Профессии и профессионализация

Одна из них — занятие, другая по-русски обозначается как специальность и, наконец, третья как профессия. Разобраться между ними совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. Я бы рискнул утверждать, что профессия есть организационное оформление занятия, специализируемого по объекту или задаваемое кооперацией. Вот это «или» создаёт здесь весьма большую трудность, потому что внятности в этом не наблюдается.

Мне легче всего говорить о том занятии, которое имеет брэнд профессии, из которого я когда-то выходил. Занятие, которое именуется официально архитектурой, входит в круг того, что Петр вчера обозначал как защищенные профессии.

Действительно защищенные. Если мы возьмем Великобританию, то мы обнаружим, что ни одно сооружение не может быть построено, если его проект не подписан человеком по имени архитектор. Но это в Великобритании. В Соединенных Штатах нет ничего подобного, поэтому, только 20% сооружений подписываются человеком по имени архитектор, а 80% нет. Значит, отношения между социальной организацией и некоторой организованной или самоорганизованной деятельностью как минимум выстраиваются очень по-разному.

В нашей стране, скажем, утверждена особая форма защиты, при которой, даже если некто (неважно, откуда: из Голландии, Франции или Соединенных Штатов) выиграет конкурс на сооружение, ну, скажем, нового Мариинского театра в Санкт-Петербурге, то по правилам, которые введены нашим сообществом под названием «архитекторы», он должен взять соавтором архитектора из России.

Вот эта форма задания абсолютно феодальных привилегий, заметьте, феодальных в своей конструкции, характеризует достаточное число занятий, которые вовремя соорганизовались и вовремя навязали социальному механизму брэнд, который обозначает их исключительные права. Никакого отношения к так называемой демократии это не имеет.

И эта схема особенно интересна сейчас, когда происходит в мире довольно интенсивная рефеодализация, поскольку демократические институты везде начинают проскальзывать, как минимум. Ну, или свои варианты проскальзывания, когда шаг за шагом число являющихся на выборы уменьшается, и по крупным городам мы просто имеем такую логарифмическую кривую, падающую вниз. Но это происходит отнюдь не только у нас. При этом непременно происходит замещение вот этого якобы свободного рынка все большим кругом специально оформляемых или ещё не оформленных (вот это очень важно, это «ещё») занятий, которые могут претендовать на статус профессиональной исключительности.

Происходит это на фоне одновременного размывания предмета деятельности в рамках так называемой профессии. Потому что сегодня, скажем, провести грань между тем, что именуется «архитектура» и тем, что именуется «дизайн», не сумеет пожалуй что никто. С одной стороны, в зоне, которая называется «архитектура», происходит ярко выраженная специализация. Помните, я называл специальность? И поэтому в каких-нибудь крупных фирмах, которые насчитывают по 300, 500, 700 профессионалов внутри себя, совершенно раздельно функционируют люди, которые отвечают за организацию функционирования в пространстве целого, и люди, которые отвечают за организацию интерьера (и это просто отдельная конструкция), и люди, которые отвечают за стену, навесную стену, её конструкцию, которая есть вообще отдельное подразделение. Сохранить при этом вообще номинальную конструкцию под названием «архитектура» удается только в особой зоне, которая называется «клубом».

Когда я сказал: «профессия есть особым образом организованное занятие»,- то это среди прочих элементов организации предполагает наличие зафиксированного в культуре клуба. Клуба, который обладает собственной инерцией движения, способностью навязывать свои нормы вовне, и в этом отношении приобретает совершенно особые статусные характеристики. Если оставаться в этом поле деятельности, то можно зафиксировать, что, скажем, какой-нибудь Королевский институт британских архитекторов, RIBA, обладает эксклюзивной возможностью лишить человека права участия в клубе. Исключение из Королевского института британских архитекторов означает гражданскую смерть профессионала, безотносительно к тому, какие у него есть дипломы, какие у него есть награды, какие у него есть постройки — это означает финал. И такие случаи, примерно 3 — 4 в год, происходят. Клуб, который является в этом отношении надзирающей, инспектирующей конструкцией по отношению к деятельности дипломированных, утвержденных и так далее профессионалов,- конструкция, внимания которой уделялось очень мало. А напрасно.

Вот из породы баек замечательная история: три года назад при реконструкции квартиры в одном из лондонских домов второго порядка, некто архитектор, позволил себе произвести изменения, не нормированные в рамках того, что называется Landmarks, или у нас по-русски называется памятниками, но это неточное определение. Landmark — это немножко более точное определение. Обнаружено это было просто некой гражданкой, выгуливавшей собачку, потому что штукатурка со следами краски была обнаружена в помойке. Результатом было исключение из Королевского института. После этого человек теряет право на самостоятельную деятельность. Это не записано в законе. Такого закона нет. И никто уже не задаст ему задание на выполнение деятельности, и единственное, что ему остается, работать у другого человека, сохраняющего статус, в качестве подсобного рабочего. Даже высокооплачиваемого.

Конструкция клуба имеет принципиальное значение. Клуб этот складывался в мире лет 300 назад, не раньше, но 300 лет — это уже много. Сегодня, когда мы пытаемся войти в мировую конструкцию для участия в занятиях, специальностях и профессиях, ситуация сложилась таким образом, что, скажем, Московский архитектурный институт, в котором я профессорствую, среди прочего каждые 5 лет подтверждает свой статус через комиссию Королевского института британских архитекторов. Что означает, что диплом Московского архитектурного института обладает европейской котировкой до тех пор и при тех условиях, когда это подтверждается.

Вот эта сложная, невероятно сложная соорганизованность занятия, специализации и профессионального статуса сегодня находится в невероятно жидком состоянии. Неопределённом. Несколько часов назад шел разговор о схематизации. И мы с Юрием Александровичем Перелыгиным потом в кулуарах обсуждали этот сюжет, припоминая, что одной из самых сильных форм схематизации, достигнутой в ХХ веке, было создание мультипликационного кино. Мультипликационное кино, редуцирующее внешний наблюдаемый мир, холодно фиксируемый фото- или кинокамерой до определённой системы структур (неважно, что и кого они обозначают), было одной из мощнейших конструкций схематизации.

Неслучайно именно из мультипликационного кино возникла одна из мощнейших профессиональных конструкций нового типа, конструкций, которые до сих пор не получили кодифицированного поименования, хотя внутри себя имеют своё поименование, возникла система DisneyWorld, DisneyLand и тому подобное. Схемы, которые редуцировали особым образом мир свободного времени, выделяя под него новый тип потребителя — участника, а именно семью, в отличие от отдельного персонажа, в результате чего возникло самоопределение занятия (профессии такой ещё нет нигде, ни в одном кодифицированном списке), которое главные дизайнеры Диснея и он сам в своё время назвали Imagineering. Вот соединение image и engineering, Imagineering как технология, особым образом внутри себя кодифицированная, выстраивание конструкций, вовлекающих огромное число сложно стратифицированных потребителей внутрь управляемого или регулируемого процесса, получило это кодовое название. Профессии такой в списке профессий нет. Занятие такое уже есть. И когда кто-то именует себя имаджинером, понятно, что имеется в виду, хотя таковых чрезвычайно мало. Это произошло уже в 50-е годы ХХ века. И заметьте, сколько времени прошло, и до сих пор профессии такой нет. Лейбл такой, брэнд такой (это будет точнее) есть.

Аналогичные конструкции складывались в целом ряде других занятий. Критика, к которой я имею некоторое отношение в течение многих лет, с моей точки зрения, не имеет никаких шансов на статус профессии. Организованной, особым образом наращивающей собственную систему клуба, собственную систему нормирования, каковая произошла, собственно, в архитектуре или в дизайне. Но критика — это занятие. Занятие самовоспроизводимое. Воспроизводимое даже в расширяющемся горизонте. И, тем не менее, такой профессии не существует.

