Непознанная страна

Российская провинция — непознанная страна, и потому, в частности, что познавать её нам мешают разные устоявшиеся стереотипы. Самое угнетающее наследие прошлого схематичного мышления — это все усредняющая статистика, раскладывающая города по графам — малые, средние, крупные, и всех усредняющая социология — решето, через которое проваливается вся сущностная информация. Отсюда и стереотипы, заслоняющие реальное индивидуальное своеобразие каждого города. Эти стереотипы вредны и бессмысленны, особенно сейчас, когда провинция пришла в движение. Как ухватить явную и неявную трансформацию общества, значимые микропроцессы, исподволь меняющие облик российской провинции? Наш собеседник — Вячеслав ГЛАЗЫЧЕВ, архитектор, культуролог вместе, в давние времена — постоянный автор и художник журнала, ныне возглавляющий Академию городской среды, первую в России независимую фирму, которая разрабатывает программы развития среды — от квартала до города — по заказам государственных, муниципальных и частных клиентов.

Глазычев В.Л.:Провинция — на самом деле непознанная страна. К ней нельзя подходить с готовым набором правил игры. Социологический подход оказывается мертвым тотально. Он хорош для выборок или больших массивов. А лирико-литературный — плосок, зависит от настроения. Возможен только контактный способ, способ погружения в гущу силовых взаимодействий в среде «молекулярных» поселений.

Необходимы некоторые условия вхождения. Контакт с властью; без него народ, инстинктивно законопослушный, ни на какие контакты не пойдет. Во-вторых, выход на центрального носителя идей референтгруппы. Каждый человек, с которым мы вступаем в контакт, должен быть «умножен» на число своих устойчивых связей с теми, кто в большей или меньшей степени ориентируется на его суждения. Дальше можно включать любой инструментарий, делать засечки, выяснять. И делать это можно только в русле понятной, конкретной программно-проектной работы. Чужака не впустят. Да и с чего впускать? Поэтому у нас задача всегда имеет конкретную форму — программа выживания и развития того или иного вполне определённого места. А поскольку мы люди профессиональные, то нас начинают уважать как людей, которые знают, что и как.

Надо войти в контакт, выявить личностный рисунок городского сообщества, понять, как люди воспринимают среду, в которой они находятся, найти в ней болевые точки и выработать многовариантные решения, в обсуждение которых втягивать снова этих людей, перекачивать через них информацию. Это все просто. Примерно так, как в медицине — поставить диагноз. Всего-навсего. Это искусство диагностики, хотя и имеет свою технологию.

В нашу группу входят деклассированные архитекторы (эта прежняя профессия здесь очень важна), затем те, кого очень условно можно назвать «экологами» (откуда бы они ни пришли — или выморочные экономисты, или историки, но люди, сменившие жанр, оказываются более гибкими, динамичными, чем узкие профессионалы) .

В конце 1992 года мы разыграли четыре сюжета: это был заказ Дмитровского Совета (г. Дмитров, Московская область), заказ мэра в посёлке Орджоникидзе (Крым), два заказа Министерства культуры по разработке концепции социально-культурного развития городов Старица и Тихвин.

Обычно мы на месте создаем творческую группу, и люди за своё участие получают компенсацию. Причем платим мы. Это очень важно психологически, что платим мы, а не городское начальство, и что они получают по труду, а не по рангу. Таким образом мы путаем карты и ломаем иерархию. С нашей стороны — трюковая операция, совершенно сознательная, рассчитанная. Наше действие всегда возмущающее и этим принципиально отличается от классического исследования. Вот это вхождение в контакт и есть самый эффективный способ разрушить стереотипы, связанные с российской провинцией.

Ну вот, представьте себе, город Дмитров — 68 тысяч жителей. Недалеко от Москвы. Нам кажется (по стереотипу), что все деловое отсосано в столицу, что градус социально-культурной жизни тут должен быть ниже, чем в удаленных городах. Тотально неверно. Градус этот оказался тут чуть ли не наивысшим; активность — коммерческая, организационная, менеджерская, культурная невероятна. Достаточно сказать, что в наше время любительский театр тут превратился в профессиональный и есть публика театральная, и её достаточно, чтобы театр мог состояться! Три крупнейших банка открыли здесь свои филиалы. Кому это пришло бы в голову? А среднедушевой доход в прошлом году — в полтора раза выше, чем в Москве.

