Выслобождение городов

Не путать автономию с местным самоуправлением, а местное самоуправление — с местными чиновниками [подробнее см. Избранные лекции по муниципальной политике].

Около четверти россиян живут в малых городах. Но, может быть, они составляют больше половины потенциала обновления России. Решение больших проблем малого города в руках 1,5 — 2% его жителей, если им и поможет «активное меньшинство» (до 7% горожан) и «пассивноположительное» большинство (около 40% жителей).

Несколько неуклюжий неологизм, вынесенный в название, со всей точностью выражает смысл того процесса, что начался или даже только ещё начинается сегодня в России. Дело в том, что несмотря на привычность употребления слова «город», города у нас всё ещё существуют лишь как надписи на картах и строки в статистических сводках. Место городов традиционно занимают слободы, имеющие одну лишь внешнюю форму города.

Два города — если в соответствии с европейской традицией под городом понимать прежде всего социальную организованность граждан — в нашей истории точно были, но, как известно, автономия и Новгорода и Пскова была грубой военной силой усреднена с другими при Иоанне III. То же, что у нас привычно именуется городом, не столько сложилось, сколько было выстроено властью в качестве инструмента удержания под контролем, как правило, слабозаселенных сельских и природных территорий. Полноценному городскому самоуправлению, а вместе с ним и городскому сознанию не находилось места в российском жизнеустройстве ни до Реформы 1861 года, ни после нее, ни тем более к концу царствования Александра III, когда малый круг лиц, имевших избирательные права в 1870 г., был сужен втрое. Но ведь и такое ублюдочное избирательное право домовладельцев при формировании городских дум не использовалось и на треть: в 1901 году в Воронеже, скажем, из 80-ти с небольшим тысяч жителей право голоса имели 1268 человек, а воспользовались этим правом только 248; а в Костроме, соответственно, 41336 — 638 — 168, в Орле: 69858 — 902 — 172, наконец, в Чите: 11408 — 132 — 28 реальных избирателей.

Эта простейшая констатация позволяет лишний раз подчеркнуть, что в нынешней (1993 г.) пассивности граждан в реализации своего права на волеизъявление посредством свободных выборов отразился скорее возврат к норме после эйфории 1989 — 1991 гг., чем некое особое разочарование. Представление о гражданской ответственности во всём мире вырабатывалось именно на уровне муниципальной политической жизни и на этом уровне проявляется с особенной силой. В Европе, Канаде, США или Австралии выборы президентов или членов парламентов могут собирать едва половину граждан, зато в выборах органов самоуправления, что у нас соответствовали бы микрорайонному или квартальному Совету, как правило участвуют более двух третей. Такое представление до настоящего времени не угнездилось в отечественном менталитете.

Широко известно, что российская промышленность возникала при усадьбе и в селе, а своё проникновение в город осуществила посредством формирования заводской слободы. Соответственно, социалистическая индустриализация, продолжая давнюю, глубоко укорененную традицию, вела к тому, что можно именовать тотальной «слободизацией» поселений. Дух слободы, её стиль, средовой стандарт, нравственность, блистательно представленные в отечественной литературе — от Лескова и Глеба Успенского до Боборыкина, Горького, Зощенко и Валентина Катаева, — последовательно наползали на поселение, именовавшееся городом. Слобода поглотила поселения.

Новые или «молодые» города, сразу учреждавшиеся с первых пятилеток, прямо формировались как промышленные слободы крупного и сверхкрупного размера. Поскольку между «городом» как некой предметно-пространственной формой и приличествующим ей набором внешних атрибутов и городом как сообществом людей, связанных именно фактом совместного бытия, не делалось различия (второе вообще игнорировалось), слободе придавалась «форма города». Отсюда необычайно завышенная у нас роль т. н. градостроительного проектирования — в XX веке мы можем найти этому аналог лишь в Бразилии, Индии или Мексике.

И в «старых» городах-слободах, где память Места, казалось бы, вполне укоренена, она задана более через материальные следы безвозвратно ушедшей эпохи, чем через воплощенность в деятельности и поведении людей. Старая планировка, старые здания — скорее тени и символы. Любопытно, что в Мышкине, к примеру, где городская пристань была весной 1992 г. угнана неким пиратским кооперативом и продана в другой город, рисованные детьми планы города 1993 г. всё ещё фиксируют пристань по её «тени» на прежнем месте. Несмотря на то что наименования присутственных мест сменились уже более двух лет назад, на рисунках детей они продолжают фигурировать под старыми своими названиями: райком, райисполком и пр. «Новые» ходовые символы, вроде настойчивого вхождения церкви в узкий круг номенклатуры местного масштаба, отражены на рисунках (собор присутствует теперь непременно) наряду с отставными символами: памятником Ленину или иным героям минувших лет.

