Финал эпохи профессионалов

Конец второго тысячелетия совпадает со множеством случайных явлений, но среди них обнаруживаются и весьма значимые, если даже не фундаментальные. Среди последних особое место принадлежит профессионализму.

Вокруг этого понятия так тесно переплелись сущностные и сугубо случайные бытовые интерпретации, что представляется важным внести хотя бы толику ясности, вслед за чем и тезис, предъявленный названием доклада, утратит отнюдь не намеренный оттенок эпатажа. Если профессионализм как оболочка деятельности действительно исчерпал свои ресурсы, то широко распространенные в последние десятилетия суждения о кризисе образования, о непрерывном образовании и т.п., освобождаясь от ограниченного характера мнений, наново приобретают структурный характер. Если профессионализм и впрямь вытесняется иной организованностью деятельности, то это с неизбежностью означает структурную перестройку и множества классификаций и не одного ценностного ряда, во всяком случае казавшихся фундаментальными в течение довольно длительного времени.

Во-первых, необходимо встроить понятие профессионализма в историко-генетическую цепочку близкосвязанных с ним понятий.

Во-вторых, - поименовать признаки и хотя бы обозначить причины и следствия глубокого, на мой взгляд, кризиса профессионализма в конце XX столетия.

В-третьих, — контурно представить среду формирования того обличия деятельностной организации, что приходит на смену профессионализму под давлением обстоятельств, обозначившихся в последней четверти века вполне определённо.

1. Профессионализм как “венец” эволюции.

Разумеется, в рамках доклада можно ограничиться лишь сверхкратким очерком, заведомо обреченным на чрезмерность обобщений и немалую долю поверхностности[1].

“Профессия - промысел, всякое сословное занятие” (В.Даль).

“. . . род трудовой деятельности, требующий определённой подготовки и являющийся обычно источником существования” (Сов. Энц.словарь).

“. . . Основной род занятий, трудовой деятельности.” (С.И.Ожегов).

Латинский, английский, французский толковые словари дают значительно более широкое и варьирующее значение понятия, акцентируя интеллектуальное начало производимой деятельности, наряду с вторым значением (признание в вере). Однако во всех случаях исходным считается латинский глагол profiteor — в первом значении: заявлять о себе.

Сравнительно позднее происхождение расхожего в наши дни значения слова “профессия” проступает с очевидностью, что заставляет внимательно отнестись к тому, что предшествовало такому определению-само-определению. История его отнюдь не линейна.

Для огромной по продолжительности эпохи, протягивающейся из дописьменной истории древнейших цивилизаций в греческую архаику, мы можем констатировать развёртывание, классификацию, иерархическую отстройку умения, получавшего в различных цивилизациях древности разный статус, вплоть до слияния со статусом в рамках касты. Умение могло достигать высот, порождая великие пирамиды или висячие сады Вавилона. Умение предполагало более или менее длительное обучение по образцу, но в любом случае не могло иметь и не предполагало обособившейся от самой деятельности рефлексивного описания. Более того, можно рискнуть суждением, что умение и занятие совпадали до неразличимости.

Знаменитая, включённая по всех хрестоматии по истории Древнего Мира апология писца в тексте Среднего Царства, с достаточным тщанием фиксирует тяготы, сопряженные со всеми другими занятиями, но целью имела отнюдь не пропаганду бытия писцом, но только поощрение в обучении важнейшему из умений, ибо сыну гончара или рыболова надлежало стать гончаром или рыболовом по установившемуся порядку вещей, и только перед сыном писца могла открыться лестница занятий в сфере управления, где обучение было тайным.