И так всюду — стереотипы летят. Как понять, в чем тут дело? Мы применяем инструмент, который на ученом языке называется «персонализация», а на просто человеческом выясняем, кто определяет жизнь города. В Дмитрове это довольно значительная элитарная группа: снятие «устава» сегодня вытащило на свет тех, кого раньше словно и не было. Во-первых, предприниматели, многим владеющие и голос имеющие, и прислушиваются к ним серьёзно. Во-вторых, бюрократическая верхушка во главе с блестящим господином с Бауманским институтом за плечами, мгновенно соображающим, мгновенно всасывающим информацию, умеющим и управлять, и разыгрывать демократические процедуры грамотно, терпеливо, тактично и при этом со стальной волей. Он пользуется несомненной популярностью. Когда были перевыборы на выморочное парламентское место, он не прошел, потому что не явился кворум, однако у явившихся он получил большой процент голосов. В-третьих, газета местная — её ведут университетские выпускники хорошим русским языком, динамично и живо. Вполне читаемая газета. В-четвёртых, очень активная и даже агрессивная околоцерковная община — обскурантистская, чуть глуповатая, как ей и положено, но достаточно заметная. Не считаться с ней невозможно. Есть, наконец, очень сильная учительская среда с ярким проявлением личностных ориентации, а значит — расслоением школ, формированием где гимназий, где лицеев, где ещё чего-нибудь. Казалось бы, это только названия, да? Но тут ведь как "смайл плиз": назовёшься гимназией, и вроде уже "невместно", как говорят за границей. Короче, свобода, которую люди всё-таки получили, а главное — реализация собственного видения вытянула массу тех, кто сидел тихо.

Тогда вопрос: в чем вы видите основные сдвиги, которые произошли в небольших российских городах за период так называемой перестройки? Дошли ли до них наши столичные игры?

Глазычев В.Л.:Самое главное, на мой взгляд, — это исчезновение византийского барьера вокруг власти. Наша публицистика как-то игнорирует этот феномен, она считает, что если обозвал власть имущего дурным словом, то вот уже «свобода» и есть. На самом деле все сложнее и интереснее. Потому что когда мэру не стыдно растить свинюшек и получать свою «сарайку» — это существенно. Или когда бывший секретарь горкома, а ныне председатель райсовета занимается ульями и с этого живет, — тоже очень важно. Какая-то поведенческая демократизация, которая действительно уравнивает всех в гражданских правах. Думаю, именно это подсознательно делает местных руководителей более независимыми от вышестоящего начальства, в том числе и столичного. Потому что когда заместитель главы районной администрации мечтает завести трактир у переправы, то сама мысль, о том, что это возможно и, более того, даже естественно, определяет всю будущую ситуацию трактирного собственника. По-моему, это грандиозная, великая перемена.

Конечно, российско-советская подозрительность к торговле, отношение к ней как к занятию, за которое нужно извиняться,— всё это сохранилось пока. Но быстро не пройдет. И местные кооператоры, выпихнувшие сложными процедурами кавказцев, пока выживают торговлишкой сахаром и прочим, однако мечтают всё-таки что-то делать; они как бы потенциальные «хомо фабер», а коммерция лишь средство первичного накопления. Хотя сама эта извиняющаяся интонация, конечно, притягивает прежнее бытие.

И всё-таки та псевдореформа, которая волочится через нашу жизнь,— её как бы и нет, и всё-таки она есть,— значительно уменьшила веру людей в умного начальника. Мало-помалу начинают понимать, что груши с неба не падают, что хочешь не хочешь, а выкручиваться надо самим. Конечно, при первой возможности реликты проявляются: а вдруг "удастся за грош пятаков купить", урвать, схватить, выиграть в «лотто» миллион? Но это уже такое оживление в жанре викторины. А в повседневной действительности надо как-то жить. И живут.

— А как живут?

Глазычев В.Л.:Вот вам ситуация в Лихвине, самом маленьком городе России. Прежде всего это рантье. Эффект, который мы никогда не воспринимали в социально-культурном смысле всерьёз. Почти половина населения города рантье: пенсии относительно высокие, бесплатный проезд на местном транспорте, поэтому всю свою живность и все, что выращивают, они тут же волокут в ближайшую промышленную слободку, где ничего не растет, но где люди вырвали у властей по 70—80, а то и 100 тысяч и, следовательно, всё это быстро скупают. В самом Лихвине я купить молока не смог. Зато транспорт работает. Баня, правда, закрыта, но баньки почти у всех есть. Мэр Лихвина добыл гравий, вывалили на улицу, может даже и машина приедет, чтобы его разровнять.

