Паломничество в Монтичелло

Вашингтон

Повидав немало мест, я обнаружил, что собственно паломником себя ощутил лишь трижды. Два предмета устремлений тривиальны предельно: египетские пирамиды и афинский Акрополь. Третий менее банален. Желание добраться до Монтичелло впервые возникло у меня десять лет назад, когда мне довелось вместе с Б.В.Раушенбахом быть приглашенным в кабинет директора Библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Вначале нам с поклоном вручили по распечатке библиографий работ каждого из нас, имевшихся на тот момент в библиотеке, тем самым засвидетельствовав, что знают, с кем имеют дело. На прощание же каждому достался некий небогатый сувенир, причём я стал обладателем приятно изданной книжечки: каталог личной библиотеки Томаса Джефферсона. Вернувшись, поставил на полку и забыл, пока при очередной перестановке мебели не наткнулся на нее снова. Открыл на случайном месте и изумился — десятки книг по агрономии на четырёх языках.

Как и большинство соотечественников, до совсем не давних пор я имел об истории США, скажем мягко, поверхностное представление. Я твердо помнил колумбов 1492 год, чем изумил свою вашингтонскую домохозяйку, которая таким именно образом закодировала систему безопасности. Все прочее знал скорее через изящную литературу, кинематограф и злопыхательства критиков американской версии массовой культуры, начиная с Алексиса де Токвиля. Знал ещё, что Джефферсон имел какое-то отношение к сочинению Конституции (позднее, при более аккуратном рассмотрении обнаружилось, что он был автором её текста) и планировке города Вашингтона. Обнаружить в списке книг третьего президента США новейшие по тому времени труды по ботанике и травопольному севообороту, наряду с вполне ожидаемой античной литературой и правоведением, было странно.

В следующий приезд в город на Потомаке я нашел время добрести до мемориала Джефферсона по бесконечной длины газону Молла и со вкусом вчитаться в отрывки его текстов, высеченные на стенах этой большой ротонды, отражающейся в воде Приливного бассейна. На входе вручи ли маленький информационный фолдер, на обложке которого была видна другая, маленькая ротонда. Внутри, среди прочего, коротко говорилось о Монтичелло, собственном поместье Джефферсона в Вирджинии, спроектированном им самим. Утверждалось также, что в ходе работ в Монтичелло Джефферсон был вдохновлен описанием одной из вилл Плиния Младшего. Это письмо Плиния я знал существенно лучше, чем американскую историю, и потому вознамерился отправиться в Монтичелло немедля. Увы, я не оценил размеров страны Вирджинии. Выяснилось, что из Вашингтона только до Шарлотсвилля автобус идёт больше трёх часов, оттуда ещё как-то надо добраться до джефферсоновой усадьбы...

Дорога в Монтичелло

Опять пришлось откладывать, но наконец летом 97-го, когда я вновь работал в Вашингтоне по любезному приглашению Центра Вудро Вильсона, пытаясь как-то разобраться в тонкостях тамошней муниципальной политики, Блэр Публ, директор Института Кеннана, блестящий знаток российской архитектуры и словесности, любезно предложил свозить меня и моего коллегу из Японии в Монтичелло на своей машине.

Вообще-то я терпеть не могу домов-музеев. В абсолютном большинстве случаев они говорят о персонаже слишком много такого, чего постороннему человеку знать незачем, будь то Толстой или Шаляпин, или, к примеру, Гюго. В иных случаях они говорят обидно мало и как-то не вполне о том, когда это, скажем, Салтыков-Щедрин. Пушкин и понятие собственного дома, увы, настолько плохо были соединимы в жизни, что лучше не огорчаться. Насквозь выдуманные для туристов дома Данте или Шекспира в лучшем случае нечто скажут о нашем времени. Набоковская Выра опять сгорела... Однако дома, которые по строены из ряда вон выходящими людьми для себя, — это их прямое продолжение, их инобытийность. Это до известной степени они сами. Таков дом Рубенса в Антверпене. Таков был дом Шехтеля на Садовой, пока за его обживание заново не взялся господин Бурбулис со своим загадочным стратегическим центром. Таков Монтичелло: потомки были бедны, государству, как водится, долго было решительно наплевать на опредмеченную память о Джефферсоне, но, к счастью, нашлись, как водится в Америке, частные лица. Выкупили, сохранили, частично реставрировали, поддерживают все, включая маленькое кладбище, где всё ещё хоронят потомков семьи Джефферсона. Сквозь решётку можно углядеть камни совсем новые и камни старые и ещё камень, на котором начертано только: Perfect gentleman.

