Непростое будущее архитектуры

И если геометрия сводит всякую поверхность, окруженную линией, к фигуре квадрата и каждое тело — к фигуре куба, а арифметика делает то же со своими кубическими и квадратными корнями, то обе эти науки распространяются только на изучение прерывных и непрерывных количеств, но не трудятся над качеством — красотой творений природы и украшением мира

Леонардо да Винчи

Глазычев В.Л.: И не видя подъёма, ощущаешь подъём. Даже не зная пути, по косвенным признакам можно ощутить, что там — за следующим поворотом. Можно было бы ощутить — в известном и понятном мире.

Однако архитектура вступила уже в неизвестный мир рывка культуры, которая в потоке инноваций, несомых научно-технической революцией, патетически, пытается сохранить устойчивые ориентиры. Персональный компьютер, с которым всё ещё немногим из нас довелось иметь дело, только кажется техническим нововведением. В действительности — это техническая реализация могучей проектной идеи, разрушающей привычный барьер между домашним очагом и всеобщим фондом культурных ценностей.

— Есть ли подобные идеи у архитектуры?

Глазычев В.Л.:Есть. Достаточно вспомнить десятилетней уже давности книгу А. Гутнова и И. Лежавы «Будущее города», где всерьёзосмыслялись проблемы экологической инфраструктуры (об экологии тогда рассуждали почти исключительно биологи), где всерьёзечь о стратегии «вероятностного» проектирования и диалоге между архитектором и горожанами (об этом тогда говорили лишь несколько чудаков). Есть. Довольно упомянуть выполненную ленинградцами программу развития города и области, где трёхмерная городская модель обогатилась реально за счёт введения четвёртого измерения — времени, в котором градостроительный образ соединился с технологическим образом поступательной реконструкции всей домостроительной базы крупнейшего города.

Можно ли, однако, утверждать, что уже высказанные крупномасштабные идеи вросли в плоть и кровь архитектурного мышления, не говоря об их ассимиляции в сфере экономического планирования или организации технических действий? Вопрос этот скорее риторический, ибо всякий, кому приходилось вглядываться в работы хотя бы Ленинградского Гипрогора, знает твёрдо, что до втягивания уже имеющихся идей в практику деятельности пока ещё весьма и весьма далеко.

Сегодняшнюю ситуацию естественно сопоставлять с той, что сложилась к концу прошлого века. Тогда у архитектуры была ясная, недвусмысленная альтернатива: перестроиться или уступить поле деятельности инженерии. Архитектура перестроилась.

Сегодня нечто схожее: или изменить самое себя, или уступить поле деятельности технократии. Сто лет назад сдача позиций грозила деградацией профессии архитектора и окостенением эстетического шаблона «стиля, приличествующего случаю». Сейчас капитуляция грозит большим — утратой человечности окружения, поскольку у технократии при всей её мощи нет средств сознательной организации среды для жизнедеятельности людей — эту среду она творит как бы попутно, как побочный продукт решения собственных задач.

— Есть ли у архитектуры идеи саморазвития?

Глазычев В.Л.:Есть. Уже более десяти лет назад оформилась идея принципиального расслоения профессии сообразно тому множеству функций, которые реально приходится исполнять архитектору, когда он включается в системы территориального или ведомственного управления, государственного контроля, прикладной науки или, скажем, товарного рынка. Исполнение любой из названных функций сколько-нибудь добротно требует, чтобы над фундаментом архитектурной квалификации были надстроены этажи специализированных знаний и умений. Без этого болезненный дилетантизм неизбежен и неустраним. Именно по этому пути движется архитектура всего мира, включая как высокоразвитые, так и развивающиеся страны. Однако до настоящего времени в нашем кругу как-то не приживается представление о том, что в изменившемся мире архитектурная деятельность не может идти спиной вперед, всё оглядываясь на «доброе старое время», к тому же изрядно мифологизированное.

