Кировской губернии есть целые посёлки,
откуда все трудоспособное население занято на уборке урожая в
Испании.
Человечески индивидуальная география деятельности стремительно
расширилась и изменилась. Целые области работают в тюменских болотах
вахтовым методом, и география этой работы охватывает теперь полстраны.
Представление о расстоянии как о препятствии перестаёт здесь играть
роль.
А вот мышление людей, формирующих город, чаще всего замыкается
его чертой или, максимум, регионом, в котором он прописан… то
начальство, откуда он получает из госбюджета субвенции и трансферты…
Здесь есть цивилизационный разрыв в технологиях видения. В людях
он уже есть, а в институтах власти его ещё нет.
То же происходит, когда мы обнаруживаем, что, скажем, замечательно
продолжает жить старая иерархия, запечатленная в советское время:
— какие предприятия важные, какие не очень, а какие совсем не
важные. Я вот работал с Рузаевкой. Это райцентр в Мордовии, —
очень любопытный по составу, — где и сейчас можно увидеть: «номером
один» стоит завод по производству чего-то, на котором работает
всего 107 человек. А холдинг, который охватил собой производство
хлеба, соленья, массу полуфабрикатов и всего прочего, где работает
уже 120 человек, лежит внизу списка, потому что в системе ценностей ещё невозможно его поставить на первую позицию.
Изменение структуры видения в этом отношении вступает в острейший
конфликт с реальным процессом эмансипации местного сообщества
и вызревания местной элиты (Второй раз я произношу это слово,
потому что оно мне очень важно).
Я наблюдаю невероятно интересное социальное явление, о котором
раньше не приходилось и думать, потому что в советское время существовала
площадка, на которой представители разных цехов, разных видов
деятельности хотя бы встречались. Это называлось «бюро райкома
(или горкома)», где людей вытаскивали в одно фойе, и они могли
деятельно узнать друг друга. Прошло некоторое время — и оказалось,
что такой площадки нет вообще! И разбежка такова, что даже в городе,
где 10-12 тысяч человек, большинство людей друг друга не знает,
т. е. знает в лицо, даже, может, здоровается, но деятельностно
не знает, не отражает другого в себе, не представляет человеческого
контекста.
Только последние несколько лет стало складываться деловое сообщество
или клуб — в основном, складываться на том, что компенсирует неэффективность
государства в выполнении своих обязательств.
Надо починить мост, крышу над школой надо починить, часовню поставить, ещё чего-то… Этот клуб становится реальной, влиятельной силой
уже на уровне райцентров, — это я могу зафиксировать как свидетель.
От этого остается только полшажочка до перехода этого клуба в
позицию проектирующего будущее субъекта. Трудность заключается
в том, что этот клуб сам по себе не войдет в отношения понимания
с тем культурным субстратом, без которого он эффективно работать
не может.
Когда такое вхождение в понимание происходит (для выяснения этого
я и проводил проектные семинары в трёх республиках, в трёх областях
округа, чтобы иметь достаточно эффективную выборку), когда эта
работа провоцируется как совместно-проектная, совместно-творческая,
— эти связи устанавливаются почти мгновенно. Но без вмешательства
третьего агента извне эти связи установиться пока не могут. Чудеса
бывают, но, как и положено чудесам, очень редко…
Здесь я подхожу к завершающей части монолога (потому что вообще
мне гораздо интереснее отвечать на вопросы, если они есть), в
третий раз произнося слово «элита».
Сложилась определённая публицистическая чушь, по которой под
этим словом стали подразумевать, так сказать, «богатеньких» и
«знатненьких». Это полностью противоречит классическому, культурному
образу того, чем является национальная элита.
Национальную элиту во всём мире готовит только один институт
— университет. Единственная функция университета — это подготовка
национальной элиты. Единственная, потому что обучать можно ещё десятью способами: в институтах и на курсах, очно, заочно, дистантно
и пр. Недаром выпускники университетов — серьёзных университетов
— во всём мире образуют собой могучую среду взаимной поддержки.
Существует галстук, и существует система пожертвований.
Эти люди завещают университету немалые средства не только потому,
что им нужно выразить тщеславие (как правило, это люди, которые
имеют сто разных), а потому что они видят в этой машине главный
инструмент поддержания равновесия культуры и социальной и политической
стабильности своего общества. В элиту входит лишь тот, кто мыслит
большими категориями, параллельно решая задачи личной карьеры
(никоим образом не надо противопоставлять одно другому). Но непременно
присутствует третье измерение — мышление категорией длинного времени,
мышление местом, страной, местом страны в мире — и только тогда
об элите можно говорить всерьёз.
Поп-звезд можно обзывать «элитой», что у нас и делают
в газетах.
Подлинная элита вырастает и выращивается.
Российская элита была, не очень уж удачная, но уж какая получилась;
потом её почти смело историей. Сегодня завязка, шанс у страны
только в этом — в выстраивании, в выращивании национальной элиты,
способной осуществлять связку между миром дела, миром деловых
людей, миром общественных проблем и экспертным сообществом, быть
тем связующим кристаллом, который выражает интересы общества и
содержит политиков (а не находится на содержании у политиков).
