|
Слово «город» употребляют все, но лишь географы точно знают,
что они при этом имеют в виду — у них есть карта, на карте
стоит точка и рядом надпись: «город».
Все знают, что во Франции конца XVIII века случилась революция,
получившая название «Великая». Где она началась? Мало сказать:
Великая французская революция началась в Париже. А где в
Париже? В какой обстановке возникает ситуация, когда может начаться
революция, что для этого надо?
Откройте хотя бы «Письма русского путешественника» Карамзина.
Для того чтобы сделать революцию, необходимо достаточное, свободное
от застройки пространство, где возможно собираться группой, нужно
сообщение внешнего пространства улицы с интерьером через большие
окна и широкие двери и, кроме того, нужна отграниченная от транспорта
площадь для толпы зрителей, которые способны увидеть и услышать,
что нечто происходит, а затем стать соучастниками. Французская
революция началась в уличном комплексе ресторанов Пале-Рояль,
и пока не было уличного ресторана, бунты могли происходить, а
революции — нет.
Город, о котором пока можно сказать только то, что это
«икс», определится прежде всего из того, в какую систему знаний
вы этот «икс» поместите. На самом деле никакого города нет.
Город становится или не становится. Город —
это только возможность, только шанс.
Если открыть Ветхий
завет, то у пророка
Ионы, помимо трагических происшествий, можно прочесть вполне
бытовую зарисовку. "Ниневия
же была город великий на три дня пути". Что такое
город на три дня пути? В каком смысле город? Что это на самом
деле было? Все «проходили», что была Ассирия, в ней была Ниневия,
там были раскопки, крылатые быки и проч. Сегодняшний учёный скажет:
«Это была агломерация, в которой соединялись
признаки города и сельскохозяйственного региона, являющие одно
органическое целое». В данном случае это будет значить
следующее: ландшафт, организованный на три дня пути, организован
как система чередований того, что мы называем угодьями, а также
храмов, дворцов, жилых кварталов. Это уже предполагает такую тонкую
вещь, как мобильность — подвижность в неких пределах, издавна
называвшихся «городская межа».
Где проводится межа? Общего ответа на этот вопрос нет.
Во всякое время и в каждом месте эта граница проводится особым
образом. В каждой из традиций знания — своё представление
о границах города. У географов вы прочтете о различиях между
физическим и функциональным городом. Включает ли город в себя
дачи или пригородные леса, куда сотни тысяч выезжают из города
по грибы? Функционально да! Это инобытие города, городских отношений,
городского образа жизни.
Город — это идеал, а не факт. Школьные учебники истории
так говорят об Афинах, будто других городов в античной Греции
и не было. А они были, и были совсем другими: с другими экономическими
системами, гражданскими правами. В Афинах неафиняне не имели
гражданских прав, а в Коринфе имели, а до Коринфа — два шага.
Но идеальный образ античного полиса трудами Аристотеля и
целого ряда почтенных авторов навсегда связался в сознании именно
с Афинами.
Разумно говорить о «предгородах», «городах», «недогородах» и
«негородах». Это не научная классификация, но она даёт возможность
выделить разное содержание, которое стоит за словом «город». Самый
древний город на земле, который до сих пор жив, это Иерихон.
Этому имени 10 тысяч лет. Столько — предгороду. Это исходное
состояние, когда ещё нет ни города, ни деревни. Деревня вовсе
не древнее города, она моложе предгорода, создавшего деревню как
средство прокормить своё возросшее население.
Значит ли это, что Иерихон
всегда был одним и тем же? Конечно нет. Имя — то же, то же
местоположение, но значение менялось: от центра древней провинции
до статуса провинциального городишки, а сегодня, возможно, одного
из ключевых узлов становления нового палестинского государства.
Одно место в разных слоях времени приобретает разные маски, меняет
эти маски, постоянно преобразует само себя.
 Афины —
центр аттической демократии, центр «империи», уничтожавшей свободу
других греческих городов, но до середины прошлоговека — это
провинциальное местечко с турецким гарнизоном, с 1912 года —
маленькая столица бедной провинциальной страны, сегодня же —
агломерация на 3,5 млн жителей, охватывающая всю историческую
Аттику.
Каковы ощущаемые признаки городского? Первое: наличие свободного
пространства, не занятого застройкой. Греческая Приена несколько
веков сохраняла пустырь в самом центре, чтобы наконец превратить
его в прекрасный комплекс площадей, храмов и многоколонных портиков.
Нью-Йорк с 1812 по 1960 год держал в центре Манхэттена незастроенное
пространство, где возник Центральный парк. И это в условиях,
где на квадратном футе городской территории всегда зарабатывались
большие деньги.
Пустое публичное пространство, находящееся не в частной, а в
общегородской — коммунальной — собственности есть непременное
условие города: есть такое пространство — есть город, нет
его — нет города.
Второй признак городского существования — постоянное наличие
значительного количества людей, не занятых в данный момент производительной
деятельностью. Появление незаполненного публично-коммунального
пространства, где нет праздной толпы, — тревожный симптом.