Свобода от ручного труда в сочетании с эллинской склонностью к рефлексии, как известно, порождает обособляющееся знание, незамедлительно обращающееся на умение, к периоду начальной классики уже подвергшееся существенному преображению. В обстановке религиозно окрашенного состязания разбросанных на обширной территории полисов, (Олимпийские и прочие Игры), обраставшего все новыми приложениями, возникает состязание в умении, вследствие которого устанавливается представление о мастерстве, фиксируемое в появлении утверждении авторства. В этом смысле умение частью приватизируется, частью же обобществляется в высшем своем измерении мастерства, приобретая статус славы города. Мастерство, будучи осознанным явлением, непременно теперь базируется и на умении и на знании: неслучайно, едва сняв строительные леса с Парфенона, его создатели, Иктин и Калликрат приступают к публикации собственного сочинения об этой постройке. Мастерство не мыслит себя без фиксации не только в материале, но и в тексте, долженствующем ещё раз зафиксировать авторство и передать потомкам сведения о процессе самоосуществления.

Итак, с одной стороны умение (скажем, строить солнечные часы) опирается теперь на записанное в книгах теоретическое знание. С другой — наряду с традиционным обучением на образце умению обучаются ещё и по знанию о прежнем умении, фиксируемом в текстах (из сохранившихся наиболее известны трактаты Фронтина, Витрувия или Агриколы). С третьей -умение градуируется по вертикали качества вне зависимости от того, имеем мы дело с метанием диска, сооружением храма, пьесой, скульптурой, картиной или историей. Наконец, в-четвёртых, описание результатов деятельности мастеров в свою очередь обособляется от, так сказать, утилитарных текстов, формируя корпус сравнительно-справочных описаний, из которых “Описание Эллады” Павсания наиболее известно.

Как и прочие опорные конструкции римской эпохи связка умение-знание-мастерство, акцентируя то один, то другой элемент этого комплекса, иногда почти исчезая из поля нашего видения, без заметного изменения протягивается в зрелое Средневековье.

Трудность заключается в том, что несмотря на значительные успехи исторической школы Пиренна-Броделя-Мамфорда, наше знание материала весьма ограничено, так что представление о названной триаде допрофессиональной деятельности остается фрагментарным. Тем не менее, совокупность трактатов по ботанике и охоте, рудному делу и астрологии, архитектуре и сельскому хозяйству и пр. убеждает в том, что триада умение-знание-мастерство отнюдь не пребывает в неизменности, неизбежно вступая в непростые сопряжения с обособляющейся в университетах сферой знания (тривиум и квадривиум академических дисциплин).

Вершиной развития организованности деятельности допрофессиональной эпохи единодушно считается цех или гильдия, то есть корпорация, организуемая вокруг той или иной обособленной деятельности и отстраивающая иерархическую конструкцию (мастера, подмастерья, ученики) униформно социальным образом. Естественно при этом, что в роли социального выступает городовое сообщество.

Некое частичное обособление знания от умения-мастерства, фиксированное в трактатах, тем не менее неполно, так что истинное или иллюзорное тайное знание, передаваемое исключительно изустно, в ценностном отношении занимает наивысшее положение в деятельностной корпорации.

Эпоха Ренессанса, как известно, привносит в только что отстроенное здание деятельностной корпорации, основанной на нашей триаде, мощную турбулентность. Оставим здесь в стороне хорошо изученные обстоятельства внутреннего кризиса цеха (невозможность экстенсивного развития в силу узости рынка при умножении числа подмастерьев, подчиненность финансовому капиталу в связи с растущими инвестициями, использование внецеховой деревенской рабочей силы для ограничения силы городских цехов и т.п.). Более существенным кажется обратить внимание на параллелизм инновационных процессов, взламывающих самую природу “городской” (можно сказать, неополисной) фазы социально-культурной эволюции.

Множество факторов, включая вторичную феодализацию Италии в связи с переносом центров капитала со Средиземноморье в Атлантику, приводят к тому, что:

• происходит вторичное обособление знания, в силу чего наряду с университетами возникают академии как полуприватные кружки, в которых — в отличие от университета с его прагматической ориентацией — культивируется знание как таковое (разделяя с университетами внимание к форме и стилю изложения, академии акцентируют персональность стиля интерпретации как высшую доблесть;
• вычленяется самосознающая личность, стремящаяся освободиться от диктата цеха, утверждая самостоятельность мастерства, оперирующего в системе персонального договорного гонорара и потому заинтересованного в формировании свободного рынка индивидуальных услуг (в борьбе с цехом новый мастер не может опровергнуть мощность умения-мастерства через умение, в силу чего вынужден апеллировать к ложности знания, пользуясь для этого фразеологией “возрождения” античности в противовес “новому варварству”;
• между академиями и “свободными” мастерами устанавливаются персонально фиксированные взаимосвязи, достаточно скоро порождающие литературу такого рода контакта, способствуя тем самым сложению основ будущей методологической ориентации[2]. При переходе от первого поколения гуманистов ко второму ориентация на “возрождение” замещается ориентацией на создание, порождение, и слово “модерна”, новое, меняет знак, уже в качестве позитивной оценки будучи отнесено к продуктам персонализованного творчества.

К середине XVI в. грандиозный переворот можно счесть состоявшимся. Поскольку слово “творчество” всё ещё имеет маргинальное употребление, выражая скорее интенцию, мы всё ещё имеем дело с привычной триадой умение-знание-мастерство, однако её конструкция чрезвычайно усложняется. Во-первых, такое “внутреннее” знание усложняется: над внутридеятельностным корпусом знания (знание об умении и мастерстве) надстраивается “знание о знании” — общий фундамент культурной эрудированности. Во-вторых, внутри “чистого” знания отстраивается как аналогичное знание о знании, так и особое “умение внутри знания”, к которому вполне приложимо понятие мастерства, что — во всяком случае в протестантских странах — приводит к реформированию и университета.

Строгость датировки здесь не имеет значения, и во всяком случае не будет ошибкой сказать, что к середине XVII в. складываются все основные элементы, из которых возможно сооружение нового вида организации деятельности — профессионализма. Для того, чтобы привести эти элементы в движение, оставалось дождаться формирования новоорганизованного социального заказа, источником которого выступают уже национальные бюрократии. Хорошо описанные процессы видоизменения заказа в связи с отстройкой регулярных армий и флотов, равно как и проэкспортными экономическими соображениями, в сходных выражениях проявленные министром Людовика XV Фуке или британским парламентом, Петром Великим в России или французским Конвентом, в конечном итоге порождают новую Академию и новый Университет.

Немало пережитков цеховой культуры деятельности сохраняется в неизменных или измененных формах, однако к началу XIX в. мы повсеместно имеем уже дело с зрелым профессионализмом, развитие которого потребовало более полутора столетий.

Отбросив здесь метафорические оттенки употребления слов, заметим лишь ключевые характеристики именно профессиональной организованности деятельности:

• право на деятельность определяется как минимум стандартным документом об окончании относительно стандартизованного курса обучения некоторому набору знаний о знании, знаний об умении и умений;
• программируемый состав знаний и умений обладает относительно высокой устойчивостью воспроизводства во времени, закрепляясь преимущественно в так или иначе сертифицируемых учебниках и учебных пособиях;
• обучение осуществляется лицами, обладающими в дополнение к стандартным документам первого ряда, документированными свидетельствами наличия стандартизованного мастерства (учёные степени);
• рынок труда преимущественно отстраивается относительно наличной системы профессионализации;
• формирование ранее непредвиденного спроса на специализацию является сигналом к системе воспроизводства профессионализма относительно необходимости выстроить соответствующий профессиональный стандарт[3];
• взаимодействие системы воспроизводства профессионализма с расширяющимся в логике научно-технического прогресса полем применения профессионализма приводит к самоумножению профессионализмов, т.е. к все более узкой специализации.