Шанс на это есть, но это только шанс. Воплотить его сегодня в
первых городах регионов гораздо труднее, чем во вторых. По понятным
причинам: из-за сложившихся и слежавшихся конструкциям, по самодовольству
устойчивых цехов, поддерживаемых, подкармливаемых региональной
властью из престижных соображений.
У вторых городов нет другого выхода: либо они станут генераторами
элиты, мыслящей город через культуру, культуру через
город как ресурс, либо они рассосутся в небытии, потому
что, повторяю, конкуренция за людей будет стремительно нарастать.
Час монолога — это более чем достаточно. Мне гораздо важнее почувствовать
аудиторию. Поэтому, милости прошу, — по теме и не по теме — любые
вопросы, на которые смогу ответить. Я — к вашим услугам. Поскольку
занимаюсь всем понемножку — от политики до академических исследований…
Вопрос: Вы сказали, что Тольятти
— без городской культуры, без прошлого. И спасти может только
Университет. Это не так?
Глазычев В.Л.: Университет — в первую очередь.
Но не просто университет: я ведь не вывеску имею в виду. Сейчас
я разыгрываю некую ситуацию как социальный экспериментатор. Это
будет характерным полупояснением. Чебоксары — это абсолютно новый
город — во всех смыслах. Во-первых, потому что старые Чебоксары
утопили в воде, как и здешний Ставрополь, во-вторых, потому что
это был маленький, совершенно заштатный городок. У большевиков
была железная логика — ни в коем случае не делать столицу в том
месте, где она была (исключения есть, но их мало.). И поэтому
вместо Алатыря, где традиционно был центр территории, столицей
сделали Чебоксары, где было семнадцать тысяч душ, занятых, в основном,
разгрузкой барж.
Сегодня это город, становящийся город, с развитой системой учреждений
культуры, включая мощный университет. Но этот университет уже
успел застыть в формах воспроизводства традиционных профессионализмов!
А это ещё не есть создание элиты! Это ещё не есть создание городской
культуры!
Чтобы «размочить» эту ситуацию, воспользовавшись рамкой «Культурной
столицы», я подбил мужественного ректора Чебоксарского университета
на такой опыт: в этом году каждую субботу в Чебоксарах люди, которые
приезжали, приезжали и приезжали, читали личностные лекции, не
вписывающиеся ни в какие стандартные курсы. Это было рискованно,
потому что внесение такого заряда разноориентированного личностного
потенциала — всегда некий риск, потому что это надламывает веру
в традиционные программы, модели курсов, смешивает их и «переженивает»...
Эксперимент, вроде бы, получился, хотя результатов следует подождать…
Брожение в педагогическом корпусе началось…
В Ижевске сейчас мы разыгрываем другую схему. Многое нужно для
того, чтобы университет вошёл в реальное взаимодействие с городом.
Сегодня преподаватели — народ занятой: им ещё и подработать надо,
и студенты — народ занятой: им тоже подработать надо. Тот, кто
не занят, — тот и не нужен: «не тот Иванов»! Нужен для этого дела
«тот Иванов»! Значит, единственный шанс — это втянуть внутрь учебного
процесса принципиально важные целевые установки на формирования
города.
Сейчас в Ижевске, собрав три группы людей, представляющих академическое
сообщество, сообщество деловое и общественность (она там есть
— и довольно любопытная) и, наконец, сообщество архитектурно-дизайнерское,
проектно-ориентированное (оно тоже там есть) мы провели «мягкое»
рейтингование проблемных точек в городе.
Например, в Ижевске обнаружилось, что негде назначить свидание
— центр города размыт в пространстве, а это очень существенно,
потому что определяет зрелость городской среды.
Произошёл отбор в логике консенсуса — выбрали пять ключевых точек:
одна из них — речка, впадающая в роскошный индустриальный пруд,
и набережная; и отсутствие, при этом, нормального «роликодрома»;
велосипедных дорожек, оказывается, нет. Потом говорят, что молодёжи
нечем заняться — для этого нет условий! И целый ряд других «точек»,
которые позволяют одновременно ввести по дюжине кафедр курсовые
работы, нацеленные на эти точки. Там есть работы для экологов
(понятно), для инженеров, потому что нужны укрепления набережной,
для экономистов, потому что надо просчитать: во что это обойдётся
и какова технология инвестирования этого процесса... про архитекторов
и дизайнеров я не говорю — это самоочевидно. Для сценаристов,
поскольку архитектор, предоставленный сам себе, создаёт бедный
сценарий: он опирается только на своё воображение, на собственный
личный опыт. Я сам по первому профессиональному образованию —
архитектор и поэтому знаю и слабость этой профессии. Слабость
есть, потому что она все время пытается заместить собой культурное
мышление, что опасно. И т. д. Вы легко понимаете, что целая гамма
профессионализмов укладывается в работу на одно место, значимое
для всего городского сообщества и для городской власти — на точку,
условно говоря. Это даст экспозиционный материал — очень небанальный,
это даст материал для обсуждений. И если к тому же удастся осуществить
защиту курсовых работ по одному объекту — сразу на множестве кафедр
разных вузов, мы получаем некое иное культурное качество.
Не навязываю как образец, просто называю. Это лишь одна из форм
установления моста.
Естественно, есть рядом художественный мир, музейный мир, безумно
интересный, который надо втягивать в деятельность. Там и так работают
священные безумцы — поэтому им важно дать возможность самореализации.