В своё время, когда Советская власть создала Институт литературы имени Алексея Максимовича Горького, выпускники этого института получали диплом, в котором было очень аккуратно написано: литературный работник. Не поэт и не прозаик, не драматург, а литературный работник. Вот эта форма опосредующей, неопределённой конструкции, обозначающей занятие, ещё не переходящее в кодифицированную конструкцию, сегодня охватывает огромное число различных занятий. Пытаясь найти им название, мы нередко оказываемся в очень трудной ситуации.

Скажем, с моей точки зрения кристаллизуется постепенно в предпрофессиональное состояние занятие, которое можно назвать диагностика или диагност. Та самая оценка ситуации или обстановки, заметьте, на утреннем заседании эти 2 понятия не различались — обстановка и ситуация. То есть обстановка записана в уставе любых вооруженных сил. Первое — оценить обстановку. Обстановка — это то, что оглядывается вашим глазом непосредственно. Ситуация — это нечто качественно другое. Это уровень стратегического видения, которое охватывает ещё множество контекстов. Так вот, диагностика сегодня, на мой взгляд, выступает на одну из первых позиций не то чтобы новых деятельностей — ничего нового в диагностике нет, ещё в эпоху заключения союза между Египтом и Хеттской империей уже осуществлялась диагностика ситуации. Но, тем не менее, оформляется она, наверное, только в последние десятилетия. Диагностика чего? Неважно чего. Диагностика как процедурная конструкция выяснения, из чего состоит ситуация. Диагноcис.

Это двойное познание, это познание того, что есть, по отношению к тому, что нормативно задано. Нормативно задано историей, нормативно задано историей, отпечатанной в клубе, он уже литературно представлен, но это форма не обрела ещё никакой жёсткой, конкретной определённости. Диплома «Диагност» не выдают нигде. Имеет ли это какое-то значение, выдают или не выдают диплом? Большой вопрос. Большой и очень важный вопрос, потому что…

Опять вернусь на секунду к предмету, с которого начал. Скажем, в русском языке существует два понятийных конструкта. Один из них называется «Архитектура», а другой называется «Градостроительство». Ничего похожего в других языках нет. Хотя, ну, скажем, в английском наиболее употребимом, будут совершенно другие понятийные ряды. Будет architect как архитектор, заведующий физической формой организации функций в ограниченном пространстве здания, сооружения, и существует urban planner. Это не градостроитель. Это нормировщик формирования городской среды и городской действительности.

Но в своё время (а кафедра urban planning была создана только в 1912 году в Англии, очень поздно, хотя форму города рисовали столетия до того как форму, не как конструкт), в своё время господин Семенов, такой был хороший, симпатичный человек, пытаясь подобрать русское слово под urban planning, сначала написал «градоформирование». Но по причине неуклюжести ему редакторы указали, что тяжело такое. Вот поэтому было названо градостроительство.

Произошла потрясающая переноска смысла, в результате чего urban planning в Советском Союзе, а теперь ещё и в России прописана по графе архитектур, хотя, скажем, в Соединенных Штатах или в Англии архитектор не имеет права заниматься urban planning. Это другое. Это другая профессиональная зона. Не имеет юридического права, заметьте, или он должен пройти соответствующую переквалификацию, это ещё одно слово — квалификация, для того, чтобы перейти в зону под названием urban planning, urban planner. По одной простой причине: это зона нормативного действия, оперирующего представлениями из совершенно другой действительности, совершенно другой истории, чем лежит за тем, что называется архитектура. В этом отношении, если сказать, кто такой urban plannier в Нью-Йорке? Правильный ответ будет: закон 1916 года. Закон о зонировании, который предопределил ступенчатую конструкцию Нью-Йоркских небоскрёбов независимо от того, как тот или иной архитектор собирался вписываться в эту конструкцию. Это закон, в который потом было внесено пара поправок, но это не имеет никакого значения. Нормативная деятельность по отношению к претендующей на креативность деятельности — вот разрыв, который обозначился ещё в начале XIX века, сохранился по сей день и до сих пор отсутствует в нашем Отечестве, потому что понятийный хаос вокруг этого создаёт абсолютно ненормальную ситуацию.

Значит, я обозначил первую, с моей точки зрения, точку на карте возможных профессиональных рисунков XXI века. Я её обозначил: диагносис, диагност. Прав в этом я или нет, это уже совершенно другой разговор, но пытаясь обобщить, я получаю очень любопытную картинку. В рамки этой конструкции диагносиса вписываются персонажи, которые определяют форму диеты. Персонажи, которые определяют форму работы гидроэлектростанций, водохранилищ и экологической картинки затопления лесов в зоне этих водохранилищ и поведения зверюшек в затопляемых зонах этих водохранилищ и всего остального.

Диагност в этом отношении выступает как персонаж, обладающий особыми процедурами, до сих пор не кодифицированными. Отсутствующими на карте, которую можно искать в справочнике вузов. Такой специальности там нет. Такой профессии там нет. Заметьте, я употребил два слова: специальность и профессия. Отношение между невероятно сложно и абсолютно невнятно.

Когда рождался профессионализм, а рождался он, строго говоря, где-то между XV и XVIII веками, заняв достаточный, длительный период, он определялся через, первое, надстройку в виде академии или университета — не имеет значения. Надстройку, которая определяет тот круг знаний и умений, каковым должен обладать некто, претендующий на то, чтобы войти в клан профессии. Только претендующий. Для того, чтобы войти в этот клан, нужно, второе, войти в клуб, который нарос вокруг этой конструкции (как бы ни назывался этот клуб: Союз архитекторов, Королевский институт архитекторов — разницы никакой), защищающий эту феодальную, подчеркну, цеховую конструкцию от внешнего воздействия, запрещающий вхождение в круг, очерченный кругом, извне, если не выполнены определённые условия. Строго говоря, эта норма идеально прописана в цеховых уставах XIV века. Бондарей, корабельщиков — кого угодно. Там точно определялось, что такое квалификационный экзамен, какой продукт и с какими качествами отвечает этому квалификационному экзамену, в каком объеме можно изготовлять продукт, ну и ещё целый ряд других вещей.

Эти схемы неизменны до сих пор в ассоциации нотариусов, в ассоциации адвокатов — то, что называл Пётр вчера. По сути дела, целый ряд клубов, захватив толику общественного воображения, утвердил эксклюзивность своего положения безотносительно ко всему остальному. Это не сумели сделать учёные, это не сумели сделать инженеры, это не сумели сделать многие другие, которые не опирались на тысячелетнюю традицию, которая закрепляла этот цех или эту ассоциацию, или этот клуб как просто норму жизни. Ну, как же без неё? Без неё нельзя. Это создаёт совершенно особое поле тяготения, которое сегодня предопределяет в значительной степени, как будет развиваться карта профессионализации и карта высшего образования, её обслуживающая, на будущее. Вопрос этот на самом деле обсуждался гораздо меньше, чем заслуживает.

Когда я говорил о занятиях, профессиях и специализациях, вот здесь и происходит чрезвычайно важный такой порог, что ли. В нашем языке, в нашей традиции профессия и специальность оказались едва ли не синонимами. Они употребляются взавимозаменимым образом. Литератор — это кто? Литературный работник, гласит диплом. Следовательно, это как бы профессия. А специалист литератор — это кто? Начнется: драматург, критик, поэт, извините за выражение, и так далее.

Форма, именуемая «специализация», определяется вовсе не системой образования, а системой клубов, которая утверждает форму присуждения специальности постфактум, даже постфестум. Как бы ни был слаб институт под названием, скажем, Союз архитекторов СССР, а теперь России (мне довелось быть его секретарём в своё время, так что я знаю эту конструкцию с разных сторон), но у него было одно чрезвычайно существенное достоинство: он утверждал членом клуба человека а) имеющего профессиональное образование и б)доказывающего право вхождения в клуб. Своими проектами, своими постройками, своими книгами по этому предмету…

Реплика. Ещё чем?

