|
Речь о настоящих провалах. О тех что в земной коре. Рассуждая
сугубо теоретически, провалы должны быть столь же индивидуальны,
что и возвышенности. Однако мы к этому не готовы. У нас есть исторический,
если не доисторический навык ценить всё, что выше нас, больше,
чем то, что у наших ног и ниже. Олимп и Парнас заняты богами и
музами, и хотя Аидом назначен управлять опять-таки олимпиец, но
только для того, чтобы не отдавать ключевое место чужим, оставить
его, так сказать, в семье. Для того, чтобы обрести притягательную
известноть, провалам приходится прибегать к единственному, что
у них есть — размерам. Только если это исключительные, из ряда
вон выходящие размеры, мы склонны снизойти до того, чтобы обнаружить,
что у провала есть формы.
Города не прочь прижаться к горам и всегда проявляли склонность
к возвышенностям, но провалам суждено хранить если и не полное
одиночество, то довольствоваться поселениями поменьше. Так что
если уж серьёзный провал, то скорее всего преизобилие дикой природы.
У меня с природой непростые отношения, и в больших дозах я переношу
её трудно, сводя обычно общение к нескольким часам. Целый день
— это уже несколько чересчур. Принимая это обстоятельство во внимание,
шансов на встречу с серьёзным провалом у меня было немного. Тем
не менее вышло так, что с горами выше Эльбруса и Маттерхорна я
не общался, а вот на провалы натыкался не единожды.
Первым оказался провал женского рода, именуемый впадиной. Карагие
— величественная рана земной коры, оставленная взрывом метеорита
на ныне зарубежном полустрове Мангышлак. По лунным масштабам этот
овальный цирк из маленьких, диаметром всего то 85 километров,
но при близком контакте больше никак не требуется: иначе его стены
не было бы видно. А так стена видна, внутри этой стены скучный
солончак, но почти посредине обнаруживается лужица воды, у которой
тучами вьется птичья мелочь, а ввечеру весь цирк накрывается шатром
неба, какого никогда не увидишь в урбанизированных местах. Ранее
унбанизированные места имеются в полусотне километров к востоку.
Там был один из форпостов программы “мирный атом” — город Шевченко,
пристроенный к атомному опреснителю. Город теперь именуется Ак-Тау,
и белый мыс там действительно вылезает из Каспия, но только теперь
он на две трети обезлюдел, что уподобляет сие выморочное место
пейзажу триллера. Там страшновато, хотя на бывших авеню можно
свободно встретить верблюда, а это примиряет с действительностью
и, вроде бы, знаменует возвращение к корням. Карагие — иное: ничего
страшного не было в этом старом рубце земли.
Страшно было в другом месте, где развитой социализм строил модель
дантова Инферно в виде карьера, где добывали уголь открытым способом.
Может, добывают и сейчас. Крошечные КРАЗы на дне рукотворной впадины
явственно выдавали огромность предприятия, но их ползание по спирали
подъёма-спуска почему-то никак не вызывало потрясения. Это было
страшно, грандиозно по масштабам, но напрочь лишено величия.
Оставим в покое Мертвое море, ибо умом понимаешь, что это провал,
а зрение говорит о другом: озеро как озеро, среди гор как среди
гор. Вся его особенность в воде (о том, что нельзя утонуть, я
читал у Перельмана ещё в шестилетнем возрасте, правда в книге
не говорилось о том, что вода его на солнечном свету глядится
точь в точь как сахарный сироп), а это совсем иная тема. Хотел
было отбросить коридор в скальной гряде, ведущий в Петру, за геологическое
несоответствие — ведь это не столько провал, сколько промоина,
но отбросить невозможно. Тогда пришлось бы отбросить и Большой
Каньон, выпиленный рекой Колорадо, но хотел бы я посмотреть на
того, кто дерзнул бы откинуть Большой Каньон.
