Лекция
№3. Эксперимент переосмысления. Историческая интермедия18.12.1999
Глазычев В.Л.: Одним из элементов практической
игры, какой была наша избирательная кампания, был конкурс кандидатов
на роль перспективных префектов всех московских округов. Люди
участвовали, они обосновывали свои программы, и самым суровым
испытанием была необходимость встретиться со своими избирателями
и доказать, что они дееспособны. Это своего рода зародыш теневого
правительства. Создание институтов, имея поначалу символическую
форму, обладает мощным, обратным воздействием. Это сходно с тем,
как сказанное слово, врастая в язык, нередко становится дееспособной
конструкцией. Я поставил такой эксперимент с “Московской
альтернативой”. Этот своеобразный институт, возникнув из ничего
в момент, когда был зарегистрирован сайт www.msk.ru, за несколько
месяцев превратился в виртуальный субъект управления. Я вчера
подвел итоги — реальной московской власти уже пришлось сделать
17 поправок к своим прежним распоряжениям, не имея для того иного
основания, кроме промежуточных результатов нашей публичной
деятельности по анализу функционирования Москвы. Этот процесс
в принципе способен разрастаться, и наша стратегическая задача
— создать реальную модель для отстройки двухпартийной системы.
Опора для такой системы — города. Прежде всего — крупные города.
Следовательно, пока не существующая либеральная партия должна
быть городской партией, она должна делать городские программы,
пилотные проекты и их реализацию.
Мы
прошлый раз говорили о
Джефферсоне и Болотове, которые фанатически занимались сходными жизнестроительными
проектами и ставили. классический эксперимент “на себе”. Я просил вас подумать:
почему эффекты этих экспериментов оказались столь различными. По физическому факту
от одного результата, в болотовском имении, остались только литературные записи,
а другой является международным центром паломничества. На первый взгляд,
разница между Джефферсоном и Болотовым весьма принципиальна. Третий Президент
США, основоположник и идеолог нации, служил примером для подражания. Он эту идею
воплотил в жизнь — идею американской свободы, независимости. А Болотов не принадлежал
к правящим кругам. По поводу дома: если Джефферсону надо было утвердиться, закрепить
землю за собой. У Болотова — земля исконно была своей. Он чувствовал себя своим
на русской земле. Не положено в России сильно “выпендриваться”. Если ты построил
крутой дом — ты должен быть кем-то. Дом одного человека сохранился, а другого
— нет. Причины этому надо искать в культуре и исторической памяти общества. Российская
культура гораздо богаче, поэтому общество может позволить себе пренебречь материализованными
объектами, вроде дома. Посмотреть на историю — мы можем позволить себе разрушить
храм, дворец и т.д. Американская история короче по сравнению с нашей, во временном
аспекте им приходиться беречь такие частички, причина может заключаться в этом.
Тогда я спрошу: Когда основан Гарвардский универститет? Из
зала: Я не отвечу. Глазычев В.Л.: А когда Петербургский? Из
зала: 1755. Глазычев В.Л.: А Гарвард — в 1641. Это
к вопросу о длительности или краткости. Один из могучих мифов. Причиной
такого положения является экономический аспект, касающийся инфраструктур, с помощью
которых могли доставляться те же материалы. Экономическая причина. Квалификация.
Негр США — больше, чем один крестьянин России. Смотрите, как легко мы пользуемся
стереотипами. При каждой попытке отнесения к моменту, наскоро выхваченному из
плохо освоенной истории, мы неизбежно окунаемся в сферу мифологического сознания.
Один из стандартных мифов гласит: “Молодая американская культура”. Миф, который
порожден самой американской культурой. Американцы до сих пор любят говорить, что
они молодые. Если соотносить со всей совокупной историей европейской цивилизации,
то — да. Если же соотносить с эпохой “вестернизации” России, с петровским этапом
воспроизведения определённых европейских нормативов, когда мы здесь разучивали
наново, что такое производство, город, дом, хозяйство, то картина меняется. То
же относится и к поправке на степень американской свободы, тоже мифологизованной,
тоже относительной. Американская культура чудовищно нетерпима к “выпендрежу”
— во всяком случае до “революции” конца 60х годов. В Штатах сломать стереотип
было чрезвычайно рискованно. Недавний тому пример — Джордж Сорос. Молодым студентом,
бежавшим из Венгрии в Америку, венгерский еврей без связей, без прописанности
в тамошних университетах, не кончивший никакого университета вообще, по сей день
Сорос, при всех его миллиардах, остается чужаком, не принят в обществе. Один из
главных стимулов его интенсивной благотворительной деятельности в Восточной Европе
— это самоутверждение “перескоком”. Осуществить то, что не возможно сделать стандартным
образом, ведь навязать своё “я” силой одних денег невозможно. Скрытый феодализм
этой как бы весьма демократической культуры чрезвычайно силен. К той или иной
социально-культурной страте там можно принадлежать, войти в нее в первом поколении
почти нереально. Если бы Сорос сразу врос в мощную американо-еврейскую нью-йоркскую
корпорацию, у которой своё гигантское лоббистское поле, если бы он медленно поднимался
по её ступеням, он был бы “своим”. Если бы он вырос и учился в Бостоне, жил на
“правильной” улице, он врастал бы в классическую новоанглийскую структуру и тоже
стал бы “своим”. Если не то и не другое, то при любых деньгах персонаж — никто
и нигде. Тем более сильным такое было во времена Джефферсона. Невероятное
сопротивление общества поползновениям личности на самостоятельность — не в деле,
в образе жизни, в стиле жизни. При чем это общество расчленено на квазирелигиозные
и этнорелигиозные группы, из которых наиболее известны квакеры, меннониты (немецких
корней — они до сих пор во множестве в Пеннсильвании и в штате Мичиган). Это поразительные
структуры экономики, культуры. В зависимости от того, в какой прослойке человек
прописывается, к той он и принадлежит. He belongs. Это точное выражение
структуры. Прелесть ситуации Джефферсона заключалась в том, что в южных штатах
культура белых плантаторов была “европейской” и светской. В той же мере европейской
и светской, в какой ими была культура российских помещиков екатерининского времени.
