Бедные — старые и новые

Со всех сторон мы слышим о бедных россиянах, обнищании российского населения и о том, как плохо живут люди. Об этом говорят все: и власти, и либералы, и коммунисты, и Госкомстат России, и социологи, и чиновники Евросоюза. Все или почти все приводят разного рода расчёты, называют цифры, колеблющиеся между 15 — 30 процентами населения страны.

Однако действительно ли россияне стали жить хуже? Мы здесь сознательно не упоминаем слов «богаче» или «беднее», так как, во-первых, из-за несовершенства статистики они очень плохо отражают реальность, а во-вторых, их почти невозможно применять при оценке ситуации в разные периоды времени. Поэтому отвлечёмся от академического лексикона и просто зададим себе этот вопрос…

При натурных обследованиях возникают сомнения в правильности всех этих заявлений. Достаточно ознакомиться с данными ГИБДД о ежегодном техосмотре, чтобы удостовериться: количество автомобилей растет во всех регионах и в поселениях всех рангов. Достаточно часто это подержанные, но вполне работоспособные машины, и два автомобиля в семье уже стали заметным явлением.

Память коротка и избирательна, что заставляет обратиться к ретроспективному анализу без гипотез и без отнесения к сложным философским построениям.

Оставим в стороне «абсолютный нуль» 1918-1919 годов, равно как давно развенчанную легенду о дореволюционном благоденствии[1]. Вопрос о бедности в России-СССР-России нуждается в рассмотрении по нескольким, довольно чётко разграниченным периодам.

До середины 50-х годов разница между бедными и небедными определялась достаточно просто: регулярное чувство голода и регулярная сытость при абсолютном минимуме затрат на одежду и обувь. По понятным причинам статистические данные отсутствуют, однако несложные подсчеты показывают: вдовы погибших рядовых (не менее 5 млн. человек, а с детьми — не менее 15 млн.) пенсий не получали вовсе. Вдовы погибших на фронте лейтенантов (не менее 1 млн. человек с детьми) получали на ребёнка 260 руб. в месяц после денежной реформы 1948 г., что в сопоставимых ценах продуктов означает порядка 750 сегодняшних рублей. Прибавим около 3 млн. калек и инвалидов, не менее 1 млн. заключенных в лагерях, до 5 млн. перемещенных лиц. Если присчитать беспаспортных колхозных крестьян, вовсе не имевших денежных доходов и питавшихся исключительно с огородов, мы получим порядка 70% населения в состоянии различных ступеней от бедности до реальной нищеты. Вне зоны бедности оказывались не более 15% населения, включая кадровых военнослужащих и приравненных к ним, квалифицированных заводских рабочих, рабочих МТС (машинно-тракторных станций), учителей, врачей и служащих Москвы, Ленинграда, Киева, и номенклатуру всех разрядов с семьями.

Со второй половины 50-х годов голод отступил[2], и теперь граница бедности определялась уже наличием или отсутствием некоторого минимума обязательных носильных вещей и утвари, малого набора бытовых приборов, включая швейную машину[3].

Условно высший слой общества — кандидаты наук, старшие офицеры, рабочие закрытых городов, высшее звено инженерного корпуса, среднее и высшее звено в торговле и в сервисе, не говоря о номенклатуре, обладал не только этим набором, но и излишками (телевизор, мотоцикл, автомобиль). Численность этого слоя (с семьями) поддается ориентировочному расчету: до 10 млн. человек (масштаб  «дикого» отдыха на юге и в Прибалтике, количество мест в санаториях и домах отдыха первого разряда и т.п.).  Естественно, существовали и региональные различия. В республиках Средней Азии, например, до конца 80-х годов (дальнейшее покрыто мраком неизвестности) состояние, когда черта бедности определялась отсутствием голода, сохранялось.

Качественная граница проходит по началу 60-х годов, когда количество отдельных квартир перевалило несколько миллионов. С этого времени набор вещей, отделявший верхний слой от бедности, расширился скачкообразно, включив непременный телевизор, холодильник, пылесос и, соответственно, новую мебель, немедленно превратившуюся в предмет острейшего дефицита. В то же время официально декларировалась борьба с «вещизмом» и, скажем, во ВНИИТЭ рассчитывали «оптимальный» набор носильных вещей советских мужчины и женщины, где основным множителем была цифра 3, не более, — надлежало вписаться в малогабаритную квартиру из расчета 11 кв.м. общей площади на душу.

Необходимо иметь в виду, что схема тотального дефицита служила эффективным средством оттягивания «лишних» денежных средств не только через разраставшуюся схему «фарцовки» и «задней двери», но и через дополнительное обложение сельского населения натуральным «налогом»[4].