...В семидесятых годах, когда я возглавлял сектор социальных проблем архитектуры в соответствующем НИИ, мы, прикрывшись какими-то плановыми сборниками, исподволь занимались исследованиями истории расселения на российских просторах. Начальству всё это было без надобности, но и мешать нам особо не мешали. Уже тогда резанула синхронность рисунков колонизации: американское движение на запад, российское — на юго-восток, странное на первый взгляд подобие квазигородов, служивших опорой центральной власти в её попытках обуздать вольницу поселенцев-переселенцев. Заикаться об этом в те годы было нелепо, работы остались в рукописях и большей частью затерялись, но послевкусие осталось, так что когда стало возможно наконец соединить историю с географией и повидать Америку как следует, о чем ранее и не мечталось даже, кое к чему я был подготовлен.

Вообще-то американцы так навыкли жаловаться на почти как бы неприличную молодость своей страны, что многих в этом успели убедить. Ну, что касается британцев, французов или итальянцев, тут спорить хотя и можно, но трудно. Что же до нас, то вопрос сложнее: в конечном счёте с Петра колонизация страны началась заново, и её связь с допетровской Русью не намного прочнее, чем связи ранних американских колоний с Европой. Как-то, когда американские собеседники довели меня до белого каления всё теми же ссылками на молодость, — вдруг сообразилось, что университет в Бостоне, однако же, открыли на сто с лишком лет ранее московского и на 85 лет ранее петербургского, что при Академии и был не вполне и не сразу университет. Обидным фактом остается и то, что сохранившихся и заботливо сохраняемых памятников XVII—XVIII веков на территории США больше, чем в России. Так что с возрастом дело обстоит непросто.

Томас Джефферсон и Андрей Тимофеевич Болотов — что меж ними общего? Я бы поставил вопрос иначе: что их разделяет? Разделила их судьба и мера всемирной известности, так что было бы нелепостью сопоставлять политического романтика Джефферсона, оказавшегося постфактум реалистом из реалистов, и русского романтического прагматика Болотова, который мысли о системе правления, ежели они у него случались, не доверил даже пространным своим «Жизни и приключениям». Полагаю, впрочем, что таких мыслей у него не было в сколько-нибудь конкретном виде, если и заговорщики-декабристы двумя поколениями моложе имели на этот предмет более чем смутные соображения. Разделяло их то, что одному довелось не только свидетельствовать переход в царство свободы, но и содействовать ему немало, тогда как другой в целом довольствовался тем, что его оставляют в покое после выхода в отставку.

Разделило их то, что Болотов знал имя Джефферсона, а тот о его существовании не подозревал. Соединила же их страсть к переустройству доступного для изменений мира сообразно идеалу. Соединило их горькое признание того, что мир в целом им переделать к лучшему не дано, равно как и то, что оба стремились по меньшей мере собственный частный мир сформировать "по идеалу". Притом оба были стеснены в средствах для реализации своих мечтаний, да и сама задача выращивания маленького мира в подвластных пределах требовала от обоих бездны терпения и решалась ими многие десятилетия к ряду. Они читали тех же классиков и так же были ими очарованы с младых ногтей и на всю жизнь. Они читали тех же ботаников и агрономов.

Один был помещик-крепостник средней руки, к крепостному праву относившийся не лучше, чем государыня Екатерина, но иных средств к существованию не имевший и себе не представлявший. Другой был плантатор-рабовладелец, в принципе, разумеется, рабство ненавидевший, но иными средствами существования также не обладавший (тогдашний налогоплательщик своих правителей не баловал, так что за годы президентства скопить почти ничего не удалось, а за составление конституции штата Вирджиния не платили). Рабов у Джефферсона было примерно как у Собакевича крепостных, всего полтораста, и такие же между ними были умельцы, так что в хозяйстве было все своё — только краснодеревщиков приходилось нанимать. Впрочем, земля в Вирджинии побогаче, чем в срединной России, и пока спрос на табак возрастал, комната к комнате, терраса к террасе, деревцо к деревцу прирастал Монтичелло.