Собственно американского образца ещё не было. Джефферсон — один из соавторов
Конституции, ведущая фигура в Ассамблее, необходимая фигура, ведь, наряду с, может
быть, Адамсом, только Джефферсон владел всей фразеологией античности, плюс непосредственный
французский опыт, без которого написать такую Конституцию было бы сложно.
Напрягите воображение: в той Америке почти никакого производства, кроме
производства строительных материалов и простейших орудий. Оружие пришлось делать,
хотя его старались покупать у немцев, французов. Понятие “европейское качество”
выступает как некий недосягаемый образец. В этих условиях Джефферсон ставит потрясающую
по значимости задачу — не просто поставить дом, а задать образец, соответствующий
идеалу. Дом, открытый наружу, свободно обменивающийся с природной средой портиками,
лестницами, врастающий в природу. Он читает Плиния, у него в руках том Палладио,
но деньги не позволяют сделать все и сразу — он относительно беден. И возникает
сверхзадача — как малыми деньгами достичь воплощения сверхидеала. Он решил ее.
Но этого мало. Джефферсон, как архитектор, выступает в мощной инновационной
роли — он создаёт кампус. Первый в истории университетский кампус. Университет
в Шарлотсвиле им был спроектирован как римский форум: длинный зелёный газон, завершённый
римским Пантеоном, в котором была библиотека: абсолютная символизация, символизация
греко-римская. Личный дом и дом университета оказываются сопоставимыми. Разница
в чем? Свой дом он строит сам, на свои ограниченные доходы. Строит его 20 лет.
Строит на своей земле, на свои средства. Университет — на земле штата, по закону
штата, на средства, собираемые штатом. Трагедия людей, вроде Болотова, заключается
в поразительном несовпадении с контекстом. На одних регистрах сознания оно совпадает
с контекстом, на других нет. Совпадает с государыней Екатериной, поскольку они
исповедуют те же образцы. Екатерина стремится к тому же: к символизации прогресса.
Для нее это задача номер один. Но это задача, поставленная при Дворе. Это воспроизведение
готовых образцов, а не создание образцов человеком по себе. Ещё Ключевский
подчеркивал, что трагедия Новикова-книгоиздателя не в том, что он действует, а
в том, что он, действуя самостоятельно, тем самым подвергает сомнению то, что
источником всякого благотворного действия является только трон. Идеи у них совпадают
с государыней, задачи совпадают. Но в екатерининской России не могло быть второго
деятеля. Второй может быть только исполнителем. Разница мыслительного контекста
с Америкой грандиозна. Вторая сторона драмы — экономическая. Мы подходим
к жёсткой теме —бедность страны. Опять темы мифологии — страна обширна, обильна,
богата, и все как бы верно, но обжитое пространство у нас меньше, чем в США. Большая
часть его страны не пригодна для жизни, кроме как для сугубо экспедиционной. Препоганый
климат — короткий период вегетации растений и, соответственно, так называемое
негарантированное земледелие. Невероятная тяжесть преодоления расстояний. Расстояния,
вроде, огромны и в Америке, но там вода течет куда надо. Здесь — тоже вода, но
в основном она стекает не туда, куда бы следовало. У Болотова множество крепостных,
но в контексте — другая модель хозяйствования, согласно которой семь десятых продукта
проедается, поскольку продукт мал. И мы опять погружаемся в мифологию,
связанную с крепостным миром. Есть несколько книг, мало известных, но их обязательно
надо прочесть, и среди них непременно “Городское право в дореформенной России”
Рындзюнского (1957). Его же “Обычное право в дореформенной России”, пятнадцатью
годами позже. Здесь проступает очень важная вещь. Наш образ крепостной экономики
сложился, скорее всего, под влиянием Гоголя и Лескова. Серьезной литературы, отчужденно-академической,
не могло быть. 19 век окрашен идейной ангажированностью реформаторов — главным
было отменить крепостное право, соответственно оно всемерно демонизировалось.