Более того, многим коллегам кажется чистой ересью попытка усомниться в том, что сегодня слово «архитектор» по-прежнему означает «главный строитель». Но ведь в окружающем нас мире реалий то же славное слово может означать многое: «посредник» (между городами и строительным комплексом, между заказчиком и «банком» проектных схем); «интегратор» (многообразия специальных знаний о поселении, жилище, школе и пр.); «генератор» образцов решения неординарных функционально-пространственных задач, попросту «художник» и т.д. Значит, повторять доброе старое слово, не осмысляя его новые содержания, это — по Талейрану — хуже преступления, ибо это — ошибка.

Разумеется, проблемы саморазвития профессии не сводятся к постижению специализации её разных, далеко разошедшихся функций, но, мне кажется, по сравнению с этим вопросом остальные, при всей их значимости, всё же вторичны.

— Есть ли у архитектуры слова для выражения новых идей?

Глазычев В.Л.:Есть. Их даже чрезмерно много. Архитектор оперирует сегодня словами «расселение» и «среда», «сеть» и «инфраструктура», «каркас» и «ткань», «соучастие потребителей»... множество слов в ходу. Однако норма употребления слов и нормы мышления отнюдь не всегда связаны нерасторжимо. Полагаю, что архитектура сможет выйти на уровень сегодняшних (т.е. в завтра нацеленных) требований к ней не ранее, чем сознание архитектора овладеет искусством употребления слов и грамматических связок между ними.

Алхимия уступила место химии, когда «взаимное влечение» элементов стало «валентностью», и не было физики, пока в результате размышлений над падением тел не возникло понятие «ускорение». Это, конечно, не более чем аналогия — речь ведь отнюдь не об «онаучивании» архитектуры, не о чеканных дефинициях, ибо они-то как раз смертельно опасны для профессионального мышления архитектора, нацеленного на создание КАЧЕСТВА среды обитания. Но архитектура не свободна от словаря, и новая архитектура точно так же зависима от точности использования слов, выражающих сущность новых форм взаимодействия людей в пространстве, как старая архитектура формировалась предопределённостью значений «улицы», «площади», «двора» или «дворца» в каждую эпоху по-своему.

Дело не в дефинициях, потому что определение вырывает слово из естественного контекста других слов и образов, погружая его в искусственный контекст словаря или трактата. Речь, скорее, о «грамматике». Не касаясь здесь сложностей долгой истории зодчества и по необходимости огрубляя, всё же можно заметить, что добрых две трети нашего века архитектор тяготел к использованию весьма немногочисленных грамматических конструкций. Наклонение — по преимуществу повелительное, время — будущее: действия в стиле петровских указов: «Быть по сему!». Лишь совсем недавно, под давлением сдвигов в культуре, начали возникать совсем новые обороты: «если..., то», «учитывая, что...», «сначала..., а в зависимости...» и даже — в рамках концептуальных проектов — «а почему бы и нет?»

Этого типа обороты речи всё чаще можно услышать как во внутри-профессиональном общении, так и в общении архитектора с миром других профессий и занятий. Если приглядеться, то эти же обороты проступят в результатах архитектурного творчества непосредственно, чем, на мой взгляд, многое объясняется в успехах архитекторов за последнее десятилетие, будь то, скажем, театр Насвитисов в Вильнюсе, или таллинский универсальный зал Карпа, или комплекс «Арасан» Хвана в Алма-Ате.

Заметим, какие метаморфозы претерпел в нашем столетии тот специфический поиск «ключевого слова», без которого нет ни развития творчества, ни развития в его самоосмыслении. Сначала это слова, выражающие определённую фигуру мышления: конструктивизм, рационализм. Позже происходит своеобразный переброс в традицию стилеопределения, к которой быстро причислили и конструктивизм (с рационализмом это сделать не удавалось, и его надолго забыли). Побежали в нашем сознании как строчки световой «газеты» над зданием: неопластицизм, необрутализм, теперь ещё и хай-тек. Сюда же попал и постмодернизм, хотя он скорее обозначает всё же фигуру самоосознания поколения, отгородившегося от «отцов».