Это означает, что нет центра притяжения или он очень ослаблен.
Это относится к любому месту, которое принято называть городом,
в любые моменты времени. Применительно к городам в русских летописях
часто повторяется страшное слово «запустение». Это не разруха:
запустение происходит от слова «пусто», пусто от людей.
В предгороде свободного публичного пространства ещё нет. Это
может быть очень крупное поселение — на тысячи человек, —
но публичного пространства там нет: все используется до предела.
И нет свободных от деятельности людей, все заняты: пашут
ли землю за городской стеной, прячась за нее в случае опасности,
или ремесленничают, или торгуют. Это ещё не город.
Город отличается от предгорода, «недогорода» и «негорода» принципиальным
качеством — наличием городского сообщества. Если его нет —
города ещё нет или уже нет. С этой точки зрения на территории
Российской империи до 70-х гг. прошлого века не было ни одного
города, потому что отдельного городского права ещё не существовало.
После 1928 года его уже не существовало, потому что идея местного
самоуправления в корне противоречила системе. До 70-х гг.
прошлого столетия на территории России не было самосознающего
сообщества, способного выступать как сложная сеть групп, клубов,
сил давления, имеющих законные формы выразить свои мнения публичным
образом, вырабатывающих собственную культурно-экономическую политику.
За свою долгую историю европейский город вырастил пять главных
объектов, на которых сложились и публичное пространство, и городское
сообщество. Первый — рынок, а затем биржа. Рынок — это
не только место операций, это ещё место, где люди видят друг друга
в действии, своего рода театр. Второй — собор, бывший не
только местом молений, но и местом собраний. Третий — суд,
как свободная система сугубо городского пространства и одновременно
театр, в котором роль актёров играют судья, истец, ответчик, адвокат,
присяжные. Четвертый — собственно театр, как зеркало, в котором
аудитория воспринимает предъявляемые ей действия, таким театром
может быть и площадь. Пятый — уличная харчевня, трактир,
пивная, ресторан, кафе — место, в котором люди видят и воспринимают
друг друга, где идёт постоянное общение тех, кто сидит, и смотрит
на идущих мимо. Ведь сами люди больше всего интересны друг другу,
и город прежде всего является системой «кулис», дающих возможность
смотреть друг на друга, смотреть разнообразно, богато, любопытно.
Ради чего была пробита и обустроена главная улица? Это театральная
протянутая кулиса, устроенная ради шествия, и исключительно
ради этого, потому что утилитарной потребности в главной улице
нет никакой. Первая европейская улица прямая, как стрела, прокладывается
в Риме в начале XVI века. Зачем? Потому что главным зрелищем был
съезд кардиналов к папскому дворцу. Это гигантской протяженности
лента некоего действа, повторявшегося почти ежедневно. Следующие
прямые улицы, соединившие разные места Рима (а Риму потом подражали
и Париж, и Берлин, и Санкт-Петербург), возникли для того, чтобы
толпы паломников, желающие приобщиться к христианским святыням
пантеона, не передавили друг друга. Это зрелищная, динамичная
система, подминавшая под себя все, заставлявшая ломать старые
кварталы, менять движение, строить мосты. Первым это копирует
Париж. Возникает новый образец для подражания, и Мария Медичи,
матушка трёх несчастных королей, прокладывает первый бульвар в
Париже. Складывается новый идеал, новый признак города, причём
большого города, а маленьким городам остается воспроизводить его
в миниатюре.
Город бесконечен, как вся история культуры. Город является собой,
т.е. приближается к идеалу, ровно настолько, насколько он индивидуален.
Город не поддается усреднению, как не поддается ему личность.
Даже грозной энергии Петра I не хватило, чтобы сразу воплотить
в жизнь план Петербурга как места тотального порядка, и тот ещё
долго повторял на новом месте обычный деревянный городок России.
Потребовалось сконцентрировать чуть не все финансы страны, чтобы
при Елизавете, Екатерине II, при Александре I и Николае I сложилась
прекрасная форма города по римскому образцу — Северная Пальмира.
Понадобились полвека, предшествовавшие 1917 году, чтобы эта форма
начала наполняться жизнью городского сообщества, обладавшей гигантской
сложностью и многообразием.
Если такого многообразия нет, то и города нет, тогда у нас с
вами — недогород.
 Недогород
имеет ещё и давнее обозначение — слобода. Это функциональное
поселение. Когда-то в русских поселениях жили стрельцы —
так и остались в каком-нибудь Скопине или Тихвине Пушкарская да
Стрелецкая улицы. Точно так же позднее при фабриках вырастали
Текстильная или Кузнечная слободки. Самые большие слободы в мире —
Тольятти и Набережные Челны. Это не города, хотя сейчас там есть
ядра городского сообщества, которые пытаются прорастить городское
начало сквозь непомерно разросшуюся многоэтажную слободу. Борьба
людей, которые осознают, что городом надо стать, с теми, кто удовлетворен,
что на географической карте и в расписании поездов написано «город
Тольятти», драматична. Борьба эта сегодня пронизывает всю систему
жизни гигантских поселений. Слобода постоянно сопутствует городу,
но смешивать их смерти подобно, если вообще стоит задача поддержания
и развития города как социального организма, несущего на себе
тяжкую задачу прогресса всего общества.