Остатки аллей и прудов болотовской усадьбы здесь всякому почти доступно посмотреть, но кроме элегического уныния это не принесет, тем более что от самих построек ничего не осталось. В Монтичелло иначе.

Внешний портик

Только въехавши на самый верх горы по спирали дороги, заросшей теперь такими огромными деревьями, какие вырастают только в странах влажных и жарких, понимаешь, почему Монтичелло, почему "Италия". С террасы открывается даль столь глубокая, столь затянутая голубой дымкой огромной дистанции, что становится понятным, отчего Джефферсон называл её видом на море.

Не знаю, мечтал ли о горе Болотов, скорее да, коль скоро трудолюбиво насыпали в его усадьбе "аглицкие" холмы и углубляли долы, но до самых поздних, почти уже предреволюционных идиллий князя Голицына в Крыму горы оставались нам чужими. Роль гор приходилось закреплять за скромными возвышенностями Валдая, но тяготение к горнему виду окрест было всегда. Переделыванием ландшафта в пейзажный, т.е. подобный нарисованному живописцем, парк занимались бурно, и маниловский мост с беседкою посредине отнюдь не был утопией. Дело это было не дешевое, скорее дорогое, ибо доверить его крепостным мужикам было невозможно, так что, скажем, при всей стесненности в средствах папенька Фета, которому хватило денег лишь на то, чтобы из задуманных центрального дома и двух флигелей построить один лишь правый флигель, для отрытия пруда нанимал землекопов-хохлов.

Джефферсон утвердился на вершине почти правильного конуса, откуда была видна соседняя вершина, так что как бы уже становилась частью имения. Не прикупить её было немыслимо. Конечно же, виллу Плиния Джефферсон разучил наизусть. К счастью, наиподробнейшие два письма по этому предмету, не содержа чертежей, не давали и не дают возможности сочинить сколько-нибудь надёжную её реконструкцию. Это вдохновляло, не слишком связывая. Первоначально Джефферсону казалось достаточно соорудить нечто скромное в духе ампира — точь в точь как у Болотова: в Америке это именовалось "греческим возрождением". Но затем, после путешествия по Италии он не мог не подпасть под обаяние Палладио, которому Англия уже давно отдала своё сердце. Конечно же именно виллы Палладио и в первую очередь вилла Ротонда в Виченце, четыре лестницы которой обращены на стороны света, вдохновили отставного политика на то, чтобы осуществить перестройку почти всего наново. Он творил своё палладианство более двадцати лет, колонна за колонной, простенок за простенком, окно за окном, рабочий стол к буфету — всё из добротного дерева и солидного, тёмного, почти вишнёвого, калиброванного кирпича.

В России так строили только дворцы, да и то не всегда.

К палладианству в английской его редакции здесь был склонен один только князь Николай Львов. Это само по себе любопытно: внешние признаки ампира дались нашим предкам без труда, прижились и воспроизводились, часто из самого что ни есть бросового материала. Ампир формален, анфилада проста в исполнении — ради экономии выдумали даже особый анфиладный стул, фас которого был резной и с левкасом, а то и золоченый, тогда как прислоненная к стене спинка оставалась грубо тесаной. Ампир удачно дозволял казаться, принимать гостей, тогда как с жилыми комнатами дело обстояло обычно хуже, а прислуга вообще постоянного места не имела. Скромный наш российский ампир отделывался лесенками сугубо служебного свойства (о дворцах вельмож не говорим, но и там с внутренними лестницами обычно дело обстоит неважно). Про отхожие места говорить лучше не будем. Стиль Палладио требовательнее — в его вилле надо было быть, ей надо соответствовать прежде всего стильно отстроенной семейной жизнью. По его главной лестнице не идут и не семенят, по ней шествуют. Комфорт религиозно отстроен до мелочей. Джефферсон потому и не мог не выбрать образцом Палладио, что он благородного человека обертывал домом, проектируя тот как одеяние для весьма упорядоченного образа бытия — на века.