И здесь — крошечный пример. Давным-давно, ещё на излете советских
времен, я столкнулся в маленьком городе Старица с проблемой, представленной
в стране повсеместно. Прелестный городской декор, просечные доски,
«полотенца» и все прочее — сыпалось уже, как осенняя листва. Господа
консерваторы-реставраторы были уже такие мастера составлять сметы,
что всего городского бюджета не хватило бы на два домика. А что-то
делать надо...
Тогда начинается проработка: где у нас незадействованные в хозяйстве
«минусы»?
Ну, скажем, в школе были уроки труда, на которых бедные школьники
и ещё более бедные учителя занимались каким-то вздором, вроде
табуретки или ещё какой-то чуши — без любви, без желания, абы
сделать — материал перевести...
Один минус, который подлежит использованию.
В городе, в музее бедные, симпатичные люди собрали огромный массив
прорисей и фотографий того, что уже было утрачено. В этом — минус,
потому что этот капитал лежит втуне — никем не задействован. А
на деревообрабатывающем предприятии всегда были и есть обрезки,
которые по российской лености жгли, потому что надо увозить и
за это — платить. Проще сжечь...
Эти три минуса, «завязанные в плюс», дали эффект, при котором
те же подростки взапуски просекали узорчатые доски под надзором
того же учителя труда, с соблюдением техники безопасности. А уж
если они сами приколотили такие доски на место, то уж никому и
никогда не дадут её портить!..
Вопрос часто не в деньгах, а в создании грамотных схем! Сначала
— проектный образ, а потом — оргсхема, которая позволяет реализовать
проектный образ наличными средствами или с минимальным привлечением
ресурсов извне.
Вопрос: Почему Вы сказали, что с
2006 года население нашей страны будет уменьшаться по миллиону
в год в течение пятнадцати лет?
Глазычев В.Л.: По миллиону — это неотвратимо, это
закладывается (притом, что не только не происходит ухудшения,
а происходит некоторое «ползучее» улучшение, что пока, как тренд,
достаточно чётко), потому что это просчитано по графику. И этот
график пока отчаянно равномерный.
Почему я говорю о пятнадцати годах? Потому что есть надежда,
что при изменении структуры культурных ожиданий, устремлений,
при изменении психологии с «минуса» на «плюс», с прошлого «пережевывания»
чужих идей о комфорте на будущее, с уходом поколения, которое
не готово включаться в будущее, есть шанс, что демографическая
ситуация несколько улучшится. Тогда этот график изменится.
Вопрос: С чего начинается культура?
Культура начинается с людей. И в чём заключается первый шаг для
того, чтобы человек стал культурным?
Глазычев В.Л.: Позволю себе напомнить то, что я
говорил в начале. Культура — это не нечто хорошее и большее. Это
машина.
Быть вне культуры вообще невозможно. Когда вы покупаете билет,
вы находитесь внутри культуры, даже если это билет... в трамвай.
Вы непременно разучиваете целый ряд правил и рисунков, обязывающих
в культуре… Вы идете в школу, как в институцию культуры (хорошую
или плохую — это вопрос другой). Значит, не быть в культуре нельзя.
Можно быть в ней осознанно или неосознанно — вот где проходит
личностная грань. Я сначала трактую себя как носителя или, тем
самым, и развивателя культуры — как человека, который конструирует
будущее и говорит: «Я хочу, чтобы будущее было таким...» Это —
первый шаг, для того, чтобы войти в эту самую элиту. А второй
шаг — доказать, что вы это можете.
Следовательно, осуществить тот или иной проект — в одиночку или,
как правило, в со—трудничестве с другими личностями, персонажами,
группами, а иногда цехами и институтами (учреждениями). Это уже
будет зависеть от меры изощренности.
Мера изощренности достигается одним простым способом (Кроме гениальности;
мы её не берем в расчёт, потому как она — от бога). Когда надежды
на гениальность нет — осуществить проекты можно за счёт умножения
типов квалификации. Дело не только в том, что сегодня нельзя вообще
продержаться больше пяти-семи лет на запасе одного образования.
Сто лет назад можно было: на всю жизнь хватало. Сейчас — не хватает.
Но дело и в другом. Это как с языками: если вы знаете, что нечто
называется по-русски «стул» и (хотя бы ещё на одном языке) по-английски
«chair» — у вас уже есть понятие о стуле, потому что оно
у вас отсоединилось от слова. Вы понимаете, что одно и то же может
именоваться по-разному и встраиваться в разные рисунки.
То же происходит, если вы, наряду с исследовательским инструментарием,
овладели проектным инструментарием (или напротив — наряду с проектным,
овладели исследовательским), то ваши ресурсы организатора со-действия
на решение проекта, создания проекта, возрастают не в два раза,
а на порядок. А если вы потом умножаете свои ресурсы ещё парой
квалификаций (ну, скажем, социального работника и политика), то
ваши возможности не только занять позицию в элите, а выбиться
в её лидеры, вырастают ещё на порядок.
Это дело наживное, и какой-то безумной хитрости здесь нет. Но
это предполагает некоторую производимую работу, как в физике:
трение нужно, чтобы согреться, преодолевая сопротивление среды.