К концу 70-х годов признаком превышения уровня бедности стал набор дефицитных импортных товаров, прежде всего, одежды. Наряду с количеством, бедность определяется доступностью или недоступностью качества. Выравнивание денежных доходов между рабочими и служащими, с превышением среднего уровня в системах торговли и услуг привело к ценностному сдвигу: в целом на первое место выдвинулся доступ к товарам и услугам, а не их стоимость. Оценить мощность социального слоя, находившегося над уровнем бедности, достаточно сложно, несколько проще подсчёт мощности слоя бедности, под которым теперь следует понимать наличие минимального набора или приближение к нему «снизу».

Порог «над бедностью» после денежного обмена 1961 г. и до конца 70-х годов составлял порядка 200 руб. в месяц на каждого члена семьи[5]. До этого порога не дотягивали все пенсионеры (кроме персональных высшего уровня), для которых максимум составлял 120 руб., студенты (от 28 до 45 руб.), наличие которых резко снижало душевой доход семьи, абсолютное большинство колхозников и рабочих совхозов (свободным выходом на городские рынки обладало лишь пригородное меньшинство), рабочие до 4 разряда, подсобные рабочие, канцелярские служащие, медсестры и врачи, учителя… В целом, даже учитывая дополнительные доходы, это не менее 70% населения.

Для обратного отсчета можно воспользоваться квартирным вопросом: в Москве, где было сосредоточено наибольшее число выскооплачиваемых специалистов, максимальная доля ЖСК — жилищно-строительных кооперативов — достигла к концу 80-х годов 15% в среднем, в крупных городах — 5%. Примерно столько же могло получить квартиру «повышенной комфортности».

В 70-е годы минимальный стандарт, отделявший бедных от небедных, всё время подрастал. В него постепенно включались разные сорта одежды, тогда как ещё недавно значением и ценностью обладал сам предмет: знаменитая фланелевая рубашка-ковбойка в клетку двух цветов, не менее знаменитый китайский непромокаемый плащ на два колера (серый и темно-синий) и т.п. Импортные туфли-лодочки, а затем женские сапожки выкупались отчасти спекулянтами с заднего хода, отчасти сменными ходоками от выгодно расположенных учреждений (потом уже происходило соответствующее распределение по номерам между страждавшими). В той же системе ценностей оказывались продуктовые наборы к большим праздникам.

Важны следующие обстоятельства. Во-первых, примерно для двух третей населения эти блага были недоступны по цене, и в учрежденческой среде главным инструментом аккумуляции денег на покупку оставалась «чёрная касса» — беспроцентная ссудная касса на доверии. Во-вторых, подавляющая часть населения страны была отторгнута от достижимости этого набора благ и добывала их из вторых рук. В-третьих, дефицитность была столь остра, что накапливавшихся дензнаков в толще тогдашнего «среднего класса» оказывалось в единицу времени больше, чем их предметных эквивалентов, что создавало иллюзию потенциального «богатства». Ножницы между наличными у граждан денежными ресурсами и эквивалентной им товарной массой продолжали раскрываться все шире, несмотря на неуклонный, ползучий рост цен, что и породило эффект массового «ограбления» в начале 90-х годов. По факту не было отнято ничего, но психологический эффект разового «обнищания» был очень велик и он продолжает играть существенную роль в современных переживаниях по поводу бедности.

Эти переживания тем острее, что тотальная массовизация телевидения дополнительно увеличила объем претензий на то, чтобы обладать предметами «отложенного спроса» всеми сразу и немедленно. Психологически необходимая потребительская корзина увеличилась рывком, тогда как в течение 90-х годов целые пласты ранее активных потребителей обнаружили себя в резко и жёстко изменившихся к худшему условиях — сравнительно с другими группами.

На основании экспедиционных материалов по глубинной России 2000 — 2002 гг. есть все основания утверждать: сравнительно с предыдущей эпохой  население современной России не стало жить хуже, несмотря на декларируемое уменьшение денежных доходов. В массив наиболее ущемленных вошли ранее привилегированные рабочие и сотрудники ЗАТО, жители монохромных по производству городов, основная масса преподавателей вузов, одинокие пенсионеры в крупнейших городах, одинокие старики в развалившихся колхозах и пр. Вместе они образуют весомый — до 15% населения — слой бедности, по размеру не превышающий слой бедности во всю предыдущую историю страны. Изменения произошли не в размере, но в составе маргинального слоя.