Оставим в стороне подробности. Их много, они симпатичны, начиная с широкой парадной лестницы перед входным портиком и кончая совершенно восхитительной восьмиугольной чайной гостиной, всего то площадью метров шестнадцать. Бог с ними, с бесчисленными приспособлениями, посредством которых хозяин насыщал быт всеми достижениями тогдашнего технического прогресса. Довольно сказать, что в этом доме, кажется, всё же впервые вообще были устроены "фонари" верхнего света для угловых помещений, где иначе было бы темновато. Но одну частность, имеющую совершенно ключевое значение, пропустить никак нельзя.

Во время своего пребывания в Париже Джефферсон не только озаботился тем, чтобы двух чернокожих слуг обучить тонкостям французской кухни, но и внимательно пригляделся к новому тогда произведению галльского гения — постели в алькове. Французы отработали эту уютную схему в квартирах, которые они привыкли снимать в больших домах, чего никак не могли понять англичане. Джефферсон увидел для той же схемы идеальное место в собственном доме и применил в спальных комнатах, включая гостевые, одна из которых так и называлась Комната Адамса. Но он ещё и изобрел новую схему "альков в проеме". Он разместил холостяцкое своё ложе (после кончины супруги вторично не женился) в этакий сквозной альков в толще стены, разделявшей два кабинета, в одном из которых он писал и читал, а в другом возился с научными приборами. В ногах, на простенке были большие часы: если он различал циферблат, то пора было вставать, и он вставал на ту или на другую сторону, к одним или другим занятиям в зависимости от мысленного первотолчка по пробуждению.

Кстати, диктовать Джефферсон не любил, да и средств на секретаря не имел, а писал он весьма спеифическим образом. Он водил по доске заостренным стержнем, а два планиметра с зажатыми на концах рычагов перьями с автоматической подчей чернил повторяли его текст сразу в двух экземплярах, чтобы не заботиться о копии.

Ну, разве это не квинтэссенция бытия человека рационального, сверявшего едва ли не каждый шаг если не с Плинием, то с Марком Аврелием?

Чистое воплощение осьмнадцатаго века, который до тех пор, пока были живы Джефферсон (умер в 1826 г.) или Болотов (умер в 1833 г.), протянулся ими в новый и им чужой век девятнадцатый. Опять же, в конце жизни к активной своей коллекции мертвых и живых языков Джефферсон стал весьма активно наращивать знание русского. С чего бы это? Да ещё как раз в те годы, когда пятый президент, Монро уже провозгласил доктрину принципиального изоляционизма США.

Проекты города и лужайки

Джефферсон был вегетарианцем, питался одним почти горохом, коего, впрочем, завел более сорока сортов, однако гостей иногда принимал. Надо было весьма ценить его дружбу, чтобы тогдашней бричкой добраться до Монтичелло даже от близкого Шарлоттсвиля. От Вашингтона, кое-как отстроенного после пожара, вспыхнувшего в результате действий британского экспедиционного корпуса в 1814 г., добраться до Монтичелло можно было дня за три-четыре. К Джорджу Вашингтону, который был на десять лет его старше, но умер много раньше, в год рождения Пушкина, Джефферсон относился сдержанно. А вот к новорождённому городу Вашингтону у него было отеческое чувство, ведь это он обучал военного инженера Ланфана тайнам регулярной реконструкции городов. Процветающего промышленно-торгового города, наподобие Амстердама и Венеции пересеченного каналами, не получилось. Однако несомненно получилась весьма впечатляющая форма города с его мощными диагональными авеню, просекающими прямоугольную решётку, с его круглыми площадями в стиле английского Бата и шотландского Эдингбурга на этих пересечениях. Город по справедливости носит имя первого президента, но едешь или идешь по городу, в основе своей спланированному всё же третьим президентом США.

Очередной раз поражаешься странности параллелей, ведь американская столица — такой же умственный город, как и Петербург, возникший в столь же гиблом месте, разве что довольно знойном. Не зря же самый центр поныне называется Foggy Bottom, т.е. туманная яма. Говоря сугубо формально, это было много позднее Петербурга, но по существу, т.е. с времен масштабной реконструкции при Александре I, Вашингтон складывается с ним одновременно. Одинаковой мощности воля и представление порождают подобные формы. Вполне банальная констатация, но ведь сравнивали почему-то редко.