 Дорога
к Петре оказалась репетицией, весьма удачно расцвеченной тем,
что каждому туристу подавалась персональная пожилая кляча, так
что полтора километра движения по щели, кое-где и впрямь почти
смыкавшейся над головой метрах в восьмидесяти, стали ещё и возможностью
задуматься над тем, как меняется мировосприятие при подъёма твоего
горизонта всего-то на метр. Вообще-то я первый и последний раз
был в туристической поездке, но дело было в 1975 г., и от соблазна
разом побывать в Иордании, Сирии и Египте отказаться мог бы только
стоик куда большего калибра. Впрочем, с социологической точки
зрения это стоило испытать. В группе, организованной профсоюзом
строительных рабочих, я входил в трио “умственников” вместе с
одним застенчивым преподавателем техникума из Махачкалы и неким
хитроумным Леопольдом, который все пытался повыгоднее реализовать
подзорную трубу, купленную в Детском Мире для этой именно цели.
Остальные были славные парни с Карачаровского завода и типичные
славные бабы из всяких КБ. Им было решительно всё равно, куда
ехать, а я, в аэропорту Аммана спасши от потока и разграбления
карачаровскую водку, неразумно уложенную под одинокой футболкой
в один фибровый чемодан с жёсткими уголками, снискал в народе
такое почтение к образованности, что без протестов общества сторговал
у водителя автобуса сорокакилометровый крюк к замку крестоносцев
Крак де Шевалье. Впрочем, это совсем иная история...
 Так
вот, щель по дороге к Петре была репетицией, хотя сама Петра —
это воплощенная в красном туфе помпейская фреска, этот искусственный
провал уже по горизонту вглубь скалы — дивное изображение того,
как выглядели дворцы Александрии или Антиохии во времена Птолемея
и Антиоха. Единственное их изображение в натуральную величину,
театральная декорация без театра, с редкими олеандрами у ступеней,
ведущих в неглубокую пустоту . . .
К Большому Каньону я попал совершенно случайно. Я и в Лас-Вегас-то
попал скорее случайно, хотя об этом размышлял как о некой
желанной химере[1].
Все же важное пополнение в коллекцию
невозможных городов. Лосанжелесский приятель нашел в
газете сообщение о немыслимо дешевых прогулках в Лас-Вегас,
где гонятся за оборотом игроков и потому полет в оба конца,
доезд от аэропорта в отель и обратно и две ночи в пятизвездочном
отеле “Луксор”, где обед и ужин по-шведски стоили по шесть
долларов, что для Москвы смеху подобно, обошелся в 180 условных
единиц. Уж коли я туда попал, то должен был и сыграть, иначе
истинного восприятия места не получилось бы. Как новичку
мне должно было повезти: а то мы в студенческие годы в “очко”
не играли — от того, что именуют его Блэк Джек, суть
не меняется, разве что следовало понять, что говорить “карту!”
не надо, а надо поскрести по сукну к себе, а если “нет”,
то поводить по столу слева направо этаким маятничком. Короче
говоря, я жертвой азарта не стал, после первого проигрыша
прекратил, оставив в горсти две сотни против начальных двадцати.
От такой тысячепроцентной прибыли следовало незамедлительно избавиться,
ибо я человек суеверный, языческий, так что богине Фортуне полагалась
немедленная жертва. Для крупного загула выигранного было маловато,
для неглубокого слишком много. И тут, за полчаса до полуночи я
вижу сиющее окно Travel Agency, а в нем портрет Большого Каньона.
И курить разрешается (Лас-Вегас вольный город). И в несколько
минут выясняется, что есть место, и что от отеля меня заберут
в пять утра. В половине пятого даже казино затихает, так что,
кроме кружки горячего кофе по-американски, вернее, говоря по-эстонски,
кохвика, добыть было нечего. Но у вечно освещённого подъезда отеля
“Луксор”, кроме меня, уже были ещё два семейства. По дороге подбираем ещё несколько ранних пташек, а в павильончике на краю небольшого
аэродрома собралось сорок пять человек. Число, разумеется, просчитанное,
так как в легкую двухмоторную “сессну” берут по девять пассажиров.
И здесь мне вновь везет: я — нечётный, так что мне достается
место по правую руку от пилота. Обзор, за вычетом почти орлиного
профиля летчика, 270°. Все, что было далее в полете из Невады
в Колорадо, мимо плотины Гувер-дам, над змеей каньона, включая
восход солнца на завтрак, описанию не поддается. Величие такого
ландшафта взывает к почтительной немоте. Хотя и недурен мой фотоаппарат,
то что получилось — не более жалкого призрака.