Устойчивость жизни в провинции — давно уже иллюзия. На, соответственно, шесть и девять тысяч жителей в старом ярославском Мышкине и древней тверской Старице удалось обнаружить всего около 120-ти семей в первом случае и 140 — во втором, члены коих могли подтвердить третье поколение пребывания в статусе местных жителей. Всего чуть более 500 человек на два города с совокупным населением 15000 человек, т. е. 3,3% населения.

Однако эти несколько сот человек составляют более половины того специфического контингента слобожан, который может быть определен как активное «градское» меньшинство — неформальную группу, которая демонстрирует определённую установку на личностную ответственность за судьбу слободы, на программу преобразования таковой в собственно город. Именно эти люди добились того, что Мышкину, разжалованному сначала в село, а затем в посёлок городского типа, вернули статус города. Не столь существенно, что большая часть этого активного меньшинства тешит себя иллюзией восстановления легендарного «городского» прошлого и отнюдь не осознает себя пионерами реальной «урбанизации». Гораздо существеннее неформальное воздействие этой старожилой части активного меньшинства на все активное меньшинство и — в меньшей степени, но также заметно — на объемлющий круг поддержки (до 7% горожан), наконец — пусть в ослабленном виде — на пассивно-положительное большинство, составляющее порядка 40% жителей.

Совершенно естественно, что образ «правильного» города, бытующий в сознании обитателей слобод, соотносим исключительно с «формой города», но не с его социальной сущностью, о коей они в абсолютном большинстве не имеют понятия. Как в «старой», так и в «новой» слободе, в подмосковном Дмитрове, Тихвине под Петербургом или Набережных Челнах, в равной степени культивируются идеи относительно некоего базового набора элементов «формы города». До «перестройки» основа такого набора черпалась в первую очередь из прямого опыта кратковременного пребывания в Москве, Ленинграде или хотя бы в областном центре. Любопытно при этом, что равно в Тихвине и Набережных Челнах «правильная форма города» непременно ассоциировалась с наличием «избыточных» элементов благоустройства — фонтанов прежде всего. В последние годы рамки такого набора последовательно расширяются по мере углубления личного знакомства с западными городами, самая упорядоченность которых безошибочно определяется как высшее благо.

Качественные различия между классами слобод начинаются в другом слое образов. Хотя местная элита и проживает, как правило, в новых районах, которые ближе к «новой» слободе, чем к чему-либо в «старой», жители «старой» слободы, включая элиту, в целом воспринимают структурные элементы традиционной «формы города» как благо само по себе. Неширокая улица, небольшая по размерам площадь, малый городской сад, сомасштабные старой жилой застройке торговые ряды — эти и иные элементы «формы города» опознаются как некоторая ценность. При внедрении в местное сообщество очерка программы деликатной реконструкции новослободских жилых районов по образцу старой «формы города» я наблюдал положительную реакцию, даже если та была немедленно ослаблена неверием в способность осуществить какое-либо конструктивное действие самостоятельно, в опоре на местные ресурсы и силы.

Первым шагом к переосмыслению слободы в город или хотя бы протогород оказывается само признание индивидуальности всякой урбанизированной территории, трактуемой не в одних физических, но также и в социально-культурных параметрах. Этот первый шаг имеет принципиальное значение. Сделав его, мы уже предопределяем движение «вверх» и «вниз» как последовательную и необходимую дестандартизацию подхода. «Вверх», потому что и регион, и страна в целом начинают восприниматься пространством, между «однородными» точками которого непременно существует и нарастает неравномерность развития. «Вниз», потому что за признанием индивидуальности всякой урбанизированной территории непременно следует также признание органической и в тенденции нарастающей неравномерности развития элементов слободской и городской среды в пределах условной городской черты.

В целом оба движения задают направленность уяснения и, соответственно, работы на повышение неравномерности, а вслед ему — многообразия слобод на их пути к городу. Рост такого многообразия, рост перепадов между способностью различных поселений использовать возможности развития — принципиальное условие для перехода от установки на выживание к установке на развитие.

При внешней эффектности трансформаций властной элиты как в «старой», так и в «новой» слободе, развертывавшихся на наших глазах с 1985 по 1991 год, т. е. до конца «перестройки», нам важны только несколько характерных черт. Во многом литературно-драматический оттенок нынешней «борьбы за власть» внутри элиты не должен закрывать от нас тот простой факт, что с падением «идеологии» власть и собственно технология администрирования отождествились практически полностью.