После революции вообще не о чем разговаривать. Говоря “миф”, я не говорю,
что дореформенная Россия — это рай земной. Я говорю лишь о том, что мера прибавочного
продукта ничтожна мала. Основной массив нарабатываемого капитала поглощается самим
крестьянским хозяйством. К тому же российская особенность, принципиальное отличие
от англо-саксонской модели заключалось в распылении, в дележе хозяйства между
наследниками. Размельчение крестьянского хозяйства уменьшало и тот прибавочный
продукт, который в нем порождался для собственных нужд. Выделяющемуся из отцовского
хозяйства сыну надо было построить дом на том же клочке земли (женщина была в
целом защищена в обычном праве российского крепостного периода, она не была обездолена,
она была законной наследницей). Эта схема непрерывного расчленения пораждала дикую
перенаселённость обжитых пространств, ещё не поддержанную государственной политикой
колонизации Алтая, Сибири — это всерьёзделается в столыпинское время. Приняв
всё это во внимание, мы получаем феноменальную схему, при которой, чтобы поддержать
необходимый стандарт жизни гвардейского поручика, нужно было не менее 700 крепостных
крестьян. Все, что менее — означало нищету. Из Европы импортируется все, включая
рессорную сталь, сталь для кос, непременные элементы дворянского стандарта стоят
целое состояние. Когда корова стоит пару целковых, бальное платье Натальи Николаевны
Пушкиной обходится в две тысячи, а собственным выездом Александр Сергеевич никак
не мог разжиться — несмотря на гонорары, несмотря на долги. Фантастические ценовые
“ножницы” искусственно поддерживаются таможенной политикой. Пошлины на ввозимые
товары велики, за контрабандой охотятся свирепо, вполне важных господ обыскивают
сверху донизу, до подкладки. Ножницы между возможностью получения денежных доходов
и необходимыми по культурному стандарту ценностными наборами для потребляющего
слоя. В Штатах раствор ножниц меньше. Дорог импорт и там, но выгоден экспорт:
табак, хлопок, затем и хлеб. Массированный вброс американского хлеба хотя и не
выбивает Россию с европейского рынка, но сокращает доходы от экспорта хлеба —
заметим, кстати, что этот экспорт во многом производился за счёт искусственного
снижения собственного потребления. Ко времени, когда Болотов строит своё имение,
Россия получает следующий сильнейший удар. Россия всё ещё жгла свои леса, чтобы
получать высококачественное железо, когда англичане создают коксовую домну. Цена
железа летит вниз. Хлеб упал, железо упало. Больше в России ничего нет. Мех обесценен
экспортом из США и Канады. Спрос на пеньку падает с распространением цельнометаллических
судов. Три звена, на которых держался баланс Екатерининского времени, на чем держалась
экономика безумно дорогого импорта, получила три удара сразу. Но ведь психологическая
потребность в импорте не уходит. Напротив, медленное, но неуклонное разрастание
класса потребителей, вбиравшего в себя богатеющую часть предпринимателей, первые
намеки на третье сословие втягивают в этот оборот дополнительные слои. Личное
дворянство, которое получалось по окончанию университета, Академии художеств,
расширяло этот круг. Вроде бы, речь о не слишком больших числах, но это только
кажется. Посмотрев статистику, мы обнаруживаем стремительное нарастание
потребляющего класса. Потребляет этот класс импорт. На чем удается сбалансировать
хозяйство? На превращении крестьян в покупателей текстиля. Как бы Фордовская задача
решалась здесь вынужденно. У Форда, век спустя, задача — сделать покупателями
автомобилей рабочий класс. В России, веком раньше, надлежало выбить из употребления
домотканое полотно, и недаром тот же Болотов чрезвычайно интенсивно занимался
льном. Экспортировать текстиль Россия не могла, так как Индия начала производить
дешевый текстиль, которым через Англию заливает Европу. Впервые в России была
поставлена задача раскручивания собственного производства, нацеленного на внутренний
рынок. Только при такой постановке макрозадачи то железо, которое стало
невыгодно экспортировать, начинает поглощаться сельским хозяйством. Совершается
переход от сохи к плугу с отвалом. Однако прогресс производства наталкивается
на мощное препятствие — нехватку органических удобрений. Скота мало, кормится
он плохо, с понятными последствиями. Отнюдь не случайно Болотов был озабочен не
столько строительством своего дома, как идеального жилища, сколько строительством
своего хозяйства как “экономии”. Знаменитое слово “экономия”, которое перед революцией
начинает обозначать прежде всего немецкие хозяйства Причерноморья, утверждалось
людьми типа Болотова как идеальный образец. Экономия — значило научно сбалансированную
компенсацию плохой почвы, плохого климата, преодоление неблагоприятных условий
за счёт интеллектуального прорыва к новейшим тогда технологиям селекции, ухода
за землей. Недаром, самым знаменитым почвоведом мира на какой-то период
становится русский — Докучаев. Стоит задача выживания, острая задача выживания.
А при этом проклятое потребление все растет — по объему людей, к нему приобщающихся.
То же самое крепостное хозяйство очень любопытно в этом отношении. К середине
прошлого века крепостных-то уже на самом деле мало, и крепостные — это преимущественно
дворня, а пашущие крестьяне все больше и больше к этому времени лично независимы.