Любопытно, мог бы Андрей Болотов создать проект города? Пожалуй, мог, ведь образцы были уже изобретены: в Риме, Венеции, Амстердаме, Париже, Вене. Они были гравированы и изданы. Оставалось применить идеал к идее места, вот только Конгресса в России не было, государи сменяли друг друга, и были уже Академия Художеств и созданная Бетанкуром школа дорог и мостов. Места для любителя в государственном деле градостроительства не оставалось. В Америке оно ещё было, да и дело было государственным в этом единственном странном случае на Потомаке, где территории двух штатов, Мэриленда и Вирджинии уступили в пользу федеральной власти по половинке ромба Дистрикта, о чем я ещё рассчитываю в дальнейшем порезонерствовать.

Итак, гости бывали редко. Но семейство было большое, и лужайка для крикета и игры в мяч удачно расстилается перед домом, так что её видно из гостиных. Все же Монтичелло по широте южнее Тегерана, так что в ту пору, пока добрый гений человека ещё не изобрел кондиционер, в основном тепло и пекло сменяли одно другое. Перебивками им служили сумасшедшие грозовые ливни, какие бывают только в Америке. Следовательно, надлежало как-то так обустроить связь мира внутреннего с миром внешним, интерьера с лужайкой и садом и рыбным садком, чтобы бегство под крышу могло осуществляться эффективно. Джефферсон на то и был рационалистом, чтобы, имея перед собой задачу, найти для неё оптимальное решение.

Болотов делал то же, вот только набор задач у него был поуже, но это уже по скудости действительности окрест.

Джефферсон выдвигает в сторону лужайки длинные террасы, подобно раскрытым в сад рукам дома-живого существа. С южной террасы открывается закатная даль вирджинского "моря" зелёных холмов и долин, а с северной — такая же даль, но между Монтичелло и горизонтом внизу есть ещё оазис цивилизации, Шарлоттсвиль. Под террасами хитроумный Джефферсон замечательно разместил все хозяйственные сооружения, кладовые, кухни и большинство мастерских, какие не требовалось выносить подальше от дома. С южной стороны этот поклонник Италии устроил, конечно же, аркаду, затенявшую эти места. С северной стороны — разумеется тоже, ибо симметрия была в те поры религией. А вот, чтобы связать хозйственные службы с домом и одновременно обеспечить стремительность бегства от грозы, Джефферсон хотя и заимствовал идею у Палладио, но много её усовершенствовал. В той части высокого цоколя, что смотрит в сад, сделан сквозной прокол, своего рода сводчатый туннель, откуда можно было возникнуть в гостиных, подобно черту из коробочки.

Восторг или хотя бы почтительность

На обширном паркинге, который оказалось так легко укрыть под горой, автомобили с номерными таблицами половины штатов, включая Флориду и Аляску. Едут приобщиться национальным святыням, на поклон к одному из Отцов Остователей великой страны. Посетителей так много, что их приходится сбивать в группы, выдавая каждой своего цвета билетик, на котором указаны час и четверт часа. Судя по вопросам, которые задают экскурсоводам, знают до изумления мало, хотя что-что, а историю Конституции в школе штудируют. Чувства, однако же, явно испытывают вполне подлинные. Восхищаются.

В России так заходят в домик Петра, что на набережной: во всяком случае так заходили недавно. Других подлинных персональных мемориалов политических деятелей нет, если конечно не счесть таковыми изготовленные художественным фондом большевистские приюты разной масти. С подлинностью истории у нас вообще трудно, такая уж планида. Одни тексты, да ещё следы некогда устроенного ландшафта[1], как у Болотова. Обидно как-то. В шведской Уппсале, среди вполне монументальных построек времен могущественных королей есть весьма эфемерный и вместе с тем, благодаря вниманию и заботе, такой устойчивый памятник. Это ботанический сад великого систематизатора Карла Линнея, где растут в числе прочего цветы, каких уже давно нет в садах. Они скромны и даже некрасивы, но они — памятник истории цивилизованного мира. Таков же и сад Джефферсона в Монтичелло.