Во всей этой суете обозначений, поочередно претендовавших на роль «ключевого слова», одиноко прозвучала попытка возродить смыслопорождающий пафос 20-х годов — метаболизм Кензо Танге и Кисё Курокавы.

Но вот после искуса, содержавшегося в оттенках интерпретации слова «среда», после того, как в холодном мире методологических абстракций было разработано содержание «средового подхода» как принципа постижения действительности, происходит нечто новое и любопытное. Повсеместно и одновременно осуществляется своего рода обратный перевод с языка методологии на язык творческой деятельности. Возникает и опознается многими как «свое» смыслонесущее обобщение: контекстуализм!

Это одно слово втянуло в себя и средовую, и ценностно-историческую интерпретацию объекта творческой деятельности. Оно примечательным образом свободно от каких бы то ни было стилистических связей. Наконец, несмотря на поначалу царапавшую слух новизну звучания, в этом слове угадывалась сразу почтительность к тому духовному содержанию, что и два тысячелетия назад вкладывалось в слова «гениус лоци» — дух места. Разумеется, контекстуализм как «ключевое слово» отнюдь не является некой вершиной эволюции архитектуры. Нет сомнения в том, что когда несущее в себе весь груз столетия число 1999 сменится завораживающим числом 2000, а оно — вселяющим оптимизм числом 2001, новому «ключевому слову» нельзя будет не появиться. В среде «неофутуристов», появления которых резонно ожидать в ближайшие же годы, а то и месяцы, выдвижение претендентов на роль «ключевого слова» начнется гораздо раньше. И всё же думается, что до середины 90-х годов смыслового заряда слова «контекстуализм» хватит на то, чтобы овладевать им как новым. Это слово — не завершение, но несомненное приобретение!

— Есть ли у архитектуры мужество самоанализа?

Глазычев В.Л.:Не знаю. Знаю лишь, что оно остро необходимо. Речь ведь не о растравливании ран, не о пересчете бед и потерь, в котором иные стали находить своего рода душевный комфорт. Для жалостных вздохов мужества не требуется.

Два классических комплекса тяготеют над архитектурным сознанием. Два противоположных чувства пронизывают архитектурные высказывания последних десятилетий.

Один — комплекс профессиональной исключительности, оформившийся ещё во времена Иктина и Аполлодора, закрепленный в трактатах Витрувия и Альберти. Комплекс исключительности, взлелеянный традициями «матери искусств» (что, кстати, неверно, так как живопись и скульптура древнее на много тысячелетий), делает архитектора слепым к усмотрению ограниченности своего влияния на мир.

Другой — комплекс профессиональной неполноценности, сформированный растущим ощущением отрыва архитектуры от авангарда научно-технического прогресса, подкрепленный в нашем случае отрывом от семьи искусств с их традиционным у нас моральным авторитетом. У архитектурного комплекса неполноценности нет за плечами и сотни лет, но этого достаточно, чтобы четыре поколения зодчих свыклись с ним как с очевидностью. Он делает архитектора подчас слепым уже к действительным возможностям, скрытым в его профессии, толкает в объятия полунаучных схем, к измене художественному содержанию собственной деятельности.

На то и комплексы, чтобы в них прямо не сознаваться. Невысказанность их закрепляет, и порочный круг успел покрыться некоторой патиной времени. По-видимому, разорвать порочный круг проще в том фрагменте его периметра, что зависит только от архитектора; через освобождение от комплекса исключительности лежит путь и к тому, чтобы стряхнуть комплекс профессиональной неполноценности. Могу ошибаться, но создаётся впечатление, что излишне много тех, кто верит в возможность обратного движения, как будто статус профессии можно утвердить свыше и навязать канцелярским, приёмами. Думается, что принцип Сократа, т.е. самопознание без самолюбования, всё же надёжнее.

Наверное, осмысление сегодняшней стадии научно-технической революции в полном объеме предвидимых её следствий и переосмысление архитектурой собственных оснований — это едва ли не одно и тоже. Грандиозность программ, рождаемых технологической революцией в условиях революции социальной и культурной, требует от архитектурного самосознания двоякой скромности. Во-первых, эти программы нереализуемы архитектурными средствами в принципе. Во-вторых, чтобы полноправно участвовать в реализации этих новых программ, архитектура должна перестроить самое себя.