Вода в колонках есть, достаточно очищенная. Конечно, прорех много. Столовой, например, нет. Местное сельпо хлеб привозить не хочет, а частник привозит свой «сникерс», пиво баночное (причём свежее, проверял), сосиски «галанские». Но частник просачивается ничтожно. Одна лавочка. Все остальные — казённые. Пекарня было совсем закрылась по причине аварийного состояния, но по причине слабости с рабочими местами так и не закрылась, и хотя новое здание построено, там что-то не завезено, не смонтировано. Хлеб пекут. Хлеб хороший. И никто работу не потерял. Социальная ситуация в этом отношении не сдвинулась с места. Работают во всяких градообслуживающих местах. Есть ещё место под названием «Промкомбинат», где делают бельишко, наволочки всякие. Одно время даже хотели пух делать для подушек, но этой сложной науки отделения пуха от пера так освоить и не смогли, вернулись к перу. Это очень интересная модель. Кто там работает? Женщины, в основном, предпенсионного возраста. Работа превратилась в клуб: иногда сырье добудется, иногда нет. Директриса выбранная, молодая — оклад себе положила, а дальше — иногда работает, иногда не работает. Вот такой «промкомбинат»! Есть молокозаводик и как бы даже функционирует и исправно речку отравляет. Какие-то мастерские есть. Библиотека тоже работает. Правда, столичного ничего не выписывают.

А вот в Мышкине, скажем, с прессой полный порядок, все выписывают. Книжки им в основном дарят. В Опочининскую библиотеку бывшие мышкинцы присылают, мы привезли.

Главное — это полное отсутствие ожидаемого отчаяния. Довольно благостная атмосфера, я бы сказал. Опирается она на то, что живут хорошо. Лучше, собственно, никогда не жили. Цены выучили очень быстро. В Мышкине мы оказались в первые дни ваучеров — когда пьянь пошла их сдавать по 3,5 тысячи и загуляла на всю катушку. Но остальные продавать не торопились. И вот вам очень интересное наблюдение: грань между пьющим и непьющим стала довольно чёткой. В весёлое брежневское время она было размылась, сейчас обозначилась. Не то чтобы все подались в трезвенники, есть «спитой» остаток, но он четок, фиксирован, поименен и живет своей жизнью. Тогда как основной контингент резко протрезвел. Четче прослеживается как бы «кастовость», отчужденность от пьяни. И это, пожалуй, самая любопытная новая чёрточка, которую я заметил.

Итак, в целом настроение спокойное. Отношения к столичным играм никакого. Мышкин, который лежит в зоне Ярославской губернии, посылал, когда мы там были, делегатов на областной сход аграриев, и даже в Москву кто-то ездил махать флагом. Ангелина какая-то: она в своё время была избрана в героини труда и сейчас в своей позиции пребывает. Но в основном это никого нисколечко не колышет.

Менеджеральный слой озабочен повседневными задачами выживания и периодическими мечтаниями, переходя из одного в другое. В общем живут нормально. Сколько бы стон ни стоял, всюду и все, кроме окончательно запойных, одеты чисто, ново. Школы ухитряются подкармливать. Сама школа, скажем в Мышкине, буфет свой открыла для внешнего люда — и дешевле, и чище, и вкуснее, чем в местной ресторации под названием «Ресторан-бар». Школьники летом занимались вполне осмысленным делом — у них были какие-то делянки, они что-то высаживали, подрабатывали этим. Не видать тоски в глазу, нисколечко. Можно встретить личностные переживания, как в столице, разумеется, у активного меньшинства. Мэр Лихвина человек молодой, энергичный, с амбицией, настоящий хозяин. Ещё будучи учителем, он получил от города руину под дом и сейчас вдвоем с сыном с великими усилиями приводит её в чувство. Причем как приводит: там выкружка в верхней части рам оконных. Я спрашиваю: «Что будете делать с рамами?» А он: «Думал-думал, решил, что оставлю. Стиль надо сохранять». А это означает, между прочим, что ему надо по кривой делать верх оконницы — нешуточная дополнительная работа. Вот такой человек. Он, естественно, переживает, потому что оппозиция во всех его действиях усматривает что-то не то, что он хотел бы.