Глазычев. Постройками, проектами, текстами, нормами — и все. Большего не требовалось.

Реплика. А как же соответствие марксистско-ленинской теории?

Глазычев. Значит, теория была сама по себе, а клуб жил сам по себе.

Реплика. Выгоняли же…

Глазычев. Из него вообще не выгоняли, не было такого исторического прецедента. Как не исключали из Академии наук, даже диссидентов, так и не изгоняли из Союза архитекторов. Но это и предопределило его слабость, в отличие, скажем, от Королевского института британских архитекторов, который эту норму изгнания из клуба, редчайшую, редко употребимую, имеет как могучий кнут над теми, кто входит в клуб, независимо от конкретной их специализации по типу объектов, которыми они занимаются.

Когда мы опрокидываем всю эту давнюю, старую конструкцию на новую ситуацию, мы сталкиваемся с креативной конструкцией, которую группа, которая должна эту карту создавать, должна бы как-то и оценить. Ну, вот я назвал диагносис, или диагностика. Есть явно определяемая, самоопределяемая в течение уже лет шестидесяти другая зона, которая, в принципе, по разному именуется, но, скажем, в основном обозначается как продюсер. Нет такого диплома. Нет такой школы, которая бы выдавала диплом, в котором было бы написано: продюсер. Однако вроде бы каждому понятно, что имеется в виду. Это ведь не тот, кто снимает фильм, не тот, кто строит здание, не тот, кто вкладывает непосредственные финансы, а тот, кто организует конструкцию для того, чтобы реализовывать ту, другую, третью или четвертую операцию.

Отслоение этого занятия (пока я воспользуюсь в кавычках вот этим неопределённым выражением — «занятие») происходило достаточно давно. Скажем, в том же, что именуется архитектурой, это произошло уже в конце 50-х годов ХХ века, когда отслоилась деятельность, работающая с клиентом, потребителем и образом потребителя, технологией ответа на задачу. А что такое технология ответа на задачу? Это, скажем, не просто изготовление проекта, а форма предъявления проекта, форма коммуницирования этого проекта. И, скажем, какая-нибудь американская фирма HOK (Хельмут, Обата и Кассабаум) ещё в начале 70-х годов выиграла тендер на строительство университета в Эр-Рияде, а это был контракт на 2 миллиарда долларов, это нешуточные дела, прежде всего, за счёт того, что они единственные догадались переплести проект в зелёный сафьян. Это особая форма учитывания коммуникативного поля, выбора и подключения сил, которые могут реагировать на эту ситуацию и любую другую ситуацию, и эта форма стала отделяться, и в рамках крупных проектных контор стали возникать продюсеры, или заместители генерального директора, или сопрезиденты. И вот в «Эйч-О-Кей», Хельмут, Обата и Кассабаум, там был Кассабаум, который занимался продюсингом, а Обата занимался архитектурой. А Хельмут занимался экономикой этого процесса. Под лэйблом архитектор или архитектурное бюро стала формироваться все более сложная конструкция, в которой специализация была результатом совмещения профессиональной подготовки, то е6сть нормируемых представлений о знаниях и умениях, каковые должны быть освоены и присвоены, и специализации уже не на предмет, а на функцию, на группу операций. Он не проектирует заводы или особняки, а он работает на то, чтобы выиграть тендер. Совершенно особая культура за этим стоит.

То же самое мы можем опрокинуть на материал кинематографа, на материал всего гигантского поп-бизнеса, где эта функция продюсера оформилась как совершенно понятная, хотя никто её не опускал. Не кодифицировал.

Ещё одна вещь, которую мне хотелось бы здесь выделить на основании опыта, скорее, не моего, а, увы, здесь отсутствующего Олега Игоревича Генисаретского. Мы много с ним работали на этом сюжете. Функция или потенциальная профессия, которая кристаллизуется последние два десятка лет. Так, для удовольствия, её можно назвать «санатор». Не лекарь, не лечитель, а тот, кто занимается вот этим самым саном, здоровьем. Это каждый знает, это уже торчит из телевизора всю дорогу. Техники похудения, техники балансированной диеты, техники отстройки физических упражнений под ваш психотип, вашу личность или псевдоличность и всё остальное. Такого диплома нет. Однако это занятие, которым, во-первых, заняты уже десятки, как минимум, тысяч человек, обладающие определённой профессиональной подготовкой. И вот опять здесь сбой понятий. А что значит профессиональная подготовка? Скорее, клубно-нормативным требованием, чтобы люди, исполняющие функции «санатор», имели врачебный диплом. Какой врачебный? Не имеет значения. Но врачебный. Гинеколога или хирурга — не имеет значения, но врачебный. И в этом отношении градация профессиональности или профессии оказывается в гораздо большей степени формой социального контроля над видами деятельности, чем представлением о её содержании и её содержимом, подготовки к ней и чем бы то ни было ещё .

Опять возвращаюсь к тому, с чего я начал. В зоне под названием «архитектура», где я что-то делаю вид, что преподаю, система представлений, которая впечатывается в тех, кто благополучно сдал приемные экзамены и потом проходит свои 6 лет, не имеет ни малейшего отношения к той деятельности, в которую люди через эти 6 лет погружаются. Ни малейшего. Это не имеет никакого значения. В Лондоне то же самое, и в Париже то же самое. Ни малейшего. Зона нормирования того, что есть знания и умения, предписываемые дипломом с надписью «архитектор», существует в своей особой действительности, клубная система, в которую погружается персонаж, существует в другом горизонте действительности, рыночная система, в которую он погружается, существует в третьем горизонте, связи между ними не прокладывал, по-моему, ещё всерьёз никто. Это лишь обозначает, что вопрос картирования, который был так мужественно поставлен Петром Георгиевичем, отнюдь не прост и не сводится к добавлению к некоторому своду из 1 300 или 2 100 — до сих пор все спорят, сколько их там должно быть — профессий, а это предположение, что вводится другая плоскость секущая, вводящая, с моей точки зрения, отнюдь ещё не представление о профессиях и профессионализме как представление о кодифицируемых занятиях, или занятиях, которые могут быть подвергнуты кодифицированию внутри самого сообщества, которое определяет, да или нет, внутри внешнего контура, социального, который придаёт или отнимает у этого сообщества право на определение этого лейбла, и, наконец, внутри самой практики, которая живет отдельной совершенно жизнью и порождает занятия, за которыми никогда не успевают кодифицирующие системы.

Занятие под названием программист. Никогда его никто не придумывал, его не было. Оно самоопределилось. А сегодня уже ничего не понять, что это такое. Занятие, которое называлось продюсер, о чем я говорил, самоопределилось и до сих пор никто не знает, что с ним делать. Это некая схема, которую человек себе, как венок, водружает на голову, или венок удерживается, или венок спадает. И только все говорят: ага, венок упал. Никакой конструкции соотнесения с классической системой профессионализма, которая абсолютное дитя феодальной эпохи, и формируется (ну, с XIV они уже кодифицируются) с XII где-то века, нет. Сегодняшняя ситуация в этом отношении являет такой меланж, смесь, обломков очень давней феодальной системы. Недаром, между прочим, когда я говорил о цехе под названием архитектура, вот в русском Евангелии такого понятия нет. Если вы откроете его и, скажем, в «Послании к коринфянам» апостола Павла будет написано: я, как мудрый строитель, положил основание… Если вы откроете французский текст того же самого послания, там будет написано: l'architecte. Немецкий — там будет написано baumeister, английский — там будет написано master mason. Это не строитель, это именно архи — тектор, то есть над строителями надстоящий. Сам факт культурного языка, перебрасывающего понятия в совершенно другой горизонт, говорит очень много об этом. Это жидкая действительность, а вовсе не устоявшаяся жёстко. Принципиально важно, что определение или самоопределение или самоутверждение здесь насчитывает себе дорогу.