В целом можно зафиксировать: наши экспедиции не смогли обнаружить феномен реального голодания ни в одном из самых депрессивных поселений, факт существенного обеднения диеты по сравнению с предыдущей эпохой также не нашел очевидного подтверждения[6]. Несмотря на фантастически низкие официальные расходы на школьное питание (менее 2-х рублей в день на ученика), мобилизация собственных ресурсов как учебных заведений, так и родителей, в абсолютном большинстве случаев приближает питание к норме. 

За десять лет количество автомобилей выросло в арифметической прогрессии в населённых пунктах любого ранга. Магазинная выручка растет, но она плохо отражает общий объем покупок, совершаемых на рынках разных форм, включая субботние ярмарки с колес в малых городах.

Наиболее существенным представляется тот факт, что имущественное расслоение в целом принято большинством населения как факт бытия, уже оформившийся в автономные рынки: элитный, среднего класса и бедный. Эти рынки различаются не столько типологией набора необходимых предметов, сколько их качеством — как реальным, так и номинальным (имиджевым).

Это обстоятельство позволяет от общих рассуждений о бедности перейти к предметной дифференциации в двух измерениях: пространственном и социальном. Пространственное измерение предельно внятно, но труднее всего осваивается управленческой элитой России. Определяется оно просто: бедность локальна. Говорить о бедности конструктивно можно только в масштабе поселений, а не т.н. регионов[7].  

В социальном измерении целесообразно говорить о четырёх особых группах: маргинализованные пенсионеры, маргинализованные неполные семьи, обитатели «чёрных дыр», молодёжь. Однако и с ними дела обстоят не совсем так, как это принято описывать.

1. Вопреки плачам СМИ, пенсионеры в целом отнюдь не могут трактоваться как средоточие бедности. Во всяком случае, это не так для множества пенсионеров в малых городах и на селе, имеющих немалый натуральный или денежный доход от производства на участках. В реально ущемленном состоянии пребывают одинокие пенсионеры в крупнейших городах, проживающие в аварийном или ветхом жилище, что лишает их шанса на приработок от аренды. Особую группу образуют пенсионеры, существенно утратившие в статусе и доходах, так как они не могут смириться с необходимостью признать изменение судьбы. Множество из тех, кто в принципе мог бы обеспечить себе вполне достойное существование в случае грамотной продажи избыточного для них жилья с приобретением посильного жилища в других городах, категорически не желают это делать. Вопрос с ними разрешится сам собой через ограниченное число лет, обеспечив наследникам заметное приращение доходов.

2. Маргинализованные неполные семьи (равно как практически неполные семьи с патологически пьющими мужчинами или/и женщинами) образуют собой изрядную долю российской бедности, в отношении которой нет, и не может быть внятной государственной политики. Во всём мире этот слой поддается отчасти реабилитации исключительно в опоре на эффективные институты гражданского общества.

3. Среди обитателей «чёрных дыр», под которыми следует понимать не только отдельные, не слишком многочисленные поселения, в которых изменить ситуацию без вмешательства извне невозможно, но и отдельные кварталы или дома в средних и крупных городах, есть пока ещё незначительное число людей, которых нельзя отнести к группе бедности. Однако в ближайшие годы последние из таких упрямцев покинут место обитания, вслед за чем начнется поступательный процесс формирования «гетто». В работе с этим типом среды необходимо локализованное проявление сложной, смешанной политики в связке между государственными (муниципальными) и общественными организациями. Задача этого рода не ставилась всерьёз, если не считать особых московских условий (тотальное переселение).

4. Молодежь образует собой существенный ресурс маргинализации в ближайшем времени. С одной стороны — завышенные запросы на минимальный уровень товаров и услуг, с другой — завышенные надежды на обладание дипломом о высшем образовании, с третьей — минимальные перспективы на обретение собственного жилья. Именно в этой возрастной группе следует ожидать обостренного ощущения бедности, что предполагало бы серьёзные усилия властей, но до настоящего времени таких усилий не вызвало.

Общие разговоры о бедности и обнищании непродуктивны, но интенсивно продолжаются, в основном в ответ на прогрессирующее расслоение общества в связи с повышением уровня жизни в среднем. Средства массовой информации продолжают вносить свою долю в искаженное восприятие проблемы бедности и, «в угоду капиталу», как сказали бы в советское время, беззастенчиво пропагандируют дорогостоящие товары и услуги, выстраивая модель образа жизни, заведомо недостижимого для абсолютного большинства. В реальных условиях отсутствия цензуры это вопрос становления цеховой этики, что, увы, потребует немалого времени.