Срединные века — сердцевинное время

Горделивую аннотацию стоит привести полностью:

"Первый том уче бника охватывает раннее и развитое средневековье (V — XV вв.). Написанный заново наиболее известными учёными и преподавателями средневековой истории из МГУ и других университетов, а также институтов Российской Академии наук, он отражает современные достижения медиевистики и даёт полное представление о европейской средневековой цивилизации.

Для студентов исторических факультетов".

В этом абзаце правдива только последняя фраза.. О, бедные студенты!

Все прочее — как сказал бы автор "Алых парусов" — скучная ложь.

Написанный заново? Ну уж нет. После нескольких реверансов по поводу ограниченности марксизма, выданных в главе первой, далее, сквозь почти все разделы идёт густопсовый истмат. Это отражено и в методологической схеме, согласно которой "производительные силы" и "производственные отношения", как мухи и котлеты, — отдельно: феодализм — сам по себе, а его культура и экономика — сами по себе.

Это выражено знакомым до боли языком: "формы социального протеста народных масс" (С. 62), "начало разложения цехового строя" (С. 261). Проявлено в гнетуще знакомой технологии сочинения учебников: разорвать живое, трепещущее целое на привычные куски, раздать оные "узким специалистам" и затем сложить в пухлую книгу. Это подтверждается тем дивным фактом, что и Ренессанса-то как бы и не было — он в другой витрине. "В практике преподавания пока принято считать условным концом средневековья первую буржуазную революцию общеевропейского значения... Эта периодизация принята в данном учебнике" (С. 25).

Налицо категорическое нежелание отлепить задницу от кресла, выйти хоть разок за рамки пересказа пересказов пересказанных ранее текстов. Хотя бы приблизиться к школьному учебнику, где, худо-бедно, и картинки есть, а иногда и фрагменты подлинников встречаются!

Известными учёными и преподавателями? Ответственному редактору, конечно, виднее, но мы в простоте своей обнаружили лишь одно известное имя — А.Я.Гуревича, каковому "по принадлежности" отданы на откуп средневековые "севера". Библиография к главам, в которой не выделены основные работы по теме (не в привычке студентов самостоятельно искать книги, о которых им ничего вразумительного не сказано), содержит отсылки к трудам провинциальных университетов (что, разумеется, хорошо), но напрочь игнорирует работы, изданные Эрмитажем или ГМИИ им. Пушкина, — факт, не лишённый пикантности. Очень трогательно, что есть Карл Маркс; спасибо, что есть Ле Гофф; но отчего нет Фернана Броделя, и почему Анри Пиренн упомянут лишь однажды прекрасной, правда, книгой о средневековых городах Бельгии (якобы только о них). При этом студенту ни за что не догадаться, что у Пиренна есть труды о Магомете и Карле Великом, тем более что, по мнению составителей, никакие иные языки, кроме русского, ему, студенту, увы, неведомы.

Современные достижения медиевистики? Незаметны. Честное слово, впечатление такое, будто всё это было написано, в лучшем случае, в оттепельном 57-ом году, когда из Большого мира к нам вдруг пошли книги и мы только-только начали прикасаться к гигантскому объему новых (для нас) фактов и новых интерпретаций.

Полное представление о средневековой цивилизации? Никакого вообще.

Хоть какие-то серьёзные сведения об орденах появляются лишь на 534-й странице, да и то в урезанном виде: о том, например, что цистерцианцы монополизировали геологию и рудные разработки по всей Западной Европе, нет ни слова. Повторяются старые, просвещенческих времен сказки о тесноте и антисанитарии средневекового города (С. 253), тогда как давно известно, что это, по преимуществу, — следствие переуплотнения, случившегося уже в XVII в., когда застроили огороды и сады позади домов, а из скотопрогонных проулков сделали улицы. Ни намека на сложные отношения городских цехов с "левыми" деревенскими ремесленниками, которых новорожденный капитализм умело использовал в борьбе с цеховиками. Зато целых две страницы — о восстании Уота Тайлера. Ничего не говорится о подлинном величии Венеции, сумевшей отработать филигранно тонкий политический механизм сдержек и противовесов, продержавшийся аж до наполеоновских времен.

Лишь на пятисотых страницах можно узнать нечто об университетах, о сдвигах в технологии, но сказано всё это так, что студенту никогда не догадаться о великой технологической революции X-XI вв., тем более — об агротехническом перевороте XI-XIII вв. О банковском деле — невнятная скороговорка, так что постичь всю грандиозность сдвига, совершенного при переходе от наличных денег к векселям, решительно не удастся... Ни слова о великом процессе формирования госпиталей и приютов, об их попечителях, чей деятельный гуманизм позволял, среди прочего, юной матери при желании сохранить анонимность: она укладывала младенца в окошко на поворотный стол и, позвонив в колокольчик, удалялась...

И всё же главное — не в этом. Назван Абеляр, но ни звука о сути, о напряженной, драматической природе схоластики (о переписке с Элоизой, например). "Потеряли" Фуггеров. Не догадаться читателю и о том, что антиклерикализм процветал не только на карнавалах и площадях, но и в литературе. Ни намека об отваге зодчих, состязавшихся с библейскими строителями Вавилонской башни. Боже милостивый, а чего стоит такой вот пассаж: "В куртуазной поэзии слышны голоса не только трубадуров-мужчин, но и женщин — Беатрис де Диа, Марии Шампанской. Подобно отважным героям рыцарских романов, они решительно заявляют свои права на равенство с сильным полом" (С. 562). И это — об одной из величайших дам в истории Европы, о Мари де Шампань, дочери Элеоноры Аквитанской, могучей правительнице, законодательнице мод, о той, кому был адресован "Роман о розе" (здесь даже и не упомянутый)!

Как-то я переводил хильдебертово "определение" Бога, составленное около 1000 года, когда стихла милленарная истерия:

Над он — под. Внутри — снаружи..
Все объемлет — всем окружен...
Он, собой венчая все, над собою все несет..
Все обняв, извне парит, все наполняя изнутри.

Не знаю, как студентам исторических факультетов, но моим студентам-архитекторам только из одного этого четверостишия становилось ясно, что диалектика была унаследована всерьёз. А истории о Деве Марии! А состязания между фундаторами шартрских витражей, когда дар цеха шапочников гордо бросал вызов дару Бланки Кастильской!

Ну, скажите, как нынешнему школяру, зевающему над сим плодом самодовольной педагогики, догадаться о страстной, блистательной, трагичной, авантюрной, чрезвычайно инновативной эпохе, которую век осьмнадцатый в приступе самолюбования обозвал средними веками?