Оппозиция сорвала выгодную для города сделку. Когда я говорю «оппозиция», не думайте, что это что-то партийное, определённое. Никаких там партиев не знают, оппозиция — как всегда на Руси: ежели ты власть, то я — оппозиция. Скажем, кто-то из оппозиции нарисовал вокруг Лихвина карту древних поселений и тем самым не даёт отвести участок, чтобы норильчанам построить дома и переселить несколько семей. И мэр переживает, но это переживания человека, наталкивающегося на идиотизм ситуации.

У городского главы Дмитрова самостоятельные контакты и с итальянской провинцией, и с голландской. Вот этого всего мы недооцениваем. У него там голландцы учили людей картошку выращивать. Фермеры уже выращивают. Конечно, статистически это все неразличимо, психологически — где с плюсом, где с минусом, но безразличными не оставляет, а в силу компактности демографического куста внутренний информационный поток достаточно интенсивен.

И так, в общем, всюду. Мне не встретилось места, где бы весьма значительное число жителей (не статистическое, конечно, а по значимости) не повидало бы свет — и в Европах бывали, и в Америках, и пропорционально, наверное, не меньше, чем столичные жители. И элита, и школьники, и значительная часть межеумочного слоя. Думаю, что это очень важно, ведь само наличие впитанного внутрь иного опыта — дело непростое.

Конечно, всё это лишь «ростки», как когда-то говорили. Ещё никуда не ушла глубокая, закоренелая расчлененность общества по производственным секторам. И чем сильнее промышленная феодальная структура предприятия, тем больше она рвет это новое сообщество на фрагменты. Связисты — это отдельный мир, водители автобусов — другой мир, водители грузовиков — третий. Они не смешиваются, у них разные дома, разные места для садовых участков. Рыболовы и охотники — разные миры, контакт между ними невелик, а пчеловоды — ещё один. То есть, на самом деле, если мы возьмем городок (и земли к нему так или иначе тяготеющие), то его можно уподобить многоэтажному дому в разрезе, где все занятые у себя в квартире множеством разнообразных дел, на лестничной ли площадке, у общей ли входной двери встречают друг друга только как прохожие. По общему телу города бродят лишь какие-то слабые токи до тех пор, пока на полюса не подано напряжение. Когда проявятся полюса, аморфное тело начнет структурироваться в силовом поле. Пока же есть лишь слабое фоновое воздействие возмущений в общем силовом поле России.

— А что, по-вашему, определяет индивидуальность города и что вообще делает город городом?

Глазычев В.Л.:Уникальный рисунок группово-личностных отношений делает города решительно не похожими друг на друга, такие, например, как Мышкин и Старица.

От чего зависит этот рисунок? В философском смысле это — случайность, во всяком другом — всё равно случайность. Главное сохранилась или нет какая-то группа носителей пусть реликтового, но всё равно городского сознания. Вот, пожалуй, позиция номер один.

А если и сохранилась, то как — весомо или маргинально? Вот в Мышкине она весома, а в Старице, которая больше Мышкина, — 6 тысяч и 9 тысяч, не шутка, в полтора раза,— она маргинальна. Причем местных мало и там, и там. Наши изыскания показывают, что горожан третьего поколения в этих крошечных местечках около трёх процентов. Представление о якобы неподвижной провинции — иллюзия, по ней прокатились все катки. Если обнаруживается хотя бы двести человек, являющихся активными носителями городской культурной нормы, то это работает. Например, в Мышкине библиотека и музей оказались невероятно живым местом. Как бы единственное, чем городок гордится. Чем-то надо гордиться — и за неимением чего бы то ни было ещё (а может быть, именно поэтому) их лидеры оказываются непременными участниками властного процесса, хотя не имеют никаких властных полномочий. Без них нельзя обойтись, просто потому, что это как бы никому не приходит в голову. Это вот и есть, пожалуй, нечто новое, именно постперестроечное. То есть они и до перестройки были важны. Не надо думать, будто прежде они никому не были интересны. Народный музей в Мышкине существует с начала шестидесятых,— он собран энтузиастами, старается избежать формализации, получения статуса, крыши. Правда, пока жив его создатель. Что будет дальше неизвестно, но сегодня вся местная элита с ним связана или из него вышла.

Произошло выскальзывание этого слоя, владеющего орфографией, синтаксисом и способностью выразить нечто, из-под подкладочно-изнаночного существования в легализованное, — это и есть самая важная нынешняя деталь.