Я не знаю, следите вы или нет за так называемыми новостями науки и техники. Допускаю, что не все следят. Вот 3 недели назад состоялось чрезвычайно любопытное событие. Было представлено, предъявлено на самом деле, может быть, великое достижение. Впервые конструкции в так называемой нано-технологии, то есть то, что не микрон, а тысячная доля микрона, были использованы молекулы РНК. Молекулы рибонуклеиновой кислоты, передающие одну из позиций наследственности, были использованы как строительные леса для формирования не микро уже, а наномашин. Из них уже собраны были механизмы, аж достигающие полмикрона величиной. Кто занимается этой деятельностью? Как определить того, кто занимается этим типом, конечно, хочется сказать, конструирования? Но понятно, что классическому конструированию, выраставшему из  Герона Александрийского и прочих средневековых потом ребят, это не имеет ни малейшего отношения. Имеет это отношение к так называемой фундаментальной науке? Мягко выражаясь, косвенное отношение. Здесь происходит проектирование, конструирование, дизайнирование, если угодно, систем, которых вообще никогда не было. Как определить этот тип деятельности, который стремительно вырывается просто месяц за месяцем на первый план? Я не знаю. Но то, что это особый тип профессионализма, особый тип специализации на нано-системы, на эти микро-микросистемы, не вызывает удивления. Мне очень хочется назвать их алхимиками. Потому что это классический тип получения-таки оного золота из оного же свинца с помощью некоторых манипуляций.

Дело не в том, правильно это название или нет. Важно одно: на карте существующих профессионализмов это не зафиксировано, такая деятельность не предусмотрена, потому что она расчленяла исследовательский режим (и вновь определялись, находились эти РНК, ДНК и прочие конструкции генной инженерии) и конструирование. Соединение их вместе имени не имеет. Как перенести на карту то, что не имеет имени? Ноликом, крестиком, зайчиком — как угодно, но этот тип должен быть здесь обозначен, иначе мы просто пролетаем мимо главного процесса сегодняшнего движения.

И, наконец, ещё одна вещь, которая меня чрезвычайно занимает. Ремесло, занятие, профессия, специальность. Вот 4 слова, между которыми происходят все время перекиды. Ремесло я пока не использовал, но понятно, что я его потенциально имел в виду. Как мы обзываем, как мы можем обозвать тех, кто занимается человеческим капиталом? То, к чему взывал так Олег Борисович Алексеев вчера, тот, кто работает не с предметом деятельности фирмы, организации, института, того, кто работает не с объектом, с которыми работают фирмы, организации, институты, а того, кто работает с собственно человеческим наполнением фирмы, организации, института, соорганизуя их на что-то. Назовите это манипулятором, назовите это как хотите, но этот тип деятельности, нормативность которого нарастает год от года, но имени оно не имеет.

И в этом отношении задача, которая была с самого первого момента поставлена Петром Георгиевичем Щедровицким, является классическим типом задачи — вызова, потому что только то, что не имеет имени, достойно того, чтобы быть нанесено на искомую карту. Ибо то, что имя имеет, уже принадлежит другой эпохе, уже прожито и пережито в значительной степени.

Кстати, любопытная деталь. Никто до конца всерьёз больших исследований не провел, но зондажные исследования карьер в постсоветскую эпоху всё-таки проводятся. Ведь главный вывод, который делается из этих зондажных исследований, достаточно любопытен. Патологическое проигрывание гуманитарной подготовки персонажей, сделавших карьеру, по отношению к политехн6ической подготовке персонажей, сделавших карьеру. Что уж как минимум заставляет задуматься. Повторяю: массовых обследований не знаю. Зондажные известны. Так же, как сегодня — это только что проверено, месяц назад — гуманитарные кафедры, новые кафедры технических и политехнических институтов на три головы выше кафедр старых классических университетов.

Пока мы зададим себе вопрос, как это происходит и почему. Ну, почему —понятно. А вот как это происходит — именно вопрос о картировании новых профессий не ответит.

Ну, в виде монолога, я думаю, это более чем достаточно, а я с удовольствием отвечу на вопросы, ежели таковые будут.

Реплика. Напоминаю, что желание задать вопрос подтверждается поднятием одной из рук. Или головы.

Аксенова. Вячеслав Леонидович, правильно ли я поняла, что один из процессов создания новых процессов, который вы фиксируете, это то что они всегда строятся на стыке? Что они как бы надпрофессиональны(?), и поэтому возникают в том числе и проблемы с названием? Непонятно, кто отец, кто мать?

Глазычев. Вот я не уверен, что суждение «на стыке имеющегося» исчерпывает феномен, потому что это уже ограничивает, предполагает, что есть некий гибрид из, ну, так сказать, из инженера с биологом, и потом он себя называет экологом. Есть и другая сторона. Есть формирование, по крайней мере, занятий, которые в принципе не уместились в прежнюю картину мира и формируются из ничего, что называется.

У меня есть прекрасный пример. Вот первым самосознающим продюсером был мало кому уже известный Барнум. Американский продюсер, который создал собственно феномен масс-культурной реакции на вбрасывание информации, который приезд шведской певицы в Нью-Йорк мог превратить в событие. На его слоне катался юный Черчилль, так что дело было давно, как вы догадываетесь. Но опознать Барнума как прародителя нового профессионального тренда можно только постфактум. Сам он, конечно, бы очень изумился по этому поводу.

То же самое, скажем, в архитектуре,- введение новой нормативности, которая, скажем, в начале ХХ века признала существование ребёнка в семье. В формировании жилого пространства. До этого времени ребёнка не существовало. Он ютился незнамо как, на кушеточке за ширмой, за выгородкой. Значит ли это непременно, что госпожа Морган (она не имела отношения к тем Морганам), которая вводила эту норму где-то в 20-е годы в Калифорнии, знала о Фрейде? Да не знала она о нем ничего. Не знала. Но из культурного контекста была воспринята норма, которая у нее переросла в технологию обсуждения проекта будущего жилья со всеми членами семьи, включая маленьких детей. Было это осознано в своё время? Нет. Прошло ещё полвека, пока это было опознано как норма, а дальше она вводилась уже в системы профессионального обучения продвинутых университетов. Продвинутых. Далеко не всех. В девяти десятых университетов этой нормы ещё до сих пор нет. Значит, в этом отношении движение на стыке ли, или непонятно откуда — из среды, из воздуха, из дыхания — возникают новые профессионализмы, удается установить только постфактум. Задача прожектирования этого — героическая задача. По крайней мере, предполагает прозванивание всех тех ситуаций, где неопознанные или некодифицированные профессионализмы уже стали фактом, но не стали фактом машины репродуцирования. Вот я бы вводил эту промежуточную, шарнирную ситуацию.

Кукушкин. Два вопроса. Мне кажется, что в контексте последней реплики был намек на ответ на следующий вопрос. Вопрос такой. А можно ли после(?) вас зафиксировать, как, собственно, вы работали, выделяя все эти прожекты будущих профессий? Санатор, алхимик… То есть, собственно, в чем был метод работы, когда вы это выделяли?

Глазычев. Не по вашей схеме.

Кукушкин. Я понимаю. Мне интересно, по какой.