Разумеется, мы должны быть внимательны к тому факту, что внутри властной элиты в целом завершилась смена поколений и это привело к существенному повышению её образовательного ценза. Мы не можем упускать из вида и то, что произошло некоторое снижение престижа «производственного» крыла элиты и, напротив, — некоторое увеличение престижа «гуманитарного» её крыла, владеющего тайнами российской грамматики и словаря, что обеспечивает власти в «демократических» условиях необходимый периодически контакт с электоратом. Мы не можем быть равнодушными к факту утери «византийского» величия и развитию внешнего демократизма поведенческих стереотипов членов властной элиты (мэр, который держит пчёл и копается на грядках или кормит свиней в сарае, перестал восприниматься как чудо).

Тем не менее все эти существенные сдвиги не могут скрыть тот факт, что технология администрирования остается тождественной себе со сталинских, даже екатерининских времен. Равно радикальные «консерваторы» и радикальные «реформисты» единодушны во всяком случае в том, что управление есть однонаправленный процесс «сверху-вниз», «от общего к частному». Как те, так и другие, независимо от вербального флера, едины в негативном отношении к любым росткам действительного территориального низового самоуправления и используют весь богатый арсенал административных действий, чтобы не допустить формирования и политической зрелости самоуправления.

Частичное сращение властной элиты с теневой властью коммерческих структур также очевидным образом работает на укрепление распорядительных функций обеих ветвей власти, т. е. против градоформирующих тенденций.

С этой точки зрения властная элита слобод является в настоящее время серьёзнейшим противником становления города как социального института, отстраненного «снизу-вверх» путем делегирования «наверх» лишь тех функций, которые не могут быть исполняемы на уровне самоуправления. При некоторых исключениях персонального характера властная элита в целом являет собой ярчайшее проявление именно слободского сознания.

Уточняющая работа в т. н. малых городах дала возможность выявить до трёх десятков относительно автономных социокультурных групп, совокупность которых может быть грубо разделена на «прагородскую» и «праслободскую» части. Не лишено любопытства то обстоятельство, что наиболее сильные «прагородские» устремления, наряду с «гуманитариями» и частью инженерно-технической группы, проявляются в группах, отчётливо ориентированных на развитие подсобного сельского хозяйства внутри слободы и за её чертой. Напротив, наиболее сильные «праслободские» тенденции отмечены в той части властной элиты, что происходит из колхозного начальства, в крупном массиве промышленных рабочих — особенно если они заняты на несамостоятельных предприятиях (филиалы и пр.) — и в люмпенизированном слое, обычно не превышающем 5 — 7% населения слобод.

Наш опыт работы в малых городах на первый взгляд мог лишь подтвердить общее мнение относительно острейшего дефицита на деятельное отношение к окружающей реальности. Затянувшееся на годы ожидание благоденствия, ниспосланного извне, весьма характерно, равно как и склонность к гипнотическому мечтательству. О толпах ли богатых западных туристов, которые принесут с собой жадный интерес к российской провинции, о неких западных инвесторах, которые вмиг заставят реки течь млеком и медом, на худой конец о государственных вливаниях в территорию. Инстинкт просительства и пассивного ожидания, с одной стороны, а также застарелая убеждённость в том, что принятое после долгих дискуссий решение уже есть деятельность — с другой, тоже по-прежнему характерны. И всё же по крайней мере декларативная готовность к действию в опоре на собственные силы уже хотя бы не вызывает прямого и немедленного отторжения — эта простая идея во всяком случае утратила привкус экзотичности.

На первый взгляд, это неизмеримо мало. Однако при внимательном анализе того, как воспринимаются конструктивные идеи, проступает на поверхность — по меньшей мере в некоторых слободах — своего рода перенасыщенность раствора. Мы уже почти достигли момента, когда теоретическая готовность к действию, имеющему опредмеченную форму, может перерасти в реальную.

Властная элита (включая в нее часть местных бизнесменов) и частично перекрывающая её культурная элита, а также активное меньшинство, состоящее из людей, способных к действиям по укреплению и поддержанию семейного бюджета, — вот единственный ресурс порождения конструктивного действия, выходящего по охвату за рамки собственного подворья.

Разумеется, и в составе элит заметны практически полное отсутствие гражданского инстинкта, псевдогражданственность, распавшаяся на семейные «атомы» при «отмене идеологии», что было воспринято как освобождение от крепостной повинности. При отдельных рецидивах повсеместно наблюдается угасание тех советских форм бытия (субботники и иной добровольный труд), которые всё же сближали модус вивенди и с российской традицией соседских «помочей», и с европейской традицией разумного территориального корпоративного эгоизма.