К 1861 году, напомню, только 13% крепостных крестьян. Если всего крестьян минимум
85% населения, но от них только 13% крепостных, то все остальные уже лично свободны,
однако это ничего не меняло по экономическому существу. Иными словами, когда мы
начинаем залезать под кожу процессов, то немедленно обнаруживается, как глубоко
сидят стереотипы, которыми мы и сегодня кормимся в своей собственной жизни. Натуральность
ценовых “ножниц” признается как нечто, данное от бога. К началу 20 века, когда
достаточно развито денежное хозяйство, когда люди, вроде гимназических учителей,
могут с детьми выезжать в Европу (это они себе могут позволить), позволить себе
покупку двухколесного велосипеда для ребёнка они не могут. Велосипед или духовое
ружье в сознании подростка 1911 или 1914 года эквивалентен сегодняшнему автомобилю,
вроде “Порше”. Все потому, что мы разделяем с той эпохой одну и ту же программу
высоких потребительских ожиданий при малых возможностях их обеспечения. В
чем Россия в этом отношении вырывается из этих клещей? Да только в одном, и то
относительно — в книгопечатании. Здесь хотя и высокие цены, но они свои, они сбалансированы
со спросом, и рост спроса порождает рост производства, дифференцированного по
группам читателей. Любопытно, что и в нашей нынешней реформе книгопечатание стало
первым и основным движителем собственно рыночных отношений, вслед за чем в этот
процесс встроилась сборка и продажа компьютеров. То же было столетием раньше.
Книгопечатание было первой зоной, в которой отстраивались действительные, чистые
рыночные отношения. Во всем прочем отношения оставались государственно-протекционистскими.
Промышленное производство — преимущественно казённое. Но даже если оно
частное по форме собственности, то полностью регулируется казной. История России
на переломе от 18 к 19 веку, и сам 19 век удивительно интересны, тем более что
как раз эта история до совсем недавнего времени наименее проработана — по совершенно
понятным причинам. Для марксистской истории 19 век не существовал иначе как предполье
Октябрьского переворота, поэтому как таковой он, собственно, не изучался вообще.
А зачем? Раз он сыграл свою роль в подготовке революции, то его можно отбросить,
забыть. Подход к этому исследованию был затруднен невероятно отсутствием документации.
Т.е. документация-то, конечно, имелась, но была труднодоступной. К тому же, требовалось
получать всевозможные разрешения, что было адски тяжело, тем более что утвердить
предметное изучение материалов 19го века в планах институтов было почти невозможно.
Зачем всё это копание в старых текстах? Затем, что ключ к пониманию сегодняшнего
контекста постановки и решения задач лежит глубже, чем только советская история.
Мы все были большие мастера упаковывать подлинный предмет интереса в иную
формулировку тем, так что сам черт не мог разобраться в этом деле. Я когда-то
утверждал в институте тему, которая именовалась так: “Изучение состояния городской
среды в зонах ограниченного доступа”. Прошло нормально. Мне было интересно проехать
на эстонские острова, которые тогда были закрытой зоной. Или я посылал людей в
зону мордовских лагерей. Увы, такие вещи изучались, но не публиковались, не планировались,
как издаваемые. Мы с вами получили “дыру” как раз в 19 веке. И получился парадокс
— 16 и 17 века гораздо полнее изучёны, чем век 19. Не влезши в его шкуру, сегодняшний
век мы можем понять только поверхностно. Я назвал только первую структуру:
натуральная привычность “ножниц” между обязательной культурной нормой (“Адидас”
или велосипед — не имеет никакого значения), и производством собственного, внутреннего
продукта. Чуть пережимая, можно сказать, что в этом смысле мы сегодня вновь оказались
как раз в 19 веке. Культурный стереотип двигался своим чередом. Во времена Екатерины
сочинялись идеологически-выдержанные мюзиклы, и государыня к этому прикладывала
изрядно руку. Один такой мюзикл имел в себе обмен ариозами между крестьянами и
помещиком. Петь я не буду, но произнести могу: Крестьяне:
“Лошадей, коров, овец
Много мы имеем в поле,
И живем
по нашей воле.
Ты нам барин и отец”. Барин:
“Коль крестьяне мной довольны
Сам собой доволен я.
Коль
они счастливы, вольны,
В этом радость вся моя”. Понятие
воли здесь не так бессмысленно, как может показаться на первый взгляд. Эпоха,
которая считалась безграмотной, на самом деле безграмотной не была. Просто не
каждый владел грамотой, но обыденное право предполагало в хозяйстве своего рода
нотариальные записи без нотариуса, составлявшиеся доверенными грамотеями. Де-юре
у крестьян не было собственности, де-факто и крестьяне, и помещики признавали
эту собственность, равно как и записи по её составу. Было подлинное владение
внутри крестьянского хозяйства, и, за исключением патологических отклонений, вроде
скандальных историй с Салтычихой или хозяйкой аракчеевского Грузина, неписаная,
но признанная норма обыденного права предполагала невмешательство во внутреннюю
систему самоуправления. Знаменитый закон о вольности дворянства, освободив дворян
от обязательной службы, привел к возникновению совершенно фантастической картины.
Бросая государственную службу, к себе в деревню, в имения устремилось множество
невежественных владельцев, не имевших ни малейшего представления о рациональном
ведении хозяйства. То, о чем мечтал Болотов, — сделать класс дворянских собственников
носителем экономического сознания, реформировать сознание от потребительской ориентации
к производительной, сделать его острием реформы, — было чистейшей утопией. Прекрасная
утопия. Здесь позиции Болотова и государыни совпадали, она тоже не видела иного.
Но, увы, производимый прибавочный продукт — ничтожно мал. Это прослеживается
по динамике роста количества лошадей, крупного скота, по динамике относительно
сокращения земель за счёт раздела имущества и потери производящей силы земли.