Глазычев. Хороший вопрос. Понимаете, на него у меня нет ответа на логическом языке, потому что самый простой ответ был такой: я это прожил. А это означает, я это обозначил в начале, что в так называемых профессионализмах я работал по крайней мере в восьми. Для этого надо уже дожить до моей плеши для начала, но при этом ещё и перебрасывать инструменты деятельности из одного поля в другое. Из поля исследования в поле коммуникации, то есть в литературу, из поля коммуникации в поле проектирования новых образцов, из поля проектирования новых образцов в поле откровенного воспроизведения имеющихся образцов. То есть вам нужно пройти все эти горизонты, и тогда вы начинаете ощущать, что за ними скрываются ещё сущности, которые не имеют ярко выраженного имени. Обскакать это довольно сложно. Только во взаимодействии номинально понятного вы выходите на эти вопросы. В ваш алгоритм это не вписывается. Хотя я бы ответил Кукушкину по-другому. Я считаю, что вы просто проигнорировали свой собственный опыт. Ну, поскольку, что касается вас непосредственно, вы успешный то ли специалист, то ли профессионал, то ли ремесленник тренингового дела. Вот если бы вы отрефлектировали, каким образом 15 лет назад вы стали двигаться в этом направлении, а не пошли по пути Татьяны Михайловны Ковалевой в педагогику, куда она, в общем, вас сватала.

Реплика. Вы тоже считаетесь не менее удачливым(?)

Глазычев. Вот если бы вы отрефлектировали эту развилку и интуицию конденсации новой деятельности, которая вас вела всё это время, то ваша схема, наверное, была бы реалистичней.

Вопрос. Я когда слушал все, что вы говорили, Вячеслав Леонидович, я в некоторые моменты терялся, поскольку вы говорили о каких-то устойчивых профессиях, которые, в общем, как-то не очень способны к разделению, выделению из них каких-то новых профессиональностей. Там что-то другое происходит. Все-таки мы знаем, что это не такой простой процесс. Но в отдельных случаях вы говорили, мне кажется, как будто бы не о профессиях, а особых способах приобретения повышенной конкурентоспособности или компетентности носителя той или иной профессии. Вот если понятна моя интенция, я хотел бы попросить вас порассуждать, а в чем, собственно говоря, разница между этими двумя интенциями: интенцией на обретение профессионализма и профессии и интенции на повышение в рамках этой профессии собственной конкурентоспособности.

Глазычев. Вообще-то, Валерий, я об этом ничего не говорил.

Вопрос. Нет, ну как же: вы говорили, что есть люди, которые, как бы вырастая из определённой профессии, вырываются в тамплиеры(?), предопределяя нечто, задают планку: а теперь мы делаем вот это. Это в * специализациях или специальностях выражается, в том, чего не было, а теперь вот есть. В освоении новых средств профессиональных, которые впоследствии становятся общедоступными нормами. Как крупная компания, которая работает на мировом рынке. Что она делает? Она производит новый продукт, чтобы достичь монопольного положения и получить максимально возможную прибыль. Так, описывает тот же *, устроены мировые рынки и так на них позиционируются компании. Я думаю, что люди позиционируются так же. Стараются прорваться и достигнуть определённого положения за счёт тех или иных средств, получить максимальный дивиденд, прибавочную стоимость. Капитализироваться. Но они могут оставаться в прежнем поле, заниматься электроникой, товарами народного потребления или там, я не знаю, добычей нефти. Что-то подобное, мне кажется, происходит и в зоне профессионального. В этом смысле эта карта новых профессий может быть интерпретирована как карта новых компетенций.

Глазычев. Интерпретирована как карта компетенций может быть несомненно. Интерпретировать мы можем почти всегда и почти все. Но здесь несколько машин работают одновременно. Чтобы было понятно, возвращаюсь к полю, с которого я начинал. С одной стороны, нормативное владение знаниями, инструментами, техниками в рамках того, что, скажем, именуется архитектурой, выровнено и выросло невероятно. Грубо говоря, сегодня 10 000 человек в мире может писать так же, как Леонардо да Винчи. Ничуть не хуже. Но только это не имеет никакой цены. Потому что это уже сделано. Сам факт этого выравнивания на высоком горизонте заставляет работать сразу несколько механизмов. Механизм № 1: брэндинг. Принципиально важный механизм. Вот совсем недавно, несколько лет назад Гугенхейм построил в Бильбао…

Реплика. Ужасную конструкцию.

Глазычев. Музей. Я не квалифицирую её — ужасную или не ужасную.

Реплика. Потому что вы про искусство не пишете.

Глазычев. Фрэнк Гери был выбран архитектором этой ужасной (я готов с тобой согласиться) конструкции по одной внятной логике. Это было заранее известно, что по его компетенциям, говоря твоим языком, это человек, который вытянет нечто экстраординарное. И задача Бильбао, задача страны заключалась в том, чтобы вытянуть нечто такое, что никому в голову не приходило. Соответственно, профессионализм заключался здесь не столько в работе самого Фрэнка Гери, ибо таких сотни, а в работе того, кто его выбрал. Селекция из множества возможного выступает здесь как совершенно особенная компетенция, которая работает так.

Если ещё 30 — 40 лет назад основой деятельности выступал конкурс (вот вам тема, валяйте, ребята), то сегодня это бывает, но это рудимент такой ушедшей эпохи. На его место приходит тендер. Мои профессионалы или те, кого я нанимаю как профессионалов отбирают список 150 имен, фирм — неважно. Персонажей, кого угодно. И им предлагается предложить свои варианты решения. Мои профессионалы проведут первый отбор, потом второй отбор, потом третий отбор.

Мы находимся впервые в ситуации глубочайшей избыточности компетенции по отношению к классической культуре, в которой компетенции всегда недоставало. И это порождает совершенно особую, мучительную ситуацию, с которой культура, насколько я понимаю, вообще не знает, что делать. Поэтому жёсткого ответа на ваш вопрос у меня нет. Правда в интенции есть, но я не знаю.

Островский. Я не знаю, у меня то ли вопрос, то ли суждение, но, пробуя подключиться к формату школы, я понимаю, какая норма позволяет рассматривать будущее профессии как бы безотносительно к прошлому, не предметно. То есть не говорить, что будущая профессия, эта одна из тех, которые в прошлом, а так их проектировать, пробрасывать, проектируя карту, проектировать территорию. Но для меня вот таким вопросом, над которым я сейчас задумывался, стал вопрос о том, какая норма требует, например, относить значение слова «строитель» к современному словоупотреблению, а не к слову «строй», которое, в общем, наверное, в большей степени имеет отношение к тому, что по-гречески называется архитектурой. Надстройкой. Потому что есть строй музыки, есть строй общественный, поэтому, это скорее архитектурное слово, чем то, что у нас называется сейчас строитель какой-нибудь, каменщик или строительство.

Я пойду дальше. Что заставляет современного мастера над словом и над текстом производить, искать в профессии смыслы, связанные с кодифицированностью, а не, например, с тем, с чем профессии связывались с момента своего возникновения, когда относились к profession de foi, то есть к выражению веры, и только то, что выражало веру, считалось профессией. Отнесемся к католической истории, когда иезуиты в ответ на реформацию, потому что приходят реформаторы, шпана всякая, по отношению к старой * католической церкви, приходят и говорят: любой бизнес есть богоугодное дело, и поэтому, Николай Верховский, иди торговать помидорами, и нечего выпендриваться.. Торговать помидорами — высокое дело. Я не помню, были вы или нет на предыдущем заседании, где это обсуждалось, где Коля Верховский говорил, что я хочу деятельности, а не помидорами торговать. На что, собственно, Лютер Лю ему отвечал: Коля, твое дело — торговать помидорами, иди торгуй помидорами, зарабатывай бабло, извините, на этом, и ты будешь великим обеспеченным человеком, потому что бабло всегда побеждает зло в пределе протестантской этики. На что, собственно, католики в лице воинства Иисуса, иезуитов, отвечают: нет. Есть только ограниченный, очерченный набор, условно скажем, деятельностей (они, собственно, сразу говорили: профессий), исчерпывающий перечень дел, которые отражают в себе целостность, которые предназначены, которые выражают веру и которые поэтому достойны аристократа от рынка. В отличие от раба, потому что нам известна модель того времени: крестьяне работают, дружина служит, и лишь князья трудятся. Что есть труд в отличие от работы? Работа, которая удел раба, робота, вчера вышедшего компьютера…

Щедровицкий. Вчерашнего обсуждавшегося козла-менеджера.

