68

Поначалу это событие относили к первой Мировой войне, казалось, покончившей с прогрессистским прекраснодушием. В этом была толика правды — после 1920 г. вообразить людей, играющих в шарады, трудновато. Затем — два великих перелома в одном 1929 году: у нас, где откат к эпохе Николая I показал, что надеяться на то, что все как-нибудь обойдется, более немыслимо; и на Западе, где после Великого кризиса 1929 года удержаться на плотике классического либерализма было невозможно. Ещё позднее финал “железного” века усматривали в руинах Берлина. И в этом была часть правды: на старой кинохронике, где бы ни происходило дело, — лица в предвоенной толпе восхищают каким-то одномерным идиотизмом.

Однако цепкость ушедшего столетия превзошла все ожидания.

68-ой год стал рубежом. В то время эмоциональная реакция на отчаяние дикторов пражского радио, под аккомпанимент нарастающего грохота солдатских сапог по коридору, заглушала способность к анализу. Однако же Пиррова победа социалистического интернационализма знаменовала собой Большой Финал. В натуральной своей изоляции от мира, в понятном местечковом своем эгоцентризме мы, здесь, понимали одно: более нет места надеждам на то, что начатое Оттепелью худо ли, хорошо ли имеет шанс продолжаться. Пятеро камикадзе вышли на Красную площадь, ознаменовав начало диссидентского движения. Остальные внутренне сжались, готовясь к процессам над инакомыслием, каковые не заставили себя долго ждать. Казалось, что мы все постарели на год — в действительности мы состарились на целый век. Мы-то, впрочем, ещё не слишком успели уверовать в неизбежность социального прогресса, ведь со смерти Хозяина миновало всего пятнадцать лет. Щедринская фраза — “Может быть нас и не перешибет пополам, как мы того ежечасно ожидаем” — стучала в мозгу как метроном.

Психологический шок западных интеллектуалов был мощнее.

Стало невозможно внутренне и непристойно внешне невозбранно поносить пороки западной демократии и, вопреки здравому смыслу, видеть в коммунизме хотя бы теоретическое благо. Десятки лет книги беглецов на Запад кричали о реальном социализме: их читали, но им не верили. Даже будапештская трагедия 56-го оказалась недостаточна ещё, чтобы сказать нет иллюзиям юности. После Праги — оборвалось. Игра во всемирность коммунизма окончилась. Коммунизм съежился до азиатско-африканской групповщины, некоторое время ещё подпитываемой Кремлем. Но если в Европе исповедовать коммунистичность любого окраса стало немыслимо, то что вообще исповедовать?

Уже перешла в конструктивную фазу революция хиппи, нераспознанная никем, кроме Герберта Маркузе, коего всерьёзникто почти не принимал. Возбужденное студенчество крушило заскорузлую систему образования, распаленная творческая молодёжь рассаживала привычную систему ценностей, в политике однако же, украсив чело и грудь портретами Мао и Че, тяготела к поэтике разбоя.

Пофигистская деконструкция вступала в пору недолгого расцвета.

Век профессионализма уступил место веку корпораций.