В самом деле, несколько более ста лет архитектор связывал с содержанием своей деятельности шаблонное представление о линейном прогрессе и создание нового — нового во что бы то ни стало, — считал естественной целью. Классическое содержание деятельности: решать с максимальным напряжением сил ЭТУ задачу в ЭТОМ месте и в ЭТО время — оказалось совсем вытеснено другим — сделать иначе, по-новому, непохоже. Но ведь известный парадокс культуры заключается в том, что так новое не возникает. Индивидуальность таким именно образом не возникает, ибо она — следствие, но не целевая установка. Ведь именно в силу этого парадокса культуры столь выразителен известный эффект «сложной площадки», блистательно проявившийся и в Пропилеях Мнесикла, и в ансамблях Капитолия Микеланджело, и ещё в тысяче славных мест, вплоть до наших дней.

Стоит поставить акцент на результате, и он оказывается, как правило, тривиальным, стоит перенести акцент на процесс решения задачи (имея это сделать, разумеется) — и результат возникает будто «сам», будто «посредством» архитектора. С этого типа отношения к задаче начинался подъём искусства во все великие его периоды. С этого отношения он может происходить и сейчас, происходит сейчас там, где безошибочно улавливается КАЧЕСТВО архитектурного решения. Но разве этот тип мышления, настроенного на саморастворение в задаче, является господствующим среди нас?

Новая техника, новые технологии, новые товары, новые кумиры...

Важнейшим для архитектуры следствием этой стремительной модернизации становится очевидным образом поддержание фундаментальной ценности человеческого окружения, развертывающегося вокруг того самого человека, что продолжает бытовать на горизонтальной поверхности, ассоциировать подъём с взлетом духа, камерность с уютом, просторность с величием, пустынность с затерянностью. Как бы ни менялось предметное наполнение среды взаимодействия людей под напором технологий, потребность в мелодической уравновешенности зрительных, слуховых и тактильных ощущений, потребность в ориентации остается все той же. Возможно, что она ещё и усиливается за счёт изрядной оторванности от покинутой предками природной среды и повышения информационной плотности среды урбанизированной.

Остается нужда в сомасштабности пространственных конструкций индивиду и группе, в созвучии этих конструкций различным состояниям и настроениям индивидов и групп. Все — традиционные гуманистические ценности, совокупность которых никак не выражается через механический набор и группировку так называемых факторов и потому достижимо только средствами умудренного историей искусства. Достижимо, если владеть этими средствами не хуже, чем владеет сегодняшний скрипач возможностями инструмента, созданного в эпоху барокко.

Лишь в нахождении новых связей (новых по необходимости) между фундаментальными ценностями человеческого бытия и изменяющимися под давлением общекультурных процессов ситуациями быта способны гаситься оба комплекса архитектурного сознания, представляющие собой «роскошь», которую архитектура уже не может себе позволить. Но является ли профессиональной нормой жажда овладения искусностью нахождения связи между сиюминутным контекстом и исторической традицией общей культуры?

Для достижения этой цели нужно многое, но представляется очевидным, что первым звеном этого непростого процесса должно, наконец, стать умение различать суть и видимость, задачу от псевдозадачи, проблему от псевдопроблемы. Перед архитектурой нашей жизнью поставлена одна реальная проблема: быть именно архитектурой, а не чем-то иным, восстановить натуральную для себя позицию в обществе и его культуре. Для того чтобы к решению этой единственной проблемы подойти всерьёз, необходимо освободить сознание от выродившихся обрывков застарелых псевдопроблем, вроде «проблем традиции и новаторства», или «проблем композиции», или «проблем синтеза». Нет таких проблем, есть задачи, которые решаются лучше или хуже, опираясь на знание или полузнание, с использованием большего или меньшего умения. Качество решения таких задач можно и нужно анализировать, то есть решать задачи интерпретации архитектуры, но и в этом проблем не было и нет. Необходимого умения различать тоже часто нет, но это опять-таки не проблема, а драма профессии, драма несоответствия между сложностью задач и незаконной упрощенностью мышления тех, кому пристало их решать.