Вопрос: Исторически так сложилось,
что в Тольятти было четыре района — четыре отдельных города —
то есть каждый со своей культурой, со своим составом населения
и т.д. Как можно говорить о культуре целого Тольятти, раз сложилась
такая ситуация?
Глазычев В.Л.: Я, признаться, не усматриваю уж
такой великой проблемы. По одной простой причине: да, это физически
разобщенные фрагменты некоторой обитаемой среды, преимущественно
жилой и крупно промышленной При этом, насколько я себе представляю
карту города, узлы общественной активности достаточно сконцентрированы,
собраны, и временные связки между ними не превышают каких-то 25
минут. Это классическая норма для любого крупного города, который,
скажем, как Москва, физически, формально кажется слившейся, а
на самом деле, распадается точно на такие же (только их гораздо
больше), автономные куски застройки. Человек, особенно перемещаясь
в логике метрополитена, ныряет в «нуль пространство» — из точки
А сразу оказывается в точке Б. Дело в другом: создана ли сетевая
конструкция? Если она выстраивается как сетевая, если между точками,
узлами возникают прогоны — информационные, культурные, человеческие,
то узлы могут быть разнесены и на сто километров.
Сейчас я консультирую работу, связанную с бредовой ситуацией:
средний Нижневартовск и маленький город Стрижевой. Но Стрижевой
— в одном федеральном округе и в одной области, а Нижневартовск
— в другой области и в другом федеральном округе. Поэтому здесь
решительно невозможно согласовать что бы то ни было через начальство.
Но когда двум местным протоэлитам удается доказать, что вместе
им сыграть мелодию развития гораздо выгоднее, то оказывается,
что можно обойтись и без начальства. И мост построить, и вложиться
в одном месте, грубо говоря, в музыку, а в другом — в хороший
зоопарк… Не понимайте меня буквально: работа только ещё идёт .
Само по себе расстояние не стоит ничего! Я работаю в пространстве
Приволжского федерального округа, де-юре живя в Москве. А где
я мыслю? Я не знаю. И там, и там, и в Интернете, который, на самом
деле, сегодня вообще преобразил всё... Какой-нибудь Клуб любителей
фуксий, в котором тысячи человек, охватывают Русский мир, а вовсе
не территорию России: пересылают ростки и семена из Флориды, из
Австралии... Находят способы, как обойти таможенные трудности
и карантины... Этот клуб существует в пространстве культуры в
чистом виде. И таких клубов тысячи. Мы ещё только осваиваем этот
мир, мы ещё очень плохо им владеем... Впрочем, я напрасно говорю
«мы»... Я очень плохо его освоил. Кое-кто из юных — гораздо лучше...
Хотя тут есть свои тонкости…
Вопрос: В последнее время слышатся
такие слова, что моё поколение 1981-1982 годов рождения — это
«неживое поколение»: мы, как бы, родились на сломе эпох... Как
бы Вы могли прокомментировать это суждение?
Глазычев В.Л.: Это, как всякие вообще катастрофические
суждения, требует к себе достаточно скептического отношения.
Во-первых, значительная часть старых кадров абсолютно непригодна
к делу! Непригодна, потому что не встроена в изменившиеся условия!
Это не вина — это беда! Этому поколению по крайней мере не проще,
чем новому.
Да, развертывается некая драма одичания: в одичании речи, в особенности
речи, звучащей с телеэкрана... Чёрт знает что, конечно... Но у
русского языка есть замечательная особенность переболеть. В своей
истории он и голландской болезнью переболел, и французской (извините
за выражение) тоже переболел — и ничего, втянул в себя все. И
английскую волну переварит... У нас дивная возможность в этом
отношении. Так, некая параноидальность японской культуры в том,
что у них — отдельная грамота для изображения заимствованных слов.
Поэтому текст в японской газете — это уже паранойя чистая: некоторое
число иероглифов, потом много-много японизированных, но чужих
слов, записанных особой звуковой азбукой — катаканой. Чужие слова
в японский «не врастают». А русский так чудно все перемалывает
своими спряжениями и склонениями, что и эту пакость переест —
и ничего с ним не произойдет.
Поэтому не верю в разговоры о потерянном поколении! То, что меня
радует, что меня заставляет преподавать в моем родном заведении
в Москве: я, наконец, вижу людей, которые выросли в ситуации «прямой
спины», в ситуации личностного достоинства. Нашему поколению приходилось
это отвоевывать зубами — и иногда ломаться, что происходило со
многими... Не думаю, что свобода от этого тяжелого опыта — это
уж такое несчастье... Уверен, что когда к личностно-свободному
отношению к миру прибавится личностно-ответственное отношение,
оно даст новое качество.
Мне не дожить, что огорчительно, но я ожидаю настоящий рывок
где-то после 2010 года с принципиальной сменой поколений.
Вопрос: Как вы относитесь реформе
школьного образования: к разделению школы по возрастам, по интересам
и к введению ЕГЭ ...?
Глазычев В.Л.: Спросите чего полегче. Я не знаю
[смех в зале].
Нет-нет, не совсем уж не знаю. Я просмотрел тестовые книжки.
У меня хватило энергии просмотреть их по ряду предметов единого
госэкзамена. Должен сказать, что некоторые из них великолепны.