Надо отдать должно г-ну Ульянову-Ленину, хоть он и передергивал со статистикой,
но в целом его работа по истории капитализма в России заслуживает внимательного
чтения. Желательно только влезать в первоисточники, на которые он ссылается, вроде
Михайловского. Почему важно? Потому что отчленить мифотворчество от подлинного
массива фактов совсем не просто. Детский вопрос: с какого времени существует крестьянская
община? И народники, которых винил во всех грехах господин Ульянов, и он сам,
не сомневались в одном: сельская община была всегда. Маркс, опираясь на тексты
народников, даже воображал себе переход российской сельской общины к социализму
(идея колхоза тоже отсюда). В действительности сельская община насаждается барабанным
боем и порками в начале 19 века, как неизбежно необходимый способ переложения
структурной работы по сбору податей и недоимок на народонаселение, экономя, к
тому же, на жалованье низовых чиновников. Это реформа графа Киселева. Община насаждалась
искусственно поверх реальной традиции всех архаических обществ — так называемых
помочей. Речь о соседской взаимной помощи, когда аккумулируются усилия, чтобы
построить дом или распахать землю овдовевшему семейству. Это отнюдь не
община как самооблагаемая структура, это сосуществование для выживания, как по
сей день в Африке, частью — на Кавказе или в Молдавии, у гагаузов. На это режим
ранних Романовых навесил круговую поруку за выплату податей и за натуральные повинности.
На этом неглубоком фундаменте была изобретена, в опоре на несколько случайных
записей, относящихся к эпохе Ивана III (община как “вервь”). Была выстроена идеологема
общинного быта. Всего два поколения, и к периоду полемики между народниками и
“революционными демократами” ни те, ни другие не сомневались в натуральности и
извечности крестьянского “мира”. Идеологема была закреплена. Куда вам деваться,
если вы в деревне? Бежать? И здесь происходили чрезвычайно интересные вещи — у
российского народонаселения было одно инструментальное средство высвобо дения
— это “утечь”, они утекали, благо места хватало. Есть поразительные документы
— отчёты губернаторов 30-40 г.г. 19 века. Они напечатаны в Русском архиве, есть
в архивах прежнего МВД. В этих отчётах вы наткнетесь на любопытные тексты. Отчет
губернатора Тавриды: “До четверти крестьян обретаются неизвестно где. По слухам
распахали земли в Херсонской губернии”. Это официальный отчёт . Или другой: “В
городе Пошехонье жителей нет, и куда разбежались неизвестно”. Это не анекдот,
и не Салтыков-Щедрин, это официальные бумаги. “Голосование ногами” оказывалось
единственным средством выскакивания из общинного порядка, при каковом замечательным
образом закреплялось знаменитая будущая колхозная норма — 3 работающих на 7 неработающих.
Расплачиваются, потому что подать должна быть заплачена, хотя не может быть выплачена
в полном объеме, и прощение недоимок становится предтечей советского списывания
колхозных долгов. Крепостных крестьян к реформе осталось не так много, но
реформу все таки оправданно называют Великой. Кто был освобожден в 1861 году,
кроме крестьян? — Города. Соверешённо упускается из виду, что на города налагалась
та же самая круговая порука. И городской мир был учрежден так же, как мир деревенский.
Есть замечательные судебные казусы, когда какой-нибудь город Вольск был присужден
к продаже выгонных земель за долги одного вольского купца. Круговая ответственность
за личную деятельность. Это напоминает сегодняшнюю нашу деятельность, когда бюджет
оказывается ответственным за любого строителя “пирамид” или заемщика иностранных
средств. Продажа выгонных земель ещё не наблюдается, но вместо выгонных земель
используются акции предприятий. Разница невелика. Иными словами, мера нашего —
я сюда включаю себя, что-то мне известно, что-то я читал — мера нашего невежества
по поводу нашего же 19 столетия ни с чем несопоставима. Какая бы программа экономического
реформирования ни отстраивалась сегодня, всегда занятно задать вопрос: что реформируется,
куда и зачем? Впервые этот вопрос был “закрытым” образом поставлен парой
институтов в эпоху Андропова: что такое развитой социализм? Это впервые был поставленный
вопрос: где мы живем? Это совсем не простой сюжет. Два вопроса на вскидку: где
осуществляется товарно-обменная деятельность в конце 18 и до середины 19 века?
Вне городов. Вне податного хозяйства города. С ярмарки ни копейки городу
не идёт . Ярмарка существует по образцу ярмарок Европы 12-13 века, в неком пустом
межпространстве. К этому пустому месту и тяготеет ярмарка. Ярмарка платит с оборота,
но свободна от поземельных податей. Город выключен из основного товарооборота.
Первое экспертное социологическое исследование, проведенное в России —
это 1763 год. Есть замечательное издание, но оно очень редкое. Поскольку Екатерина
была дама не глупая, и знала, что жульничать здесь умеют все, исследование изначально
было продублировано. Одна его часть осуществлялась через Академию Наук, а вторая
- через Кадетский корпус. Структура вопросов была идентична, и эти анкетные листы
были разосланы по всем градам Российской Империи. Градоначальство должно было
эти анкеты заполнять. В текстах легко проступает исходный немецкий текст, переводившийся
на русский: в чем упражняются обыватели? Экзерсис в этом вопросе присутствует
неустранимо. Это понятно. Академия Наук все переводит с немецкого на русский,
и, за отсутствием студентов, академики читают лекции друг другу. Это очень любопытный
период. Так вот, ответ на вопрос — в чем упражняются обыватели, — звучит одинаково:
“обыватели упражняются черною огородной работою, а торгов не бывает никаких”.