— Есть ли у архитектуры отдельное будущее?

Глазычев В.Л.:К формулировке вопроса, который задал своей статьей А. Г. Раппапорт (Архитектура СССР, 1987, №3), добавлено одно слово: отдельное! Мне оно кажется принципиально важным, так как преобразует риторический вопрос в открытый. Думаю, что отдельного будущего у архитектуры нет, как не было у нее и отдельного прошлого, хотя в большинстве учебников по истории зодчества всему, что «за» архитектурой, что шире архитектуры, уделено лишь несколько необязательных по смыслу абзацев. Не было, хотя пытаясь преобразовать общество через изменение архитектуры, её «пионеры» идущего к концу XX века уже тем самым отделяли архитектуру от общества и противопоставляли ему.

Здесь речь не о прошлом. Ограничиться утверждением, что у архитектуры нет отдельного будущего, значило бы только, что в адрес исторического материализма отвешен очередной бессодержательный реверанс. Необходимо сделать следующий шаг и задать вопрос по-иному: вместе с чем, вместе с кем есть будущее у нашей архитектуры? Вопрос не простой. Определить, что будущее профессии, всей сферы деятельности сопряжено с кем-то и чем-то вне её пределов — значит непременно указать и на то, не с кем и не с чем выстраивается образ её будущего. Или, ещё резче: против кого и против чего следует строить этот образ?

Сейчас, когда общество вступило в сложнейший период реальной перестройки, обсуждать проблему развития архитектуры, не ответив на поставленные вопросы, было бы несерьёзно.

В устных обсуждениях и публикациях первой половины 1987 г., в документах январского и июньского Пленумов ЦК КПСС с полной ясностью обозначились сложности обстановки революционных преобразований в жизни общества. Между решительными сторонниками перестройки и её неявными и тем более серьёзными противниками происходит столкновение — ежедневно, в каждом конкретном деле, в ходе формулирования каждой плановой, проектной, организационной задачи. Особенно важно отдавать себе отчёт в том, что столкнулись не какие-то чётко очерченные социальные или профессиональные группы, а противоположные формы мировоззрения. Разрыв между ними проходит через каждую производственную организацию, через каждую профессиональную группу, даже через индивидуальное сознание человека, ибо перестройка раньше или позже затронет как экономические, так и статусные интересы каждого.

В этой непростой обстановке нет ничего более вредного, чем всякая попытка подмены сторон конфликта, чем, скажем, представление о противостоянии архитектора и строителя, архитектуры и строительного комплекса. Нет, не должно быть такого противостояния, тем более не должно быть, что по всякому конкретному поводу, будь то тип застройки или алгоритм взаимоотношений ПСО и горпроектов, столкновение аргументов и возможно, и необходимо. Нет такого противостояния уже потому, что «геометрия» отношений выстраивается иначе: между архитектурой и строительным комплексом чётко проступают контуры новой по существу, крепнущей фигуры Заказчика и ещё одной новой силы — общественности. По мере видоизменения ставших привычными форм государственного планирования, финансирования и управления значение этих партнеров архитектуры будет неуклонно возрастать. Следовательно, будет возрастать их самосознание, что требует от архитектуры понять оптимальную стратегию собственного развития в проблемном поле принципиальных изменений.

Это новая ситуация для самоосмысления архитектора, ведь до последнего времени он был склонен отождествлять себя скорее с управлением, чем с миром людей, которых он привык не слишком учтиво именовать потребителями. Отнюдь не секрет, что архитектор предпочитает обычно видеть в себе героя культуры, нуждающегося для раскрытия своих ресурсов лишь в щедром и благосклонном к нему меценате. Но ведь территориальные общности городов и сел по мере поступательной демократизации становятся все в большей мере избирателями в полном смысле слова, то есть будут все активнее стремиться к тому, чтобы за собой закрепить суверенное право выбора. Но тогда они уже не потребители, а полноправные соучастники определения путей решения собственных задач, что отодвигает архитектора на естественную для него роль эксперта, представляющего интересы прямого заказчика. Эта роль — естественная, но непривычная. Непросто ею овладеть заново.