По русскому языку и литературе — блистательно! Блестяще скомпонованы
вопросы, рассчитанные на понимание. Гораздо лучше, чем старый
тип учебников...
По биологии тест составляли «священные безумцы». Я всю жизнь
любил ориентироваться в естественных науках, много лет зарабатывал
на жизнь, иллюстрируя журнал «Знание — сила», в котором, хочешь-не
хочешь, надо было читать то, к чему ты делаешь иллюстрации...
Я не мог понять, зачем такое количество размельчённых, ненужных,
фактических вещей, а не вопросов, рассчитанных на понимание.
Поэтому выглядят ЕГЭ пока очень по-разному. Это во-первых.
Во-вторых, деваться нам некуда! На самом деле, наша схема «средняя
школа — вуз — аспирантура» гораздо лучше, чем модель «бакалавриат
— магистратура — докторантура».
Но, господа, мы не можем заказывать музыку. Мы для этого слабы
пока... экономически, демографически — как угодно! Мы вынуждены
сейчас, сжав зубы, принимать эти правила игры, коль скоро Европа
едина, и мы хотим в ней работать в одном пространстве. Деваться
некуда!..
Я—то убежден, что по прошествии некоторого времени Европе придётся
реформировать эту схему, и нам придётся «танцевать» на несколько
шагов назад вместе с ними! Это уже вопрос силы, а не разума. Приходится
принимать...
Но ничего катастрофического в этой схеме не видно. Разница только
одна — на самом деле западная схема гораздо более жестока. А мы,
особенно старое поколение, очень жалостливы.
Схема западная такова: «плохое школьное образование, но 5 из
100 годятся всерьёздля высшего образования».
Схема 2: «в целом, скверное высшее образование» — по коммерческим
соображениям — но 5 из 100 выпускников великолепны.
Когда мои британские друзья узнают, что в моём Московском архитектурном
институте на одного преподавателя — восемь студентов, они хватаются
за сердце, потому что у них — сорок студентов! Потому что университетам
нужны деньги, и нужно крутить это фабричное «колесо»... Не может
быть нормального образования, когда на преподавателя приходится
сорок студентов! Это исключено. Но пять из ста дадут достаточный
«отжим», «а остальных купим!» Так
делают уже не только американцы...
Следовательно, если мы начали играть в мировую игру, нам придётся
учиться гораздо большей жестокости. Это неприятно, но, похоже,
что неизбежно...
Вопрос: Какова роль местных средств
массовой информации в создании культуры города? Чем они могут
быть: экраном, инструментом? Чем-то ещё ?
Глазычев В.Л.: Ваш вопрос содержит в себе и ответ.
И экраном, и инструментом.
Чем ещё ? А ещё таким кайфовым занятием. На самом деле, СМИ, если
делается без вкуса к развлечению, получаются плохо: и экран плохой,
и инструмент скверный! Поэтому, на самом деле, это одна из форм
доставления себе удовольствия. Зачем же от неё отказываться?!
Я сам всегда любил писать такого рода вещи.
И это очень серьёзно! Как раз сейчас убожество отечественных
СМИ, причём, не столько местных (они интереснее часто), сколько
центральных, заключается в том, что большая группа журналистов
загляделась в собственный пупок [смешки в аудитории] и считает,
что на этом можно постигать всё, что в мире происходит... И очень
обижаются, когда им говорят: «Ребята, а ведь это надо исследовать ещё !». «Ах, иссле-е-е-довать…» — сказали они, и пошли в другой
журнал. Это я вам говорю ответственно, как человек, который, помогая
Глебу Олеговичу Павловскому, сейчас пытается создать интеллектуальный
журнал. Дело не в деньгах — деньги мы нашли. Дело в том, что авторов
мало...
Вопрос: Известно, что образ России
в мире достаточно негативен. Как с этим соотносится работа по
созданию культуры города, культуры региона?
Глазычев В.Л.: Первое — неверный посыл. Нет негативного
образа России — есть отсутствие образа России у большинства западных
людей. С этим надо считаться. Или у них есть музейный образ России:
«А, Россия — Толстой, Чайковский...!»
В этом отношении выход в мировое пространство происходит дважды.
Насчет, скажем, Калифорнии — там образ России представлен весьма.
Потому что сейчас, когда в Силиконовой долине уволили около 7,5
тысяч высоко зарабатывающих специалистов — среди них нет ни одного
человека из России. В Силиконовой долине русские — это очень высокая
характеристика. Значит, есть места и есть функции — всё по-разному...
Когда мои западные коллеги, занимающиеся городами, они говорят
в один голос: «Господи, как тебе интересно
работать!!! Как здесь потрясающе много задач!!! У нас так всё
скучно!» В этом отношении есть великий шанс, потому что
тысячи вещей незанятых, незанятых по лености ума, незанятых потому,
что всё уже хорошо «утрамбовалось», уложилось, как где-нибудь
в Голландии.
Это создаёт шанс серьёзной работы. У нас удивительное свойство
— оно было, есть, и пока остается — и я не вижу, почему бы оно
исчезло: поскольку нам всегда приходилось выживать в условиях,
в которых другим это не удавалось, поскольку у нас изощрялась
творческая фантазия, так как иначе выжить было нельзя, этот ресурс
— могучая традиция. Её фиксируют. Ну, недаром же появлялись балетные
люди из России, музыканты продолжают быть из России, физики продолжают
быть из России, биологи — тоже, микробиологи — тоже... В этом
отношении одна из наших функций — поставлять интеллект в мир.