Речь вернулась, когда все пять самолётиков сели на поле, пассажиров
упаковали в автобус и повезли на “точки”. Вид с этих точек опять-таки
не поддается словесному описанию, однако один эффект охватывается
речевыми средствами. Только здесь становится понятно, какой изумительной
неожиданностью может оказываться такая сверкрупная штука, как
Большой Каньон. Он непредсказуем даже на дистанции в три десятка
шагов от края пропасти: деревья, магазинчик для туристов, в котором
продают, среди прочего вздора, настоящую подписную керамику, что
выделывают в маленькой резервации внизу, на дне, калитка. За калиткой
— узкая дорожка и обрез каньона. Нечто похожее я видел в детстве
— в Хосте, по дороге на Красную Поляну через тиссо-самшитовый
заповедник, но то была миниатюра, хотя и от нее кружилась голова.
Там, на Кавказе, узенькая речка с обрыва кажется вполне достойным
потоком. Здесь река Колорадо выглядит как узенький поясок ящерично-зеленого
цвета. Спуститься к ней можно на мулах, которых специально для
этой задачи выращивают и тренируют в Италии, но это путешествие
на целый день, какого я себе позволить не мог. Здесь от обреза
открывается вниз и вперед картина, которой равной нет: горная
страна, убегающая от облаков вглубь земной коры!
И всё же это только прелюдия к главному. Дело в том, что всем
этим провалам в земле недостает связи с цивилизованностью, что придаёт им изначально туристический привкус. Что-то этакое, напоминающее
костры, гитары и пр., чего я никогда терпеть не мог. Для того,
чтобы с провалом можно было установить отношения, ему надлежит
быть крепко и желательно драматическим образом ввязанным в Большую
историю.
Для этого я стремился на остров Санторин, особенно после того,
как прочел множество ссылок на раскопки археолога Маринатоса в
разных книгах по истории Средиземноморья, а затем наконец раздобыл
и его собственные работы. В теории я был готов к встрече. Карта
острова, из которого чудовищной силы взрыв исторг всю сердцевину,
образовав кальдеру, заполнившуюся морскими водами, была отпечатана
в памяти. Я знал, что взрыв случился где-то около 1600 г. до н.э.,
что цунами, порожденные взрывом волны высотою не менее 30 метров,
обрушились на северный берег Крита, нанеся минойскому царству
удар такой силы, что оно уже до конца не сумело оправиться.
Все это я читал во множестве изложений. Но хотя я и читал
гомеровы строки о том, что Крит лежит в пурпурно-винном
море, мне трудно было поверить в то, что это отнюдь не поэтическая
метафора, но совершенно точное определение цвета. Приближаясь
по этим пурпурно-винным водам к Санторину на большом пароме[2],
я испытал колористический шок, когда при повороте за мыс,
над внезапно выстветлившейся водой возник обрывистый берег,
поверху словно накрытый ледником. Картина была совершенно
неожиданно почти арктическая, только при ближайшем рассмотрении
“ледник” оказался белоснежным городком, накрывшим собой
край обрыва будто одеялом.
Вообще-то, благодаря героическим усилиям моего благородного друга
С.Б.Чернышёва, мне уже довелось побывать на Санторине годом раньше,
в компании
умных и тонких спутников. Но это было хотя и весьма сильное
впечатление, но “неправильное”. Все сезоны уже закончились. Мы
прилетели туда чартерным рейсом на “почтовом” самолётике. Был
глухой ноябрь, и пасмурность, весьма споспешествовавшая прогулке
на вулкан и в жерло вулкана, отняла у острова половину очарования.
К тому же как мы ни стремились вовремя добраться до той оконечности
острова, откуда полагалось смотреть на душераздирающий закат,
мы ступили на край в тот самый миг, когда верхний краешек светила
скользнул в море. Правда, был подъём на холм, обросший домами
как мхом. Было навсегда отпечатанное в памяти прикосновение ладонью
к горячему телу Земли-Геи на дне кратера и слегка зловещие струйки
пара, и выцветы, подобные лишайнику.