Островский. Козла-менеджера. Ну, компьютера, козла, совершенно верно. То есть выше раба, выше робота. То есть понятно, что менеджер — это крестьянин сегодняшних обитаемых капиталов, точно так же, как были крестьяне оделей, землевладений, того, что принято сейчас называть (на мой взгляд, это тоже предмет отдельного разговора) феодальными владениями. Вот почему, какая норма требует от нас возвращаться не к выражению веры в профессии, о чем, я уверен, Вячеслав Леонидович мог бы говорить столь же увлекательно и гораздо более высоко при этом по пафосу, по истинному пафосу, какая норма требует от нас опускаться к такому вот… К вопросу о кодификации. К скучному вопросу кодификации. И, наконец, третье суждение, которое у меня возникает в связи с этим: мне представляется, что эта норма так или иначе связана с нормой употребления в нашей речи слова «феодализм», при том, что, в общем-то, слово это весьма сомнительно. Весьма. Начнем с того, что оно относит нас к норме представления о том, что есть некие формации, более отсталые и более прогрессивные, и, в общем-то, в пределе отсылает нас к представлению о том, что в Древнем Риме на первомайских демонстрациях рабы носили большие плакаты «Да здравствует феодализм, светлое будущее всего человечества!» И когда вы говорите «феодальная норма», то в этом просто есть такая позиция *, * просто позиция немножко, может быть, не ваша личная, кстати, но и слушателей многих. Не мое, но многих. Хотя скажи вы «аристократическая», аристократических Средних веков, и аллитерация бы изменилась. И просто позиция бы изменилась. Вот такие вот размышления о норме. Я буду рад, если вы как-то отреагируете, хотя в качестве вопроса сформулировать не могу и даже скорее не хочу.

Глазычев. Ну, собственно, я могу только подтвердить. Разумеется, у меня никакого уничижительного в номинации «феодальный» не было.

Щедровицкий. Между прочим, римляне считают феодализм высшей системой социальной организации.

Островский. Светлое будущее всего человечества.

Глазычев. Это правда. Более, того, к этому и идёт все прогрессивное человечество семимильными шагами последние 15 лет, поэтому все здесь возвращается на круги свои. Но, грубо говоря, да, profession de foi, профессия — глубоко аристократическое понятие. Вне его употребляется в большей или меньшей степени приблизительности и иносказательности. Почему я все время употреблял выражения «занятие», «кодифицируемое занятие», «специализация». Профессия употребляется незаконно.

Щедровицкий. Профессия — это симметричный ответ аристократии на буржуазную революцию.

Вопрос. Вячеслав Леонидович, я бы хотел спросить, есть ли какое-то физическое воплощение понятия «карта профессий». И по каким осям в принципе должна эта карта строиться. Я имею в виду, что это прошлое, будущее, реальность профессии… Какие-то есть ориентирующие моменты?

Глазычев. Вообще-то, это вопрос не ко мне, а к организатору и вдохновителю наших побед. Потому что мне бы никогда в голову бы не пришло картировать профессии.

Щедровицкий. Но скажи, хорошая идея?

Глазычев. Но я скажу свою точку зрения. Для меня этот вопрос неотрывен от другого, от идеологии высшей школы. И поскольку мне сейчас по жизни пришлось заниматься оной высшей школой как системой, то изменить, реструктурировать её не по номиналам, не по ерунде вокруг всяческих там споров, почем полкило, а сущностно, иначе, чем по-другому сгруппировав компетенции или группы компетенций, я не представляю возможным. Поэтому и возникает желание или мечтание, по крайней мере, группы компетенций структурировать. А вдруг получится? Я в этом ещё не убежден, но исключить этого не могу. Потому что то, что прежние терминологические ряды не работают категорически, это вряд ли нужно доказывать. А какие могут прийти на них и можно ли обозвать это картой, а может быть, какая-нибудь матричка даже нарисуется сдуру — этого тоже нельзя исключить, это имеет резон. Значит группировка или типологическая организация компетенций, на мой взгляд, и есть задача картирования. Подождите, одна из задач. Хорошо. Одна из задач.

Щедровицкий. Потому что когда ты начинаешь говорить про этого самого био-нано-инженера, конструирующего живые машины, тут явно не про компетенции аргументируешь. То есть этот способ загущения новой деятельности явно рождается не из описания…

Глазычев. Ты дикий человек. Это не биомашины. Это машины, но только их каркасом оказываются молекулы биологические. Это совсем другая песня.

Щедровицкий. Это первый вариант. Это когда вы делаете компьютер, который, например, устроен, как живой глаз. То есть он смотрит и реагирует как… Что значит я не знаю, если я этим сейчас занимаюсь?

Вопрос. Я почему спросил про карту, потому что Ефим Викторович очень так интересно сказал, что зоны надо намечать. Мне просто интересно, как в этих зонах расположить профессии?

Щедровицкий. Я буду настаивать на своем. Ход через компетенции — только один из возможных ходов, которые приводят нас к карте. Сам по себе он недостаточен. Есть ещё совершенно другие, как минимум, 2 хода и 2 разных линии, которые были упомянуты Вячеславом Леонидовичем.

Малиновский. Вячеслав Леонидович, Вы как-то обозначили, что есть ещё и ремесло как одна из то ли реперных точек, то ли чего-то обсуждаемой темы. Можно всё-таки развернуть отношение к этому, скажем, слову в вашем разворачиваемом контексте понимания классического профессионализма, по крайней мере, который сложился в пятнадцатого — семнадцатом столетии. По крайней мере, имеет ли всё это отношение к нынешней жизни, или вы не случайно про ремесло не стали говорить и сейчас ремесло никакого значения для построения наших представлений о XXI веке уже не имеет смысла обсуждать.

Глазычев. Ну, это отдельный большой вопрос, но сейчас, резко сжимая и огрубляя, я бы всё-таки сказал: поскольку сейчас ремесло всё-таки передано этому чертовому компьютеру на 99%, это до конца и не осмыслено. Потому что нет в нем необходимости, и за этим идут гигантские потери, в том числе и этического порядка, которые переносятся и на другие, более высокие уровни компетенции. Ну, отняли у нас ремесло проклятые железки.

Малиновский. Нет, ну, просто про менеджера — это ладно, понятно…

Щедровицкий. Про козлов-менеджеров, про менеджера ничего не понятно.

Малиновский. Ну, в смысле про компьютерных козлов/менеджеров через слэш. Но это как бы обобщение, для сокращения понятное для всех, но это не означает, что все, в принципе, может быть из ремесленных занятий, если ремесло — это разновидность занятий. Я просто к понятию возвращаюсь. Все будет компьютеризировано. И, возвращаясь к этим самым биороботам, бывшие биологические машины, а ныне биомашины, которые нано-технологические, то есть, в принципе, в конце концов мы можем всё это весело свести вот к таким вот, за счёт того, что их много… Реально будет работать сам компьютер, всё это понимают. И они в конце концов начнут всё это клепать и делать все сами, без нас, вытесняя прежний живой человеческий труд. То есть смысл в этом тезиса?

Глазычев. Ну, Павел, это тяжелый вопрос и отдельный. Я просто приведу маленькую и абсолютно реалистическую байку. Поскольку вера западно-европейских, а тем более восточно-европейских, а тем более ближневосточных полуевропейских народов в компьютер велика есть, то в своё время в Израиле, делая университет и в нем новый архитектурный факультет, решили, что рисунок не нужен по причине того, что это глубоко устарелая конструкция. И чего там, «Фотошоп» есть, «Корел Дро» есть, ещё кое-чего есть. Кончилось это тем, что им пришлось выписывать под видом гражданки Израиля замечательную мою приятельницу из Киргизии, которая теперь там ставит рисунок заново, потому что утрата этой ремесленной компоненты, конечно же, очень больно бьет. Ибо огромное число вещей оказывается неформализованным. А самое главное, в инструкциях не описано самое очевидное тем, кто умеет. А вот тем, кто не умеет, тому хоть ты тресни, не очевидно. Вот такие книги «Техника рисунка». Книг этих вот столько. Но пришлось живого человека для того, чтобы он поставил, как музыканты ставят руку. Что такое поставить руку? Вот это твое ремесло. Поэтому, Паша, это просто отдельная серьёзная тема.