... Вдоль хайвея, ведущего к Шарлоттсвилю и Чарльстону и Фридериксбургу, знавших и войну за независимость и гражданскую войну, стоят изредка некрупные таблички, которые на ходу прочесть непросто, но можно. На одних напоминается, что шоссе следует великой тропой Апачей. На других обозначены округа Вирджинии, откуда набирались добровольцы в полки армии, сражавшейся за независимость двести лет тому назад...

А ведь сад Болотова вполне поддается реконструкции, несколько меньшей по стоимости, чем иные московские. Что делать. Культурного традиционализма, обходящегося и без властей и без гражданского общества, ежели таковой у нас имелся, то более не будет. Со времен Екатерины Великой все тянемся — не дотянемся до уровня европейской власти, склонной к соблюдению приличия из сугубо рациональных побуждений. До американского гражданского общества, способного самостоятельно компенсировать ограниченность сознания властей, всё ещё далеко как до Луны. А иных вариантов не просматривается, так что само собой вспоминается из Салтыкова-Щедрина: проходя мимо монумента, надлежит изобразить на лице восторг; если же по причине охлаждения лет или иной какой болезни, изобразить восторг никак не представляется возможным, дозволяется ограничиться простою почтительностью. Не ставлю кавычек, так как цитирую на память, но точно, ибо запомнил давно и на всю жизнь.

С северной террасы Джефферсон мог в подзорную трубу вести авторский надзор над строительством несомненного своего шедевра. Это, насколько я понимаю, первый в мире современный университетский кампус. Как и все планировочные затеи третьего президента, эта изумительно проста и в основе своей имеет сплав двух образов: средних размеров римского форума и недавно по тому времени построенного парижского Пале Рояль. Впрочем, там есть и чуточка от Монтичелло: экономный Джефферсон оградил террасы портиков поверху парапетом того же сквозного "китайского" рисунка, что и свои собственные террасы. С одной стороны, китайщина была в моде в Европе, когда он там был, и эта chinoiserie ему нравилась, с другой — зачем тратить силы души на разнообразие ради разнообразия?

Джефферсон, как положено наследнику Просветителей, не только сам наизусть знал Палладио и Альберти, с Витрувием впридачу, но также стремился к тому, чтобы их знали все. Устроив длинный зелёный лужок "форума"[2], третий президент выстроил вдоль него павильоны факультетских зданий, все время чередуя три классические ордера на их фасадах: дорический, ионический, коринфский. Этакая азбука зодчества.

Он обтянул эти павильоны портиком с тосканскими колоннами, так что зелень "форума" получила достойную оправу, и проколол наружную стену портика выходами на второй план кампуса. Там дома профессоров и огражденные садики на итальянский манер, а стенам садов, выходящим на поперечные проезды, он придал в плане волнообразный контур, смягчающий ригористичность целого. (Это уж слишком модернизм для почитателя Палладио, скорее напоминает французские фантазии из стриженой зелени в стиле Лекё, которого знают, увы, хуже, чем Булле и Леду).

Чем же мог Джефферсон замкнуть свой "форум"? Ну конечно же, копией римского Пантеона. Не вполне копией, разумеется, но опознается без труда. Но по первому этажу прихотливые очертания залов в стиле маньеристов от барокко. Это уж конечно homage другому архитектору-любителю, по совместительству, математику, инженеру и изобретателю Кристоферу Рену, строившему столетием раньше свой "театр", то есть библиотеку в Оксфорде. Однако по второму уровню, где до пожара и была здешняя библиотека, есть прекрасная ротонда с круглым отвором в куполе (впрочем, остекленным, в отличие от римского оригинала). Так что первичность Рима всё же восстановлена.

Поскольку же "форум" имеет по длине изрядный уклон от Ротонды, Джефферсон, нимало не смущаясь, выделывает с классической колоннадой такие весёлые штуки, что нынешним, вернее, вчерашним постмодернистам должно становиться неловко за робость воображения. Это тяжело поддается слову — надо смотреть. А если смотреть внимательно, в том числе под ноги, то в сводчатой галерее у Ротонды наткнешься на плиту, вмурованную в клинкерный кирпич пола. На плите есть имена двух мастеров, осуществлявших постройку.

Имени Джефферсона нет нигде.

Не нужно.

Все и так знают.

Сбывшийся человек.