Мы имеем дело с удивительной структурой, в которой города в действительности
нет. Слово “город” от русского “городить” существует. Но города,
как европейского типа среды обитания, не существует. Главный источник
существования российских “горожан” — сельское хозяйство. У нас
есть сейчас оазис этого типа, я его изучал. Есть журнал “Русская
провинция”. Я опубликовал в нем статью “Самый маленький город
России”. Это город Лихвин,
ныне — Чекалин. Он и в 1911 году был точно такой же и по населению
и по образу жизни. Сегодня в городе Лихвине-Чекалине на 1240 душ
600 голов крупного рогатого скота. В два раза больше, чем в трёх
бывших колхозах-совхозах вокруг. Более того, живет этот город
недурно, кормит соседнюю промышленную слободу Суворов, где ТЭЦ
и прочее, где народ не умеет возиться с землей, не хочет, не имел
земли. Пользуясь благами постсоветского пространства, а именно,
бесплатным проездом для песионеров, лихвинцы не тратят ни копейки
на перемещение товара, лихвинское старшее поколение днюет на рынке
Суворова, и этим живет.
Это
казус. Но он и сейчас распространен более чем кажется, тогда в 19 веке ведущими
в агротехническом смысле производителями сельской продукции в России, за исключением
зерновых и льна, являлись города, а не деревни. Звучит странно, но это факт. Кто
знает, с чего сейчас живет Суздаль? С огурцов. Культура нежинского огурца воспроизводится
там очень качественно. В 70-е годы суздальцы даже наладили местный тип соломенной
циновки, которой накрывают рассаду, местное ноу-хау. А в досоветское время Суздаль
жил продажей лекарственных трав. Есть одна вещь, которую каждый образованный
россиянин должен прочесть: Семенов-Таньшаньский. Описание государства Российского.
Поразительно интересный материал. Это начало 20 века. Гигантская ретроспектива
карты, опора на серьёзную статистику, это научный продукт, не идеологический.
Там можно обнаружить вещи, которых в других источниках не найти. У Маяковского
в “Клопе” есть строчки: “Дайте ножик, дайте вилку, я зарежу свою Милку.” Все думают,
что это Маяковский придумал. А у Семенова-Тяньшаньского можно найти, что это двустишие
записано в Ярославской губернии в 1872 году. Вилка для тогдашней деревни — совершенно
экзотический предмет, но она уже фигурирует в стишке, и такая мелочь позволяет
понять, что круг идеологизированного потребления упорно расширялся, включая сапоги,
которые являлись символическим, а не носимым предметом (шли босиком, а сапоги
через плечо) — они выполняли ту же роль, что фрак или смокинг. Когда в
схему сельского сознания начинает понятийно включаться вилка, мы имеем дело с
грандиозной революцией. Когда при чтении трудов по эконом-географии обнаруживается
проникновение керосина в деревню, мы имеем дело с качественным скачком, с обещанием
стремительного расширения национального рынка. Пусть это в начале символический
акт, ведь поначалу керосиновую лампу можно найти лишь в самых зажиточных домах,
но проходит 10 лет, и потребление керосина становится нормой. Иными словами,
нам чрезвычайно важны мелочи такого рода, часто чувственные, далеко не всегда
статистически обработанные. Маленький, но яркий пример — А.С. Пушкин жил в Петербурге,
в снимаемой квартире. А сколько народу жило в этой квартире? У Пушкина? — 21 человек.
Семья большая, свояченица, четверо крепостных слуг, с которыми Пушкин никогда
не расставался, прочая остальная прислуга. А денег на собственный “выезд” у него
так никогда и не было, а вот каретный сарай был, так как входил в состав арендуемого
хозяйства. Или другой пример: Державин был прогрессивным человеком. Узнав о том,
что есть такая вещь как доходный дом, Державин решает построить доходный дом,
как сказали бы сегодня, с целью диверсификации источников дохода. Проект он заказывает
своему родственнику, архитектору Н. Львову, что было немалой экономией, ставя
весьма остроумную задачу. Как бы сделать так, чтобы дом, выходящий на Невский
проспект и Фонтанку, выглядел двумя разными дворцами. Хороший архитектор эту задачу
решил достаточно парадоксальным образом: один фасад сам по себе, другой сам по
себе. Там, где много квартир — дом выглядит как один дворец. Львов создаёт проект
первого “чёрного” хода, “черной” лестницы, воплощая в пространстве идею разделения
структур жизнедеятельности. Ход для господ и ход для прислуги. Как вы понимаете
доходный дом? Из зала: Жить не в своем доме, а приезжать
туда, например, из Петербурга в Москву. Глазычев В.Л.: Это одно.
Помещики, уже подразорившиеся, чаще всего оказывались не в состоянии жить на два
дома, содержать как имение, так и собственный дом в столице, т.е. спрос на снимаемое жильё возникает как экономическая потребность. Дешевле снимать жильё, чем строить
своё . И второе, гигантский выброс нового интеллигентского сословия. Из
зала: Врачи, студенты? Глазычев В.Л.: Студенты тоже,
но студенты и тогда жили не сладко, снимая комнату или даже угол. Спрос порождался
расширением объема юридических операций. Нотариусы. Первое, с чего начинается
расширение образованного сословия, зарабатывающего на жизнь. Затем спрос и предложение
меняются местами. Складывается немалая группа декораторов, ведь чужое жильё необходимо
адаптировать к собственным нуждам. А как адаптировать, чтобы не вылететь из классового
норматива? Это проще делать с помощью профессионалов, а не самостоятельно. Прибавьте
художников — тех невеликих портретистов, которые исполняли функции будущих фотографов.