Малиновский. Но это всё равно компетенция, она остается?

Глазычев. Я её просто признаю как самоочевидно существующую.

Ковалева. Скажите, пожалуйста, я правильно поняла, что профессия удерживается, в частности, наличием профессионального клуба?

Глазычев. Да, конечно. Если нет клуба, она рассыпается.

Ковалева. Вот я хотела немножечко прояснить для себя основания. Потому что вы приводили это на примере, в частности, существования Союза архитекторов. Приводили 2 характеристики, это наличие базового образования и проекты там и так далее, которые подтверждают этот профессионализм.

Глазычев. Естественно. Сдача квалификационного экзамена за пределами высшего образования.

Ковалева. Вот я хочу с этим разобраться. Значит, в мире современных профессий что получается. Первое: профессионального образования нет. В том смысле, что в дипломе профессия не пишется. Ну, например, педагогическое образование, которое везде обсуждается как базовое, когда люди смотрят в диплом, они с удивлением видят, что у них написана там специальность и дальше написано звание. Учитель — это не профессия, это звание. Соответственно, мы не можем говорить, что есть цех учителей, объединенных профессией учитель. Теперь дальше. Когда мы обсуждаем вопрос сдачи квалификаций в условиях профессионального клуба, то фактически там ведь на сегодняшний день… Я не знаю, как в Союзе архитекторов, но знаю, как в Союзе литераторов. Там же тоже это существует по отдельным специальностям. И в этом смысле отдельно существуют секции. Тогда у меня вопрос. Где происходит эта профессиональная сборка, которая целостность профессии сегодня, в современном мире удерживает?

Глазычев. Эта сборка происходит на уровне права и правовых норм, по которым, скажем, клуб отвечает по классической феодальной традиции за своего члена. И в этом отношении если нет системы взаимной страховки, то на самом деле никакого клуба нет. Клуб только тогда себя определяет, и защищаемая профессия только тогда защищена, когда она имеет средства защиты. В этом отношении ваш пример с учителями абсолютно не работает. Такого клуба не существует. А у адвокатов есть такой клуб, у нотариусов есть такой клуб. Вот драма знаменитая, всем известная…

Щедровицкий. Клуб учителей церковно-приходских школ есть.

Глазычев. Ну, это я не знаю. Ну, у сотрудников колониальных администраций есть клуб.

Щедровицкий. Это не профессия.

Ковалева. С этой точки зрения — да.

Глазычев. Знаменитая, всем известная драма с аквапарком в Москве. Рухнуло, так или иначе. По политическим причинам теракта быть не может. Следовательно, должно быть… И что? Не наступает ответственности, потому что клуб принял на себя ответственность. Официально. Официально выразив точку зрения: нет вины проектировщика. Это официальная, юридическая точка зрения клуба. С ней… И дальше все спущено на тормозах. Вообще ничего не было. Очень хороший пример. У учителей, к сожалению, этого нет.

Ковалева. Ну, вот учитель — профессия, а у учителей, к сожалению, нет. С другой стороны…

Щедровицкий. Погодите, погодите, непонятно, может быть, и не профессия.

Глазычев. Я не сказал, что учитель — профессия. Занятие — да. Не прошли цикл профессионализации.

Ковалева. Экономически как раз…

Щедровицкий. Подожди, экономически — не экономически, не в этом тезис.

Глазычев. В тех понятиях, которые я вводил, учитель — это не профессия. Это занятие.

Ковалева. Ну, вы на протяжении своего доклада вводили несколько таких тоже противоречивых… С другой стороны, можно сказать, что с этой точки зрения продюсер — это профессия, потому что есть клуб продюсеров, ассоциация. Они выбирают лучшего продюсера года в Доме кино. И есть ответственность. В том плане если один продюсер погибает, я просто реально видела это, то кинофильмы его снимают, спасают другие под определённый процент, и так далее. То есть в этом плане… А тогда чем это отличается от круговой поруки? Вот как-то мне это не очень…

Щедровицкий. От круговой поруки, наверное, ничем.

Ковалева. Но это как-то для профессии…

Глазычев. Цеха без круговой поруки быть не может.

Реплика. Я считаю необходимым возразить феодально-аристократическому пафосу, к сожалению, в теме профессии, поскольку с тех пор, как профессии стали носить массовый характер, приобрели институциональную форму, они все пролетаризировались. И в этом смысле как пролетарий, не аристократ, а профессионал, не феодал, и вся эта массовость, она… Профессия принципиально поменяла конструкцию, и то ядро, о котором говорил Ефим… То есть в профессии уже нет содержания от призвания, от веры, от самореализации. Это технический инструмент. Технический инструмент пролетария, все более и более * по средствам своей реализации. Такого различия и разделения, в том числе цехового, ремесленного, для защиты особых средств, которых он мог употреблять в процессе производства, уже нет. Нет такой необходимости. Таким образом, дезавуировано то понятие, которым оперируете из предыдущего трёхсотлетия становления профессионального сообщества, и появляется в силу вот этой массовости и пролетаризации совсем другое содержание и понятие профессионального со смещением акцентов.

Глазычев. Вполне возможно, ту самую клубную часть, только с другими… В этом смысле клуб — это не саморегулирующаяся организация.

Островский. Смотрите. Во-первых, уточню. Мы… Поскольку не знаю, может быть, я не возражу, а только уточню. Мне кажется, не трёхсотлетняя, а семисотлетняя. Потому что, собственно, с иезуитов, а не с Великой французской буржуазной... Сколько? Ну, по крайней мере, 500 лет. 500, но не 300. 700 — это я загибаю, правильно. Во-вторых, собственно, тезис ведь не в том,что профессии есть и они аристократические, а то, что есть, не есть профессии. Но то, что называется профессией, на самом деле профессиями, как сказал Вячеслав Леонидович, узурпировано; высокое звание профессии часто оказывается узурпировано, но внутри всех, кто сегодня называется профессионалами, есть то во многом рассредоточенное, может быть, не персонализированное в какой-то антропоструктуре, наборе участников антропоструктуры, рассредоточенное по людям * ядро, к которому можно апеллировать, разделяя, собственно, то, что сейчас называется профессией, на профессионалов и, например, специалистов или, я там не знаю, специфические бизнесы частнопрактикуемые. Итак, есть возможность их разделять, апеллируя к этому ценностному ядру, и тем самым мы получаем возможность проектировать не просто профессиональную карту, тем самым проектируя территорию, потому что если мы говорим, что карту можно писать в будущее, писать карту будущих профессий, то мы должны принять тогда тезис о том, что карта есть территория. Территория будущего. А если мы картируем эту самую новую профессиональную элиту, то мы одновременно можем сказать, что мы картируем просто  новую аристократию. Не столько феодалов, сколько аристократию (ну, говорим о том же самом, но с другой стороны) как тех родов, которые завоевывают и отстраивают, завоевывают и осваивают, завоевывают и отслаивают пространство своей деятельности и затем удерживают его. Завоевывают, отстраивают и удерживают. При этом если в те времена, которые мы склонны называть феодальными в силу некоторых довлеющих над нами норм, которые, возможно, должны быть нарушены и заменены другими нормами, но пространства, которые в те времена, которые принято называть феодальными, выражались территориально, стадами и территориями, потому что феодализм — это, строго говоря, две руны, в которых «фео» — это владение стадом, то есть движимым имуществом, и «одаль» — руна отчего дома, земельного надела, замка, то есть, собственно, того, что заменяло аристократии прошлых веков капитал. Финансовый либо человеческий. Если тогда аристократия строила свои пространства на земле, на земле и стадах, то сегодня она может выстраивать его в финансовых капиталах, точно так же, как и те земли, населяя их людьми, либо в человеческом капитале, социальном капитале, в человеческом капитале, так или иначе организованном, опять же населяя его людьми. Но главное здесь выступать в роли тоже аристократии, которая может начинать некоторое новое пространство, условно назовем его страной или чем-то другим. И если мы видим эту возможность, если мы можем увидеть тезис Петра о том, что профессионализм есть способ вхождения аристократии в рынок, тогда мы можем увидеть в нем и обратное действие. Профессионализм есть способ извлечения аристократии из рыночного пространства.