Совершенно очевидно, что эпоха профессионализма вобрала в себя все предшествовавшие содержания триады умение-знание-мастерство, но в значительной степени их перестроила, увеличив акцент на “знание”, переосмыслив “мастерство” и оттеснив (во всяком случае на поверхности явлений) “умение”на периферию. До того времени, пока над социальной жизнью довлела традиционная экономическая схема, предполагающая обширность пространства относительной автаркии сельскохозяйственного населения и узость потребительского рынка, профессиональная организованность деятельности оказывалась вполне удовлетворительной. При этом можно было легко закрывать глаза на изрядное количество “исключений из правила”, вроде понятия “свободные профессии” или устойчивости занятий, вроде знахарства или кулинарного искусства, или менеджерства в традиционном смысле (управляющий поместьем, отелем и пр.). Это можно было делать тем легче, что тотальность профессиональной организованности воспринималась как всеобщая, так что одно за другим прежние занятия получали бирку профессии, включая парикмахерское дело, сценографию или менеджмент. Более того, увеличение роли крупных и сверхкрупных инфраструктур жизнеобеспечения (водоснабжение, канализация, энергоснабжение, не говоря уже о почте и прочих видах связи и транспорте), наряду с длительное время возраставшей милитаризацией экономики и воспринималось и действительно означало расширение поля профессионализмов. Широко известно наконец, что не вполне приметным образом, под влиянием впечатляющих успехов университетской науки, произошла подмена знания-в-деятельности сугубо научной формой знания, что повсеместно привело к искусственному онаучиванию формы предъявления как умений, так и знаний.

Для того, чтобы уяснить природу трансформации профессионалистской идеологии, активно прогрессирующей уже в наши дни, необходимо сделать небольшое отступление.

Частью ещё эллинистическое, но в особенности позднеримское время вводит уже новое измерение, рядополагая умению-мастерству-занятию умение-мастерство досужего характера, дилетантизм. Вошедший, благодаря Светонию, в собрание исторических анекдотов дилетантизм Нерона не утрачивает от того своей сущности: дразнящий характер мастерства как сугубо аристократической демонстрации превосходства над толпой делает мастерство, безотносительно области, целью в себе, самоценностью. Архитектурные опыты императора Адриана напрочь лишены анекдотического содержания, и римский Пантеон по праву занимает первенство среди памятников усилиям дилетантов. История дилетантизма не написана, однако массив материала, в основном анекдотического характера (страсть Людовика XVI к починке часовых механизмов, равно как страсть Петра Великого к охвату всего веера занятий, от кораблестроения до зубодерства) привлекает к себе все большее внимание. По мере становления профессионализма, его теневой двойник — дилетантизм упорно проступает на поверхность, принимая форму второго (нередко основного) занятия. Наличие отчужденного в книгах знания существенно облегчает реализацию устремлений дилетанта, которому для самореализации необходимы лишь время и деньги — ресурс, во всяком случае в принципе мобилизуемый[4].

Становление американской демократии в опоре на дважды отчужденное литературное знание, хотя и дополненное импортным профессионализмом европейских волонтеров; вызванное этим процессом мощнейшее обособление роли от личности (хотя бы Джордж Вашингтон как главнокомандующий и затем первый президент США), впервые столь крупномасштабно ставит профессионализм под вопрос.

Можно ли именовать Томаса Джефферсона, наряду с текстом Конституции США заложившего основу генерального плана Вашингтона, проектировавшего Белый Дом и строившего собственную усадьбу в Монтичелло, дилетантом только на том основании, что он не окончил соответствующей академии? Кто рискнет назвать дилетантом Джозефа Пакстона, в сборных металло-стеклянных конструкциях за год возведшего грандиозный комплекс Всемирной выставки 1851 года? Размытая область литературно-художественного творчества постоянно оставалась дразнящим вызовом всевластию профессионализма. Противодействие дольше удерживалось в живописи, тем не менее мало кто рискнет назвать дилетантом, к примеру, Винсента Ван-Гога или Поля Гогена (после смерти разумеется). В отношении литературы критерий профессионализма значительно раньше изменил форму: профессионалом здесь начинают именовать лишь того, кто зарабатывает на жизнь до того сугубо дилетантским занятием. В России первым такому критерию отвечал Александр Сергеевич Пушкин.