Но на этот раз все было правильным. В кальдеру надо входить по
морю, затем пристать к берегу, подняться на обрыв в тележке канатной
дороги и оглянуться. Затем следует сесть в машину, доехать на
ту самую западную оконечность острова, что занята деревушкой по
имени Оя, и выйти на её край.
Кальдера огромна, но вместе с каймой островов образует совершенно
пропорциональный ландшафт, являющий собой готовую картину с буквально
любой точки. Кальдера прекрасна и выглядит предельно мирно, и
хотя даты подтверждают, что островок под названием Новый Камень
выперло из-под воды всего несколько веков назад, в этом напрочь
отсутствует чувственная реальность. Чтобы погрузиться в более
глубокое переживание времени, необходимо проехать на другую оконечность
острова. Там расположен Акротири — тот самый городок, где двадцать
лет трудились археологи Маринатоса.
По дороге видна толща древнего вулканического пепла, но у нее
столь невинный палево-бежевый оттенок, словно передающийся восхитительному
здешнему вину, но уже во вкусовом измерении, что опять-таки совместить
этот пласт рыхлой почвы с исторической драмой никак не удается.
Внутри, там где территория раскопанного городка накрыта кровлей,
все преображается настолько, что даже кодаковская пленка оказывается
обманута, упорно предъявляя теплый и мягкий коричневатый свет,
ложащийся на обнажённые, отглаженные кистью археологов стены.
В Ираклионе, что на Крите, в совершенно исключительном по богатству
музее, среди бесчисленных минойских ваз есть скромный глиняный
макет двухэтажного дома. В силу его единственности это наиболее
ценный экспонат во всей коллекции. Здесь, в Акротири, можно пройтись
между такими именно домами, но только в натуральную величину.
Раскопана одна улочка целиком и ещё одна наполовину, благодаря
чему можно тихо постоять на маленькой треугольной площади у развилки.
В отличие от Помпеи этот городок, бывший по-видимому критской
колонией на полпути к Кикладскому архипелагу, не ужасает никого
грудой засыпанных пеплом человеческих тел. Скорее всего, вулкан
милосердно дал о себе знать заранее тем или иным способом — может
быть, пересыханием ручьев (теперь их на Санторине нет, и воду
частью собирают в цистернах, частью привозят в танкерах с Крита),
может, легкими толчками или выбросами дымов. Так или иначе, но
совершенно очевидно, что все обитатели Акротири имели достаточно
времени на сборы перед отъездом: кроме керамики, археологи не
нашли ничего даже в потайных кладовых. Страшных находок нет, что придаёт призрачному городку оттенок меланхолической идиллии, однако
невозможно избавиться от мысли о том, что они направились искать
убежище на Крит.
 Акротири
озадачивает совершенно именно тем, с чем были связаны все мои
ожидания, надежда на фотосъёмку, вследствие чего и разочарование
мое было чрезвычайным. Я раньше разглядывал репродукции здешних
фресок в книгах, я видел оригиналы в музее Афин, но так важно
было бы увидеть их копии, помещенные в тех самых местах, откуда
их сняли и вывезли. Увы, таких копий в Акротири нет, и сколько
ни верти в руках книгу с подробнейшими планами, воспринять все
как следует решительно невозможно. Жаль безмерно. Здесь ведь была
какая-то совершенно особенная социальная организация, при которой
храмовые помещения оказались встроены внутрь жилых комплексов,
что неожиданно роднит Акротири с ещё более древним поселением
на территории нынешней Турции, именуемым Ч’атал-Хюйюк. Здесь не
было вождя, так что скорее всего городок управлялся чем-то вроде
совета старейшин. Не было обособленного святилища, так что скорее
всего роль жрецов исполнялась теми же старейшинами, равно как
и женщинами — отдельно от мужчин.
 Наряду
с прелестными изображениями крокусов и ласточек, ковром покрывавшими
стены от пола до потолка; наряду с изображениями боксирующих мальчишек
и юного рыболова, и козочек, в точности таких, как на одновременных
египетских фресках Среднего Царства, в Акротири был пейзажный
фриз, знакомство с которым подобно погружению в бездну исторического
времени. В бездну, которая изъяснется исключительно пластическим
языком, ибо мы лишены столь привычной посредничающей функции литературных
текстов.
|