Это, кстати, достойное занятие, если не замыкаться в узком, местечковом
провинциализме... А сейчас множество людей в Русском мире начинает
смотреть сюда. Число людей, которые смотрят мой персональный сайт
в Интернете извне России, начинает приближаться к числу читателей
внутри России. Кто смотрит—то? Русские люди, русскоязычные люди...
Значит не только выстройка страны (а без города страну не построишь),
но и присутствие России в мире остается ключевой задачей изменения
её образа.
Лебедев В. И. (ДООЦ «ПОИСК»): Извиняюсь,
вопрос очень ёмкий...
Вчера на круглом столе мы обсуждали одну из тем: каковы итоги
десятилетнего периода, когда в 1993 году обсуждался вопрос о культуре
молодых городов? Сергей Фёдорович Жилкин высказался, что не хватает
«пассионариев», нет команды одержимых людей...
Как вы оцениваете этот период? Тот потенциал, который был, как
бы, инвестирован в 1993 году... состоялись ли те ожидания (в Вашем
понимании) за 10 лет? Те системные вещи произошли? И если не произошли,
то что стало фактором торможения? И, допустим, что делать в таком
городе, как Тольятти, где основной стратегией является недопущение
дискуссий, чтобы всё было ровненько и спокойно?
Глазычев В.Л.: Ну, сегодня довольно трудно не допустить
дискуссии — это уж надо очень стараться... И вряд ли это в Тольятти
возможно или кем-то всерьёз культивируется. Я могу сказать одно:
когда здесь проходил «Тольяттинский Диалог» осенью прошлого года,
меня затащили в замечательное место под названием «спорт-бар»...
(«Оле»?! Ну, вы знаете... Я названия не запомнил... )
Это замечательное место, потому что в нём огромная энергетика,
позитивная энергетика. Я не увидел там агрессии. Я увидел там
высокую меру толерантности — принятия других форм, иных модусов
поведения. Это огромный сдвиг, это гигантский культурный сдвиг!
Если это есть, — значит, есть и немалое новое поколение, которое
может «играть новый тайм». Самое главное — это «игрокам первой
команды» перейти в категорию «тренеров» и не пытаться «играть»
за молодой состав. Это ведь трудно дается, на самом деле, трудно,
с обеих сторон трудно. Но это принципиально важно.
Это моя точка зрения.
Вопрос: Вы бывали в разных городах
и считаете, что в каждом городе складывается представление о городе
как о личности со своим характером, со своими проблемками. И очевидно,
что сразу появляются соображения о том, как можно было бы помочь.
Глазычев В.Л.: Вы очень преувеличиваете мои возможности.
Я не могу быть туристом — я действительно считываю город профессионально.
Но именно поэтому я знаю, что это — задача, которую надо ставить
и решать.
И я могу отвечать на этот вопрос только после совместно проделанной
работы. Вот я провел в Рузаевке семинар, — я могу теперь сказать.
Я провёл в
Габишево (в Татарии) семинар — могу об этом сказать. А там,
куда я не вошёл деятельностно, любое мое суждение не будет ничем
отличаться от досужего взгляда случайного человека: я могу увидеть
оттенок внешней формы. И только по нему что-то сказать...
Поэтому я храню молчание. Я с городами только работаю... слежу
за порядком.
Вопрос: Какова взаимосвязь культуры
и городского жилищно-коммунального сектора?
Глазычев В.Л.: Огромная. Но беда в том, что так
называемый «жилищно-коммунальный...» извиняюсь за выражение, «...сектор»
— это сфера, в которой страна ещё не вышла из слободского сознания.
Даже когда вселяются в дорогие дома, которые люди покупают за
собственные деньги, они встают перед задачей обустройства кондоминиума
(или товарищества собственников жилья).
Нет навыка ответственного отношения к собственности! К своей
же! Нет навыка договариваться с другими и принимать на себя обременения,
вытекающие из того, что это не только «я», а есть корпоративное
«мы». Сегодняшний постсоветский, российский человек, врубаясь
в новую квартиру, перво-наперво ломает там систему отопления.
Квалификации недостаточно, чтобы понимать, что он делает что-то
не то, желания согласовывать — тоже нет. Поэтому здесь перед нами
— лестница в сотню ступеней.
Ступенька первая — мы ещё... статистически преимущественно слобожане,
а не горожане. А слобожане потому, что привыкли относиться к «несвоему»
просто: «Публичное» — значит, «ничьё»! Преодолеть это меньше,
чем за пару поколений, пока ещё никому не удавалось. Может быть,
сумеем сжать до одного. Вот это будет великий подвиг! Всерьёз!
Второе. За редчайшим исключением, полное отсутствие квалификации
и воображения у людей, которые занимаются ЖКХ на системном
уровне.
Настройка жилищно-коммунального хозяйства — это оркестровка:
для этого нужен опыт, аналогичный опыту дирижёра. ЖКХ требует
отстройки квалификаций, по поводу которых никому из выпускников
технического вуза в голову не приходит, что их надо освоить!..