Реплика. Да, но вы понимаете, что я говорю про другое. При этом то, что я сейчас делаю, я хотел бы отнести к такой демонстрационной, что ли, форме такой классовой борьбы, построенной на разном понимании сущности труда от профессиональной деятельности и борьбы за правильное, справедливое (в пользу пролетариата) перераспределение прибавочного продукта, который рождается в результате этого труда. То, к чему призывает точка зрения, которую оглашает Ефим и в известном смысле Вячеслав Леонидович, заключается в том, что нужно поддерживать право узкой группы, тех, кого называют феодалами или аристократами, присваивать значительную долю, десятину, нашего с вами, в этом смысле оппозиции, профессионального труда. А я выступаю за то, чтобы этот труд профессиональный и дальше был предельно массовым, а мы как те, кто этот массовый труд производит, имели свою точку зрения и своё право на распределение прибавочного продукта. И повышали качество, ядрена в корень, своей жизни.

Глазычев. Больная тема.

Реплика. Глазычев обращает ваше внимание, что это больная совесть олигархов.

Островский. Я бы хотел перейти к такому простому марксистскому пониманию содержания труда, его экономической и капиталистической сущности и ответить определённым образом, что в этом классовом смысле за аристократическим подходом стоит другое понимание труда. За ним стоит представление…

Реплика. Некапиталистическое.

Островский. За ним стоит представление о том, что существует работа, и это удел крестьян, в том числе крестьян в широком методологическом смысле. И это тоже очень достойно, но это работа. Есть служба, служение, и это удел дружины, грубо говоря, в русском языке, или аристократии, окружающей принца, князя, государя. Есть труд, удел князей. Есть труд, удел князей. И собственно труд, а по сопричастности к труду — служба этому труду. И уже потом по сопричастности к этой службе — работа на служащих труду.

Реплика. Я понимаю: вся собственность у вас, а все вершки у нас. Это я понимаю. За все отвечает потребитель. Понимаю. Производитель не отвечает ни за что. Кроме своей прибавочной стоимости.

Островский. Когда речь идёт о тех, кто трудится, то они приватизируют, удерживают собственность, владеют не столько прибылью, сколько обременением. Приобретая обременение во владение, и только лишь в силу этого они приобретают некоторые прибыли в их обеспечение. И когда меня спрашивают, в чем отличие Гримальди, принца Гримальди, первого князя Гримальди, Франсуа Гримальди, 700 с небольшим лет назад вошедшего под маской монаха, под покровом монашьего одеяния, с мечами, спрятанными под одеждой, в замок Монте-Карло и перерезавшего там всю охрану, в чем его отличие от там, не знаю, какого-нибудь Васи Коломенского, который занимается примерно тем же самым, то я отвечаю: разница очень большая. Васю Коломенского не волнует ни система здравоохранения в Коломне, ни ЖКХ в Коломне, а максимум, что он построит в Коломне,- это конюшня.

Реплика. По-моему, только бандитов и волнует. Всех остальных не волнует.

Островский. Мне неизвестны случаи. Мне известна мифология о том, что это их волнует, но все случаи, которые мне известны…

Реплика. Посмотрим сейчас, увидим, как жизнь будет улучшаться.

Островский. Да, жизнь наладится — не то слово. Да. Во-первых, он всех девчонок сводит по ресторанам, потом жизнь улучшится. Гримальди, приватизировав обременение, раз, и получив в какой-то момент санкцию от папы на княжение, то есть на расширение здесь, на установление и удержание своей структуры порядка, предназначенного католическому престолу, два, получив санкцию через самоопределение, приватизацию обременений, и через посвящение, фактически помазание, он оказался имеющим в том числе не только груз обременения, но и груз прибылей. Но и груз прибылей, которыми ещё потом он должен был все время распоряжаться, и 700 лет распоряжается его семья из поколения в поколение. И в этом случае, когда я смотрю на этот трон, мне понятно, почему памятник ему, памятник основателю этого рода стоит у входа в крепость, и мне понятно, зачем ему повышать своё качество жизни. И мне совсем не понятно, зачем повышать качество своей жизни тем, кто не несет на себе обременения. И в этом смысле комфорт чего, что комфортирует, усиливает? Что усиливается этим комфортом? Если не предназначение, не применение…

Реплика. Ефим, я все понимаю, но с тех пор в результате общественного диалога налог на наследство был значительно повышен. Чтобы личное участие и труд каждого был бы явен, и он не мог паразитировать. Чтобы его капитал не был заработан другими людьми.

Островский. Или, иначе говоря, с тем, чтобы существующая аристократия, собственно, и формирующая то предельное количество население полиса, которое описал ещё Платон, и заинтересованное в максимальной пролетаризации всех прочих потенциальных соучастников этого правления, могла бы объяснять окружающему их социальному полю, что не следует существовать в качестве рабов, а следует существовать в качестве автономизированных личностей и тем самым уступать право и долг исторического программирования тем, кто сегодня унесет на своих плечах…

Реплика. Я ж не против элитарности, элиты, не против такой формы социальной организации, где это есть. Я против возвращения к пережиткам экономической сущности труда, и пережиток уже формы, возвращение к пережиткам формы распределения прибавочного продукта.

Островский. Повторив несколько раз рефрен, я готов совершить посылку этой баллады. Если та точка зрения, которую сейчас представил Олег, предлагает вам, собравшимся, как он говорит, необычайно повышать качество жизни и даже приобрести аж 100 000 баксов за вашего петуха, ну, потому что денег очень хочется, то точка зрения, которую пытается представить другая сторона, предлагает некоторым из здесь находящихся войти в историю. Положить начало родов и войти в историю, указывая на то, что та ситуация, тот контекст, в котором мы сегодня находимся, задает такие возможности для, не погрешу против истины, каждого, находящегося здесь, хотя, конечно, далеко не каждый сможет реализовать эту возможность. Далеко не в последнюю очередь не сможет потому, что примет вот эту марксистскую, левацкую точку зрения на себя, соотнеся себя с теми эксплуатируемыми, якобы эксплуатируемыми, якобы пролетаризируемыми массами, и начнет бороться со своей возможностью находиться в истории аристократии в основании своих родов вместе с нами.

Реплика. Мы, пролетариат современного общества, не склонны передоверять права собственности на средства производства каким-то там аристократам. Мы сами имеем такие же права на него, как и те, кто сегодня называется олигархами, собственниками и прочее. И будем предъявлять свою концепцию, свою личную концепцию, по более эффективному использованию этих средств производства в интересах всех социальных групп. А тот факт, что мы находимся здесь, указывает на то, что мы находимся здесь не потому, что нам хочется иметь 100 000 долларов (я вообще не понимаю, что это за сумма), а по другим соображениям. Вообще, что можно с ними делать? Прогулять за 2 недели. Вот единственное, на что она годится.

Реплика. Сказали, что ты их правильно посчитал. Именно за 2 недели и именно 98 000. Нет, друзья мои, давайте некоторые 3 точечки поставим и пойдем. Завтра в 10 мы собираемся.