Говоря вполне строго, нам следует зафиксировать полное отсутствие того, что следовало бы называть гражданским инстинктом. При этом не столь уж важно, идёт ли речь об угасании такого инстинкта, несколько развившегося в 70-е, 90-е годы прошлого века, или о tabula rasa в этом отношении. Впрочем, для освобождения от ретроспективного идеализма полезно помнить, что централизованно контролируемая слобода и до большевиков довлела над зажатым и неразвитым городским началом.

Ограничим историческое любопытство одним лишь примером из 80-х годов XIX столетия и ещё одним, относящимся к 1904 г., для упрощения чтения модернизировав орфографию:

«Для характеристики деятельности дум достаточно рассмотреть число заседаний дум, степень участия в них гласных, деятельность комиссий, избираемых думами для разработки отдельных вопросов и для исполнения известных поручений, и порядок составления и рассмотрения городских смет и отчётов по их выполнению. Собираются гласные на заседания дум весьма неохотно; по свидетельству городских голов перед открытием каждого заседания приходится ожидать часа два прежде, чем соберется одна треть гласных — наименьшее число их, при коем заседание думы считается по закону состоявшимся. В уездных городах перед каждым заседанием, по свидетельству городских голов, голова должен рассылать служителей по городу разыскивать гласных и приглашать их явиться в заседание, дабы оно могло состояться. Пришедшие в заседание гласные не имеют терпения дождаться окончания заседания и постепенно покидают залу до тех пор, пока число их уменьшится настолько, что не составляется и трети всех гласных; тогда приходится преждевременно закрыть заседание, не рассмотрев всех предложенных к обсуждению в том заседании дел. Это обстоятельство, по заявлению городских голов тех городов, которые были посещены во время ревизии, повторяется в каждом заседании не только уездных дум, но и киевской. Последствием этого бывает многократное откладывание рассмотрения думою множества дел...».

«Когда приходишь в городскую думу, — пишет корреспондент «Руси» из Вологды, — и встречаешь благообразных хозяев города, видишь только одно, что все они живы и здоровы, что ничего они ровно не придумали от заседания до заседания и не придумают никогда и что вообще ни о чем думать не намерены. Это совершенно особый тип довольного человека, редко шагающего дальше своей харчевни — и в прямом и в переносном смысле слова. Нет ни денег (у города), ни самого желания достать их, ни какой-либо новой мысли, ни стремления создать эту мысль и осуществить её — ровно ничего».

Не удивительно, что традиционная технология власти движет властную элиту к подавлению или извращению идеи самоуправления — краеугольного камня проявления гражданского инстинкта. Важно другое — эта идея по преимуществу экзотична и для активного меньшинства в составе культурной элиты, которое всё ещё продолжает следовать надежде на «просвещённого градоначальника». И в этом случае по меньшей мере полезно отдавать себе отчёт в реальной давности закрепления этого феномена:

«Не может быть споров, — говорят «С.-Пет.Вед», — относительно того, что дела нашего городского хозяйства идут из рук вон плохо [...] «Глава» города был взят из обширной галереи произведений Островского и дал волю своему «ндраву», — ничем не сдерживаемый, не встречая достаточно численного отпора... В печати по всей линии шла деятельная работа критики, но на критику никто не обращал никакого внимания. Обширное население города, уплачивавшее десяток миллионов, существовало само по себе, городские управители — сами по себе. Наше же хозяйство было чуждо нам [...] Однако это отчуждение, коренясь в серьёзных источниках, является результатом причин, лежащих во всяком случае вне начал городского самоуправления [...].

Иногда самоуправление искусственно дискредитируется, превращаясь в куцое управление. Таким путем можно доказать все, что угодно, напр., лошадь бегает быстрее человека, но стреножьте ее, и она будет отставать, и вы можете тогда уверять, что человек быстрее подвигается, чем лошадь, так и у нас — самоуправление построено в наших городах и земствах на неправильной выборной системе, и последние у нас нередко в своей работе только плетутся, идут не быстрее бюрократической завязшей машины. Самоуправление для бюрократии бельмо на глазу и его стягивают по рукам и ногам, чтобы оно, как стреноженный конь, топталось на месте, а затем та же бюрократия указывает на это дело своих рук, говоря: «Самоуправление не оправдало себя...» И многие уходят от такой деятельности, отказываются от нее, но вынужденное безделье создаёт угнетённое настроение; на этой почве вырастают пессимизм, утопия, раздражение, недоверие».