Становление кинематографа, длительное время по определению бывшее царством исключительно дилетантизма, дополнительно расширило брешь в монолите профессионализма. Ещё ранее, начиная с великого Барнума, началась эпоха шоу-бизнеса, о профессионализации которой не было речи вплоть до 70-х годов XX в. Становление сначала графического а затем и промышленного дизайна, ознаменовавшее собой первичное вычленение проектирования как занятия, вырабатывающего собственную систему умения-знания-мастерства, к началу XX в. зафиксировало новую стадию изменения “картографии” профессионализма. Тот факт, что давление нормы оказывается достаточно мощным, чтобы и в кино и в дизайне восстановились нормы профессионализации, ничего не меняет по существу, тем более что становление новых умений сопровождалось и мощной реституцией цеховой или гильдийной атмосферы, так что новые ассоциации не только спешили зафиксировать свою самость, но оказали немалое воздействие на оживление и старых ассоциаций — юридических, врачебных, архитектурных, музыкантских и пр.

Социалистические и националсоциалистические революции XX в. внесли свою лепту в размывание границ профессионализма, так как приставляли к сугубо профессионально организованным цехам и сословиям комиссаров-дилетантов, несших тем не менее полноту ответственности за эффективность результата, каков бы ни был этот результат. Процесс был шире и глубже одних только революционных эксцессов, поскольку политизация военного дела, к примеру, захватывала и традиционные страны (достаточно сослаться на сугубо военные решения Уинстона Черчилля), одновременно отзываясь и обменом ролей, когда профессиональные военные становились в силу обстоятельств дилетантами-политиками (генералы Франко и Маннергейм, не говоря о латиноамериканских военных хунтах).

Рефлексивный анализ внутридеятельностных картин мира, с 20-х годов развертывающийся повсеместно, начиная с педагогики (Пиаже, Котарбиньский), приводя к акцентировке методологического анализа, подводит наконец к необходимости наново различить занятие (постоянная роль) и собственно профессию; знание о знании и знание-в-деятельности. Этой критической атмосфере сопособствовали периферическим образом и раздражающие сайентистов феномены, вроде гомеопатии, теоретическая основа которой не выдерживала критики с позиций медицинской науки, тогда как эффективность практических результатов во множестве ситуаций оказывалась неопровержимой. Или геомантические практики поиска воды с помощью лозы, вненаучность которых не мешала приписывать “лозовиков” к каждой роте британского экспедиционного корпуса на Ближнем Востоке и в Красной армии, так как воду они находили с частотой, на много порядков превышающей случайность. Сюда же следует отнести и социальное раздражение по поводу трудностей медицины, все тщательнее работающей с обособленными органами и тканями, но катастрофически упускающей из вида целостность индивидуального организма.

Т.н. Проект Манхэттен и следовавшие за ним крупномасштабные программы, в рамках которых следовало объединить усилия множества профессиональных групп на достижение конечного практического результата, вызвали повышение интереса к общеметодологической проблематике подхода к задаче как наиболее обобщенной картины её проблемного поля. Несколько дополнительных раздражителей способствовали в разной мере и в разное время обострению этого интереса. Среди них целесообразно выделить группу проблемных полей. Одно из них обозначилось в экологическом движении и в деятельности Римского клуба в частности: для обеспечения действительного взаимодействия между собственно социально-техническим, естественно-научным и социокультурным подходами не обнаруживалось единого основания. В рамках соорганизации на эвристическое содержание отдельно взятой задачи (к примеру, нефтепровод через Аляску) вполне удавалось добиться эффективного группового взаимодействия, однако такое взаимодействие очевидным для участников образом развертывалось вне рамок профессиональной парадигмы. Развёртывание программы и менеджмент её осуществления не были уже аналогом средневековой корпорации на обособленную деятельность, но не были и надпрофессиональной организованностью по существу, ограничиваясь надпрофессиональным снятием несводимости профессиональных языков через процедуры управления.

Второе проблемное поле, на котором профессионализм утратил изрядную долю былой всеохватности, - провалы прогнозирования, среди которых наиболее яркими стали сначала неспособность предвидеть ни студенческие “бунты” 1968 г., ни вообще явление контркультуры, затем - неспособность предвидеть нестандартную эволюцию коммунистического Китая, наконец - полную неспособность не только предвидеть крах Советского Союза, но даже допустить такое событие как сценарную возможность. При этом все названные события, равно как и множество неназванных, оказывались довольно точно описаны сугубо внепрофессиональным образом, т.е. средствами художественного воображения.