Заметьте, ничего не следует изобретать — мы все уже столкнулись с подобной ситуацией. Поначалу зауженная по теме дискуссия, сосредоточенная вокруг конкретных проектов переброски северных вод на юг, проблемных ситуаций Байкала или Ладоги, довольно быстро высвободилась от частностей и обнажила свою суть в чистоте. Это уже давно не дискуссия, в которой скрещиваются одни предметные аргументы. Это — бескомпромиссная по существу борьба между технократической логикой прозатратной деятельности, нацеленной на «освоение» возможно больших средств, на самовозрастание, с одной стороны, и крепнущим общественным самосознанием — с другой. Нельзя не видеть, что эту борьбу никоим образом нельзя представить как спор профессионалов с дилетантами — именно так пытаются изобразить дискуссию технократы, ибо им это выгодно. В действительности обе стороны конфликта сформировали «свои» экспертные группы. Первичное столкновение «техников» и «гуманитариев» вскоре приняло форму состязания тех экспертов, кто отождествил себя с целью технократии, с теми экспертами, кто отождествил себя с гуманистическими интересами общества.

Нельзя не видеть, что архитектура уже входит в точно такую же ситуацию, и неожиданное для многих архитекторов столкновение с «охранителями старины» в последние годы следует трактовать как легкую «разминку». Трудность заключается в том, что прежде, чем города, сёла, производственные коллективы освоят реальное право выбора, что займет немалое время, архитектору уже придётся сделать выбор — чьим экспертом быть. Это личный выбор, у архитектуры же как сферы деятельности выбора фактически нет, у нашего творческого союза выбора нет. Все интеллектуальные, все душевные силы необходимо сосредоточить на том, чтобы шаг за шагом расширять поле возможностей, умножать число альтернатив не для «потребителя», не во имя «потребителя», но вместе с подлинным заказчиком, которому необходимо ещё помочь стать подлинным.

В этой непривычной и очень трудной работе архитектура не может терять времени — в противном случае время может потерять архитектуру.

Нетрудно представить себе недоумение или даже раздражение того читателя, которому уже сегодня приходится мучительно искать ответ на множество мучительных вопросов относительно собственной судьбы в условиях реорганизуемого строительного комплекса, в условиях давно устаревшей «машины» архитектурного проектирования, которая противится любой попытке посягательства на её суверенитет в пользу суверенитета творческой личности. Все рассуждения автора могут показаться такому читателю чем-то сугубо отвлеченным. В известном смысле так и есть, но дело в том, что только и исключительно через отвлеченное размышление о союзниках и противниках архитектуры как целого можно прийти к тому, чтобы усмотреть в практике новые возможности и новые трудности.

В богатом, многомерном японском языке есть, среди прочих, один примечательный иероглиф, начертанию которого соответствует короткое слово МУ. МУ означает «ничто», но это совсем не то «ничто», что выражается привычным нулем. МУ — это ответ на вопрос. Ответ на вопрос, заданный неправильно потому, что контекст мышления, сформировавший вопрос, неправомерно узок. Ответ МУ означает, что вопрос необходимо сформулировать заново, существенно расширив контекст его постановки. Эта статья — размышление о контексте вопросов к будущему нашей архитектуры. Без овладения этим контекстом в его многообразии и сложности на множество конкретных вопросов вроде того, как сложить отношения горпроекта с ПСО, как может соотноситься работа в мастерских Архпроекта с работой в проектном институте или как добиться того, чтобы принцип оплаты по труду был наконец распространен на архитектуру, не могут иметь иного ответа, чем иероглиф МУ. Иные ответы будут в равной степени неверны, пока на подобные вопросы не ответит практика, перестраиваемая совместными усилиями, перестроенная.