Поэтому поставьте (это, к сожалению, случается) замечательное,
«под ключ» свинченное оборудование — его выведут из строя через
некоторое время.
Это тоже надо пережить. Хотя и тут можно действовать конструктивно.
Вот сейчас мы с группой господина Яковлева, который, как кур в
ощип, попал в ЖКХ страны, пытаемся отработать систему подготовки
кадров и огрпроектов, для того чтобы эти системы переделывались.
Сегодня, сколько в них денег не влей, решительно ничего существенно
не изменится. Дело тут в квалификации...
Вопрос: Что Вы можете сказать о смене
ситуаций с народными культурами, которая произошла в мире... ?
Глазычев В.Л.: Очень непростая задача — опираться
на удаленный исторический, психологический опыт. Когда это удается,
происходит колоссальный энергетический рывок.
Вот в Чебоксарах мои коллеги из Нижнего Новгорода оживили вокзал
— городской вокзал, который там задействован два раза в день.
На самом деле, они вернули городу публичное пространство. Там
проходят концерты (сейчас им уже от этого трудно будет отказаться).
Один из самых блистательных концертов, который там был, — это
джем-сейшн, сыгранный литовским джазовым ансамблем и местным ансамблем
народной музыки. И там... на пяти нотах они идеально соединились.
Это было такое переживание — у самих музыкантов и у тех, кто слушал,
которое оставит след и даст следующее... Это один из индикаторов,
что эта задача решаема.
К сожалению, чаще всего вместо решения идёт подделка — этакий
«лубок на тему». Ну что поделать — подделка гораздо легче! Джаз
легче! Ведь джаз в структуре своей — тоже народная, импровизационная
музыка и т.д. В целом ряде вещей с импровизацией тяжело. Однако
слияние прекрасно может осуществляться в легкой, скажем, архитектуре
отдыха — не имитация, не тематический парк в стиле Диснейленд,
а разыгрывание темы. Есть чудные примеры, в том числе и у нас
появляется тонкая игра с соломой, с лозой — с материалом, который
в значительной степени сам ведет за собой.
Пока нам нужны для этого своего рода «костыли». Это очень трудно,
потому что традиционная культура — не своя культура, мы лишь интеллектуально
себя уверяем в том, что она своя! Сделать её своей — огромный,
тяжелый, творческий труд — не каждому удается.
Вопрос: Что вы думаете об университетской
газете: ... её роли, месте?
Глазычев В.Л.: Ничего не думаю, это вам решать!
На самом деле, это замечательный инструмент формирования клубной
жизни.
К сожалению, я только видел, что газета есть. Я её не читал,
поэтому говорить не могу.
Во всём мире университетская пресса раскладывается на ряд регистров:
от научных журналов, которые завоевывают международную популярность
(пусть в круге специалистов), до чисто клубной, как сегодня говорят,
«тусовочной», картины жизни, в которой межфакультетская или межкафедральная
жизнь получает форму встречи, место встречи — наверное,
это самое главное. К сожалению, я вырастал в академической среде,
где были только казённые стенгазеты... Поэтому у меня своего опыта
нет, и ничего разумного я тут сказать не могу...
Вопрос: Я представляю Содружество
музейных работников Поволжья.... В настоящий момент мы работаем
с Советом Европы по Программе развития культурных мест и территорий.
И как по—Вашему: творческая индустрия или культурная индустрия
может повлиять на культурную среду, допустим, города Тольятти
и на любую другую территорию?
Глазычев В.Л.: У меня есть подозрение, — только
подозрение, что пока что ни в одном из городов Срединного Поволжья
творческих, интеллектуальных ресурсов по отдельности недостаточно,
чтобы эту задачу решить всерьёз. А вот сетевым образом, когда
в это втягиваются самарские люди — там довольно интересно отработан
проект по Самарской Луке (я с ним знаком), по Суре — очень любопытная
проектная работа подготовлена (мой друг Павел Зайфуддим там много
чего сделал), по Красноречью в Симбирской губернии...
Сейчас много разрозненных и очень любопытных инициатив, но, хотя
есть ассоциация (замечательно, что она есть и она работает), отработать
формы, способы задействования всех тех, кто уже включён, кто уже
проектно, технологически обучен, действительно сетевым способом
— это ещё задача!
И мне кажется, что здесь встреча чрезвычайно важна. Опять—таки
разумно воспользоваться рамкой «Культурной
столицы», где бы она ни происходила, чтобы упростить и улучшить
качество этой встречи. И самое главное — в «мирных» целях использовать
уже имеющиеся оргзаготовки. Это экономит столько энергии!
Вопрос:Вячеслав Леонидович, проводите ли
вы проектные семинары? Если да, то каким образом, и где?
Глазычев В.Л.:Я провожу проектные
семинары, всё время меняя их формат, потому что иначе не удалось
бы двигаться дальше.
Только что прошел проектный
семинар в Ижевске — я его описывал. Задача первого семинара
— выявить проблемные точки в городе.
У второго семинара (который я проведу, но дистантно, предоставив
группам работать самостоятельно) другая задача — нужно выявить
ключевой список проблем. Скажем, проблема самоубийств в Удмуртии
на первом месте. А при этом выяснилось, что во всём Ижевске 85
% самоубийств осуществляется на 7% территории. Есть хорошее исследование,
серьёзное, академическое на эту тему. Это заставляет обратить
внимание на тот аспект городской среды и городской экологии, который
иначе и в голову бы не пришел.