Третье проблемное поле, где соединились элементы как первого, так и второго с добавлением качественно нового звена, образовалось вокруг создания сначала рынка персональных компьютеров (как известно, на идеологической составляющей контркультуры конца 60-х годов), затем сетевой культуры Интернет, где граница профессионального и дилетантского оказалась если не снята совсем, то во всяком случае радикальным образом трансформирована.

Если первое проблемное поле, скованное узами секретности и в целом государственно-бюрократическое, лишь косвенным образом сопрягалось с глобальными экономическими процессами, то второе и третье были уже связаны с макроэкономическими метаморфозами столь мощно, что необходимость пересмотра парадигмы профессионализма стала если ещё и не общепризнанной, то во всяком случае обсуждаемой достаточно широко. Ещё в 60-е годы могло казаться, что общая теория информации и соотнесенный с ней системный подход могут принять на себя функцию метапрофессионального основания любой профессиональной деятельности без существенной ревизии последней. К середине 80-х годов этот тезис утратил уже остаточную популярность, а к середине 90-х он начинает вытесняться методологическим и, если угодно, идеологическим тезисом о необходимости выстройки наново связки умение-знание, о придании этой связки новой формы, какую можно было бы записать в следующем виде: [(умение-знание)мастерство].

Сказанное отнюдь не предполагает полную дезактуализацию профессионализма, однако весьма популярный уже два десятилетия тезис о непрерывном образовании почти с начала своего общеупотребления стал трактоваться отнюдь не только (и даже не столько) как дообучение в рамках некой профессии, сколько дообразование вне этих рамок, за их пределами. Речь могла идти о дополнении прежнего знания-умения новым (в области менеджмента или паблик рилейшнз, к примеру), о надстройке над прежним знанием-умением нового умения (работа в группе или аутотренинг, к примеру), о, так сказать, обертывании наличного знания-умения неким расширенным общекультурным контекстом, наконец, о приобретении нового знания-умения, то есть по видимости нового профессионализма более сжатым и эффективным способом, чем это возможно для тех, кто приобретает то же новое знание-умение как первое.

Несколько огрубляя, можно заметить, что именно занятие, а не профессия решительно выдвигается на передний план внимания. В эпоху господства профессионализма занятие было уделом отнюдь не только маргиналов (в том числе и маргиналов, достигавших высот славы). Наряду с теми, кто словно носил на плече нашивку “свободные профессии”: художник, актёр и т.п., собственно к занятиям должны быть отнесены и, так сказать, неучтенные ролевые функции — достаточно назвать биржевого маклера или риэлтера, дизайнера-графика, продьюсера или, уже в наши дни, имиджмейкера или социального активиста. По традиции применительно к носителям занятия применяется слово “профессионализм” как индекс качества осуществления занятия, хотя в действительности мы имеем дело с мастерством, интегральным показателем которого становится успех, измеряемый как в деньгах, так и известностью.

Если сугубо воспроизводящие сферы деятельности могут без ущерба опираться на жёсткую специализацию и потому на профессионализм, то управляющие, проектирующие, программирующие, социально-регулятив-ные области деятельности (на которые с очевидностью ложится основной акцент удержания общества от распада в наступающем столетии) немыслимы иначе, чем в форме занятия, отрабатывающего и культивирующего мастерство.

Мы очевидным образом имеем дело с общемировым процессом, отнюдь не исключая и т.н. развивающихся стран, где неустойчивая социальная среда либо отталкивает профессионализм, чуждый местной традиции, либо заключает его в специальных анклавах. Постперестроечное социальное пространство России лишь проявляет эту общезначимую проблему особенно выпукло в связи с обвалом ранее гарантированных профессиональных секторов затратного планового хозяйства. Переход весомой части профессионалов к открытому рынку занятий (клерки в роли банкиров, учёные-техники в роли издателей, не говоря уже носителях всех видов дипломов в сфере торговли, услуг или производства, ориентированного на рынок и с ним тесно спаянного) по-своему замечательным образом проявил, с одной стороны, слабую связь между профессиональной подготовкой и занятием, с другой — относительно сильную связь между образованностью и успешностью занятия. Качество образованности, независимо от того, на каком профессиональном образовательном стержне она формировалась, проявляясь сугубо персональным образом, выдвинулось на первый план внимания, заставляя радикальным путем ревизовать фундаментальную конструкцию всего образовательного процесса.