Длинные выписки из уже старинных записей, сохранивших жар полемики и упрощенность подхода, в одной бюрократии видевшего корень всех бед, но не осознававшего, насколько сама российская бюрократия есть следствие культурно-исторической победы слободы над городом, необходимы для уяснения простого факта: иного субъекта действия нет!

Программа социально-культурного развития слободы в город оказывается в первую очередь программой сложения условий для самостроительства города из материала слободы.

В принципе есть три «невинные» предметные области, через разработку которых можно в равной степени приблизиться к механизму достижения цели: «экологическая», «ностальгическая» и «экономическая».

Первая понятна сейчас всем и легче всего находит поддержку в общественном мнении, но, увы, экономический кризис все чаще заставляет отложить экологические проблемы городской среды в долгий ящик.

Вторая также находит изрядную поддержку в сегодняшнем психологическом климате: идея сохранения и даже «возрождения» утерянного. Идея положительна, но, как водится у нас, она понимается традиционно, т. е. вмиг и за огромные средства (мне стоило немалых трудов убедить не только начальство, но и школьных учителей ряда городов, что восстановление резного декора наличников и поясков вполне осуществимо при объединении усилий школ, ПТУ, ныне именуемых все чаще техническими лицеями, и музея как хранителя знаний о полузабытых технологиях).

Наконец, третья программа, связанная с нахождением и выращиванием кристалликов экономического смысла в «теле» городской среды, дается нашей городской «партии» с большим пока ещё трудом. И навык бессребреничества, и страх перед риском нового самостоятельного действия, и боязнь осуждающего отношения в своем кругу — всё это парализует. (И вновь мне понадобилось немало усилий, чтобы убедить замечательных людей одной из библиотек в том, что мансарда их недурно отреставрированного здания могла бы не только приносить немалый доход, но и служить спасением для многих столичных художников и литераторов, которые лишились своих домов творчества в нынешнем зарубежье.)

Однако же только умелое соединение, связывание друг с другом всех этих трёх программ да ещё с учетом земли за городской чертой несет в себе шанс разработки программы действительного развития. Несколько неуклюжее выражение «самостроительство» имеет принципиальное значение. В отличие от традиционного проекта, предписывающего ответ на вопрос, КАК конкретно решается та или иная задача; в отличие от традиционного плана, предписывающего раскладку средств воплощения проекта по календарному времени, т. е. на вопрос КОГДА и ЧЕМ, программа ориентирует своих создателей на самостоятельный выбор стратегии при ответе на вопрос ЧТО. Обратная связь с реальностью заложена в самой природе программы, ибо она нацелена на корпоративное действие.

С персонализации слободы уже начинается её метаморфоза в город. Речь идёт о нехитрой, всем доступной операции, в результате которой осуществляется замещение статистической «тени» слободы N «картой», списком, сводом всех значимых персонажей местного общества. Речь о наложенных друг на друга сводах наиболее ярких (по должности и личностно или только личностно) персоналий, что даёт вполне охватный корпус информации. Важно, что такого рода карта, или, если угодно «бархатная книга», должна непременно вобрать в себя тот неформальный пласт культурной элиты, значение которого гораздо больше, чем это улавливается стандартными социологическими процедурами.

Уже за этим обнаруживается возможность перестройки пространства культурной элиты за счёт установления новых горизонтальных связей, каковые предыдущей эпохой убирались, вытравливались даже как возможность столь тщательно, что их в самом деле почти не наблюдается (мне неоднократно приходилось знакомить, замыкать друг на друга жителей небольших городов, с виду знакомых с детства, но никогда не общавшихся, поскольку привычная форма «цехового» расчленения потенциального городского сообщества была крепка).

Переброс первоначальных горизонтальных связей-мостиков между «единицами» социального пространства слободы можно — при грубости аналогии — всё же сравнить с теми углеродными связями, без которых невозможно формирование двойной спирали ДНК. Если же горизонтальные связи удается дополнить новыми «диагональными» (по косой связывающими, скажем, общество пчеловодов с сообществом рыболовов), то перед нами возникает «зародыш города», которому ещё предстоит доказать способность к росту и развитию.

Ускорение и уплотнение процессов усложнения средовой структуры слободы в её потенциальном движении к городу достижимы за счёт эффекта совместного действия, который возникает при активном освоении этих процессов активным культурным меньшинством, если оно способно действовать не вразрез с поведением пассивного культурного большинства, а в технологии подхватывания его жизненных повседневных интересов.