Гувернантки живут в семье, но парикмахеры или кондитеры в семье не живут. Таких
вельмож, которые позволяют иметь себе собственного тупейного художника уже не
найти. Впервые начинает нарастать собственно городское сословие профессионалов,
которое вбирает в себя разные виды деятельности и схемы поведения. И что это немедленно
порождает? Как только в городе становится много наёмных квартир, происходит рождение
феномена дачи. Это немедленно отзывается выходом городского образа жизни в сельскую
местность. Дача исполняет обязанность или слишком далекой усадьбы, чтобы тратить
на нее силы, или вообще уже отсутствующей усадьбы. Время ускорилось, цена времени
выросла, и тащиться обозом к Уфе пять недель, как Аксаков в детстве, — уже не
в стиле. Начинается ускорение движения. Для тех, кто не может позволить
себе иметь имение, дача играет роль заместителя. Причем сначала дачей становится
изба, снимаемая у пригородных крестьян. Возникает феномен расширения зажиточного
крестьянства в зоне крупных городов: сначала заняты тем, что сдают, затем специально
строят для сдачи на сезон, с того и кормятся. То, что по марксисткой схеме полагалось
заводить от тяжелой промышленности, заводится с другого конца — с изменения стиля
жизни и форм взаимодействий. И раньше грамоты писались, но огромный массив
сделок в России осуществлялся ненормативно, бесписьменным образом: на слово, на
запись, пометка крестик. С 20х годов 19 века утверждается европейский стандарт:
купчая, закладная, нотариальная запись, запись наследования. Огромный массив бумажной
работы. Параллельно разрастается государственный нотариат — бюрократия. Обратите
внимание, почему так велики Петербургские казённые дома? Адмиралтейство, здание
Главного штаба — грандиозные сооружения, но служебных помещений там мало, пропорционально
к их объему. Опять срабатывает символическая компонента, уже заданная Парижем
эпохи Людовика XV или Лондоном. Казенное министерское здание обретает впервые
символическую роль, будучи демонстрацией ранга державы. Если наполнить такое величественное
сооружение нечем, то туда можно включить жильё для людей, которые там работают,
казённые квартиры. Из зала: Здание университета? Глазычев
В.Л.: Абсолютно идентичная структура. Так же было в Париже. Там было морское
министерство, в котором 85% было заполнено жильём и сдаваемыми в коммерцию типографиями,
складами и т.д. Россия шла тем же путем — только что открылся новый отдел Эрмитажа
— это казённая квартира Нессельроде в здании Главного Штаба. Через полгода откроют ещё один отдел — в казённой квартире Клейнмихеля. Вместо эти две квартиры занимают
такой же объем, что и тогдашние министерства иностранных дел и финансов вместе
Поэтому казённое место, казённое присутствие, как символ, весит гораздо более,
чем реальная наполненность помещений. Все это крайне любопытно, потому что заставляет
цепочки строить с других концов. Как только формальность сделки становится нормой,
на что немедленно вырастает спрос? На бумагу, на производство бумаги. Она становится
необходимой, а её импорт — теперь слишком дорогим удовольствием. Из
зала: А ещё газеты. Глазычев В.Л.: Газеты поглощают
бумаги в России ещё очень мало. Питерские газеты печатались на бумаге, которую
морем было дешевле привезти, чем здесь заводить. А казённая бумага, которая дорого
стоит, на которой кормится тьма народа, которую умеют составить, просунуть, провести,
порождает гигантский массив труда и капитала вокруг бумагооборота. Массив этот
любопытно оценивается. Для России я не встречал таких подсчетов. А для старого
Китая это делалось, и получалось, что оборот бумаги в долевом национальном товарообороте
шел следом за рисом. Глубоко бюрократическая китайская цивилизация, где каждый
шаг движения по бюрократической лестнице, согласно Конфуцианской норме, требовал
сдачи экзамена. Теперь припомните, что по реформе Сперанского, теперь и в России
следовало непременно сдавать экзамен на чин. А университетские конспекты, а лубковые
листы литературы для бедных! Все это порождало непрерывное возрастание спроса
на бумагу и, соответственно бумагоделательное производство. В начале мы
говорили о Болотове. Его собственные записки надо читать. Надо именно потому,
что людей, подобно ему, или Николаю Львову, выскакивающих за рамки чисто символических
идеологем, у нас было чрезвычайно немного. Почти все остальное вращалось вокруг
“вечных” предметов: самодержавие, конституция, освобождение крестьян, особый путь
России и пр. — под массивом этих чисто идейных тезисов, под этим слоем обмена
псевдосодержаниями, число людей в России, которые мыслили структурно глубже, захватывая
подлинный экономический пласт, было ничтожно мало. Поэтому, каждый из них — драгоценность.