В этом отношении не лишено любопытности то обстоятельство, что по определению межпредметная область общего среднего образования во всяком случае в течение последних пятнадцати лет остается в фокусе довольно интенсивной дискуссии и несомненно является полем довольно широкого экспериментирования. Относительно широкое экспериментирование развертывается и в области последипломного дообразования, тем более что она является средством финансовой поддержки высшей школы. В то же время область высшего образования, по-прежнему расчлененная на обособленные предметные участки, демонстрирует восхитительную незамутненность рефлексивными соображениями. Изнемогающий под бременем унизительной бедности преподавательский корпус и его высшая менеджерская по функции прослойка озабочены единственно поддержанием традиционного процесса — то есть, по определению, сдерживанием темпа деградации качества образовательного процесса и не более того.

Между тем ситуация сложного взаимодействия профессионализма и занятия, выражающаяся в том, что едва народившееся занятие стремится застыть в профессиональной форме (бесчисленные институты менеджмента и т.п.) создаёт для постсоциалистических сообществ уникальный шанс качественного рывка.

Почти не зная исключений из правила, сегодняшняя средняя школа Запада, как публичная, так и частная элитарная, ориентирована в первую очередь на социализацию индивида, существенно ослабив внимание к классической модели образованности. Особенно ярко это выражено в США, где эта модель дополнительно отягощена давлением идеологических норм всяческой политкорректности и подавления индивидуализма. За исключением узкого круга элитарных университетов, западная высшая школа, настроенная на отбор немногочисленной элиты из огромной массы человеческого материала студенчества, отстраивается по модели узкого профессионализма, т.е. заведомо анахронична. Если значительная часть традиционных в западном обществе занятий (адвокатура, к примеру) сугубо рутинизирована, то для формирования новых занятий рекрутирование в значительной степени осуществлялось и осуществляется либо из маргинальной внепрофессиональной среды, либо путем импорта.

Постсоветская средняя школа, минимальным образом настроенная на социализацию, инерционным путем сохраняет относительно высокий уровень общеобразовательной подготовки, играющий фундаментальную роль при формировании интеллектуальной базы новых занятий. До последнего времени именно эта составляющая может трактоваться как главное основание относительной лёгкости, с которой наиболее мобильные индивиды оказываются в состоянии перейти в состояние нового занятия от произвольной профессиональной базы.

Если сказанное хоть в части верно, то именно в постсоветском культурном пространстве открывается уникальная возможность программного реструктурирования машины образования, когда выход в специальный образовательный фундамент занятий может осуществляться во многом сразу в высшей школе — не как второе, но как первичное образование. Иными словами, средняя школа должна лелеять и развивать именно классическую общеобразовательную модель, по мере возможностей высвобождаясь от предметной отстройки “от высшей школы” в том, что касается естественнонаучных дисциплин, усиливая аналитико-эвристический компонент в гуманитарных дисциплинах. Высшая школа, сохраняя в части профессиональную ориентацию воспроизводственных сфер деятельности, может черпать материал для “надпрофессиональной” подготовки прямо из средней школы, во всяком случае в элитарной её части.

Не будет по-видимому преувеличением сказать, что именно высшая школа, выросшая на вековой традиции обучения занятиям, то есть по преимуществу художественная школа оказывается наиболее благодарным ресурсом для формирования образовательного фундамента занятий. Иное дело, что это требует весьма радикальной реконструкции художественной школы как таковой и в особенности её идеологии, до настоящего времени базирующейся на понятии “творчество”, в уходящем двадцатом веке за счёт внимания к мастерству.