В Димитровграде
будет проходить семинар со студенческой молодёжью. Наверное,
в самом конце октября. Его будут проводить мои молодые помощники.
Я их бросаю в воду — пусть выплывают...
В январе я буду проводить семинар в Ижевске.
В принципе, на сайте «Культурной столицы» или на моём
личном сайте есть вся информация. А дальше всё зависит от
меры вашей активности, вашего любопытства, потому что это не закрыто
ни для кого! Но финансовые ресурсы ничтожны, хотя прорваться можно.
Бывают на семинарах люди из других городов...
Вопрос: Скажите, пожалуйста, в своём
выступлении Вы сказали, что сейчас на активность способны вторые
города, а не первые. Так случилось, что в Тольятти, во втором
городе, был открыт университет. Является ли это закономерным следствием
каких-то процессов? Можно ли назвать это тенденцией? ... Или это
сейчас какой—то уникальный случай?
Глазычев В.Л.: Не увлекайтесь насчёт уникальности!
Знаете, иногда прилагательное «уникальный» является только лишь
следствием неполной информированности.
Мы сейчас имеем дело с несколькими, очень сложными процессами.
Один процесс — филиализация — возникновение филиалов в малых
городах. Иногда это получается хорошо, очень часто — не очень
хорошо. Это опыт, который надо пережить. И ясно, что не все филиалы
выживут. Совершенно очевидно. Более того, можно увидеть страшные
вещи, вроде газетных объявлений фирм в Нижневартовске: «Тех, кто
окончил такой-то институт, просьба не беспокоить!». Представляете,
что значит получить такого рода тавро?! Потом не отмоешься.
Вторая штука — формирование университета такого калибра в таком
«городе—два», как Тольятти. Это, конечно, уникально, потому что
в стране таких городов только два. Тут выбор невелик. Даёт ли
это преимущество? Конечно, даёт. Потому что нескованность прежними
формами облегчает свободу нахождения нового профиля, в инновациях
учебных процессов.
Осложняет это ситуацию? Конечно, осложняет: опор меньше, выжить
труднее... Я не могу сказать: «Вам удастся это сделать!» Но очень
хотелось бы... Университет может в принципе повести за собой здоровую
часть филиальных систем. Или начать вообще ломать систему и превращать
её в гораздо более сетевую конструкцию, чем сегодня. Межвузовские
отношения преимущественно свелись к пожатию рук и посиделкам на
Совете ректоров, где не уснуть сложно, хотя хочется...
Поэтому эта выстройка возможна через опосредующий элемент (вот
что, я утверждаю, что, я надеюсь, станет тенденцией). Т.е. работы
на конкретные проблемы общества — весомые — в конкретном выражении!
— В конкретном: на этой территории, на этой проблеме,
на этом городе! Потому что от слов — «Ну что, давайте думать!»
— ещё ничего не произрастает! Дружить всерьёзможно только в деятельности
и через деятельность. Ведомыми здесь окажутся скорее старые университеты,
чем новые, по понятным причинам — они моложе, динамичнее...
Вопрос: В России в целом не хватает
библиотек, не достает в них книг… Как Вы считаете, где выход из
ситуации?
Глазычев В.Л.: Моё мнение
заключается в том, что надо просто поддержать тот замечательный
тренд, который вовсю идёт, в который я лично тоже включился, —
Интернет-сайты! Интернет-библиотека — замечательный ресурс!
Если учесть, что сегодня уже нет места в стране, где есть железная
дорога, где нельзя было бы подключиться к световоду, и в каком-нибудь
Кувандыке (на границе с Казахстаном) — 36 000 жителей, но уже
в прошлом году было 60 с лишним пользователей сети (и удвоение
происходит каждый год), то здесь лежит ключ. Бесплатные библиотеки
имеют здесь принципиальное значение. Поэтому, скажем, мой сайт,
который один из моих помощников «набивает» как некое собрание
моих сочинений, принципиально открыт: скачивайте, кому интересно,
распечатывайте, кому интересно...
Ещё лет семь—восемь назад это начали разные персональные библиотеки
(те, кто за Интернетом следил) — библиотека Машкова, к примеру...
А теперь MIT — Массачусетский Политехнический Институт — даёт открытый доступ к десяткам лекционных и семинарских курсов. Тут
скрыт гигантский ресурс развития. Думаю, что это для нас самый
эффективный выход из положения. На ближайшее время...
Конечно, это не отменяет физической библиотеки, особенно, детской.
Но, вообще-то, в Приволжском округе пока что ни одна библиотека
не закрылась...
Вопрос: Вы говорите, что только начали
заниматься исследованиями Тольятти. Можно ли провести новые исследования
…?
Глазычев В.Л.: Начал—то я двадцать лет назад. Но
выборочно, «штрих-пунктирно»... Сейчас я ничего нового написать
не могу. Я только что выпустил книгу — «Глубинная
Россия: 200-2002», и потому несколько опустошен. Если мы продолжим
игру совместно, то что-нибудь из этого выйдет. Я отвечаю деятельностью,
а не словами!
|