Болотов — видная фигура в составе этого мыслящего меньшинства. Записки
он вел от Екатерины до Александра I. Вся великая метаморфоза, которую переживала
Россия в этот период, смена парадигм мышления. Бросок в самоощущение великой державы,
каковая и признавалась (куда деваться), особенно после Наполеновской эпопеи, что
накладывала га мышление особый тип обязательств и норм. И при том — в виде параллельного
слоя — острое переживание хозяйственного провала. Когда Пестель и К° сочиняли
свою Конституцию, образцами были два текста — американская Конституция и Декларация
прав человека и гражданина (Французская). Без этих образцов невозможно было даже
помыслить сочинительство конституции. Однако мыслительная работа людей
этого сословия оказывалась заперта бедным словарем: свобода, конституция, деспотизм,
народ (в обратном переводе с немецкого и французского). При всей их важности,
этот слой слов никак не зацеплял действительность существования на фантастических
российских просторах. Под этим словесным массивом оказался почти скрыт понятийный
массив, формировавшийся Болотовым или Львовым, почти забытыми героями эпохи. Они
знали высокий словарь декабристов, но шли от другого — от скудости земли, тяжести
климата, от понимания того, что мы сегодня бы назвали научно-техническим прогрессом.
Увы, эта ветвь мышления всегда оставалась в тени первой, тем более что над той
наросла пышная листва российского психологизма. Драма нашей истории в том, что
основной массив знаний русский человек брал из художественной литературы, в силу
множества причин замещавшей собой почти все, а художественная литература брала
основной понятийный заряд из мифологем. Пробиться сквозь это не могли поколения,
вплоть до поколения “Вех”. Трагически поздно. Драма литературы чудовищна в этом
отношении, потому что описание помещичьего и крестьянского быта в литературе мифологизировано
до предела. Если вы хотите немного узнать реальность, надо залезть в литературу
третьей руки, в тексты средних и совсем плохоньких писателей, которые по наивности
своей передают реальную информацию. В собственно литературном смысле Толстой —
скала, возвышающаяся над убогим словесным ландшафтом одновременной с ним литературы,
но в информационном смысле Толстой почти бесполезен, так как все в его текстах
подчинено постановке идейной задачи. Вот милая деталь. Есть второстепенный, очень
хороший литератор Лесков. У него есть один чудный рождественский рассказец о том,
как жители двух деревень по обледенелой цепи, вместо моста протянутой поперёк
реки, несут икону, при посредстве которой надо спасти какого-то болящего ребёнка,
моста нет. Лесков — человек замечательный, талантливый и простодушный одновременно.
У него есть примечание к этому рассказу (это в его многотомнике, легко найти),
где он отвечал на чьи-то упреки в газете в адрес неправдоподобности истории. Обиженный
Лесков отвечал: “Такой случай точно был, правда, несли не икону, а бочонок с водкой,
но несли”. Вот, что я имею в виду. Читайте мемуары второй руки, а не первой.
Если вы хотите понять перелом с 18 на 19 век, читайте Филиппа Филипповича Вигеля.
Вигель — злобный, желчный, умный, всех знавший, и святого для ниго нет, только
трёх людей он не трогает — Пушкина, Вяземского, Жуковского. От всех остальных
клочья летят. Но среди желчных заметок и сплетен — такое блистательное структурное
описание перехода от Павловской эпохи к Александровской, какого вы не найдёте
больше нигде. На нескольких страницах — через сдвиги моды, через смену меблировки,
и т.п. элементарные частные мелочи — нет лучше описания этой великой ломки. У
совсем раньше обруганных чиновников, вроде графа Клейнмихеля, можно найти удивительные
вещи. Они осмысляли драму и исторический вызов, который стоял перед Россией. Они
переживали драму оскудения земель, перенаселение, невозможность вырваться из низкой
урожайности, крах дворянской усадьбы, неразвитость производства и торговли в городах.
Хотите что-то понять, — читайте Клейнмихеля, читайте Витте.
Вот задачка на осмысление. Эпоха Александра I сталкивает Россию с таким фактом:
наконец замирены огромные территории Юга. Таврида, Херсонщина,
все северное Причерноморье. Турок слаб, о крымских татарах, как
о военной проблеме, говорить более не приходится, никто не покушается,
территория под контролем. Огромная территория пуста. Екатерина
Великая к этому времени сделала попытку импорта рабочей силы.
Экономии греков, немцев, менониты из Германии. Их мало, и это
не решает проблемы. Что делать? На восток — задача в своё время
была решена. Вывод крепостных крестьян с Украины с разделенной
Польши, выброс в Тамбовщину за Волгу. Результат неудовлетворителен,
не решил экономической проблемы. Земли богатые, зерна стало больше,
но перенос за Волгу помещичьего хозяйства не позволял добиться
серьёзного эффекта. Есть огромный Юг, надо извлечь из него пользу,
тем более что теплее, мощные черноземы.
Как решить задачу экономического развития этой новооткрытой зоны?
В Америке в это время были Канзас и Арканзас, куда двигалась волна.
Здесь был свой Канзас. Про Америку знали. Читали, как была поставлена
задача и как она была решена, и каков был результат. Литературой
является все, что хотите: В.О. Ключевский, П.Н. Милюков “Очерки
истории российской культуры” (лучше дореволюционное российское
издание, чем парижское, где Милюков себе изменил, отредактировал
свой труд по новой моде и утратил шарм изумительного первого издания).
Прямого ответа на этот вопрос вы не найдёте нигде, я эту книжку ещё не написал. Вам надо приложить интеллектуальные усилия. Поставьте
себя на место Сперанского.
|