Есть ещё ситуация — негород или, если хотите, сверхгород.
Москва — негород. Почему? Потому что критическая величина
собственно города, в котором возможно единое сообщество, была
превзойдена уже двадцать пять-тридцать лет назад. Та критическая
величина, за которой любые социальные группы распадаются на подгруппы,
которые никогда не встречаются. Тогда я знакомлюсь с людьми, с
которыми должен был бы быть знаком по роду своих занятий, по Интернету,
через компьютерный журнал, издаваемый в американском Сиэтле или
в Петербурге. Это проблема всех метрополий. Осознающие себя метрополии
вовлечены в мучительную борьбу за то, чтобы удержать в себе городское
начало. В чем эта борьба заключается? Это когда негород решает,
что вот это место, скажем центральное ядро, это и есть город,
а все остальное — десятки слобод, миллионы спальных мест,
гектары заводов, складов и торговых центров. Тогда-то негород
начинает вкачивать невероятные ресурсы — и денежные, и энергетические,
и человеческие — для формирования нового социального центра,
как бы бессмысленного центра. Этим двадцать лет был поглощен Париж,
этим занята мэрия Москвы.
Таким-то образом из пропасти, вызванной чудовищным экономическим
кризисом, выбрался город Детройт. Когда рухнула вся тяжелая промышленность,
Детройт «лег», а сейчас — это единственный мне известный
город, в котором на набережной стоит памятник программе развития,
принятой тридцать лет назад. Так вот Детройт принял программу
стать городом и стал им, правда, стряхнув при этом сорок процентов
населения, оказавшихся в городе лишними. Это был мучительнейший
процесс. Вена сейчас переживает нечто подобное. И мой друг
Ричард Найт, эдакий доктор городов, находящихся в проблемных ситуациях,
занимается вместе с венцами «лечением» Вены, оказавшейся на задворках
Европы с имиджем города, в котором есть шоколадные шарики под
названием «Моцарт», концерты Моцарта и более ничего. Вена за последние
тридцать лет потеряла лидерство в фармацевтике, в производстве
музыкальных инструментов и ювелирных изделий. Сегодня, пройдя
четыре года семинарской работы со всеми сообществами города, несущими
профессиональные ценности, Вена приступила к разработке своей
программы, что займет ещё, наверное, несколько лет.
Место, где нет такого стремления, мрачно забавное место —
Лос-Анджелес. Вот уж это
негород, доведенный до абсолюта. Даже то, что называют даунтауном,
то есть центром, — это где-то там, на горизонте, туда даже
ехать не хочется, не то чтобы идти. В Лос-Анджелесе есть
города, включая Санта-Монику, и слободы — мексиканские, китайские,
японские, и ещё «белые» спальные районы, очень и не очень богатые.
Городского начала как такового нет. Получается странность: огромная
информационная империя Силиконовой долины — рядом, Голливуд —
рядом. И ни малейшего признака города. Более того, лосанджелесцы
этого не осознают, не ведают, что у них мог бы быть город, даже
гордятся, что у них так. Четыре года назад с вершины отеля я мог
видеть, но никак не мог понять, что за значки видны на крышах.
У всех спрашиваю — никто не знает. Наконец выяснил:
это полицейская маркировка крыш, для того чтобы патрульные вертолёты,
летая над городом, могли определить своё местоположение. Символ
негорода, ставшего полем боевых действий с криминалом, скорее
с собственным ужасом перед ним, потому что в Лос-Анджелесе статистика
преступлений не выше, чем в Вашингтоне, где ничего подобного нет.
В Эл-Эй, как называют своё графство лосанджелесцы, перед
каждым благополучным домиком на тихой улице есть таблица, предупреждающая:
«Стрелять будем!» Ни городской, ни вообще нормальной такую жизнь
назвать нельзя.
Прописывание городского сообщества в мировой сетке, выявление,
выставление себе сверхзадачи — думаете, это что-то новое?
Ничего подобного. С этой точки зрения история даёт невероятно
много: трёхсотлетнее состязание между Амстердамом и Антверпеном
было именно такой битвой на выживание; между региональными центрами
Германии — битва этого типа; между Новгородом и Псковом,
до того как и тот и другой были «проглочены» Московской Русью, —
этого же типа. Состязательное начало, конкурентоспособность городов —
одно из самых ранних в истории человечества социальных знаний,
превращенных в волю к действию…
Города подобны книгам — их нужно научиться читать. Научившемуся
они говорят правду даже тогда, когда пытаются солгать.
Прекрасные руины афинского Акрополя вполне понятны только в том
случае, если вспомнить, что сами давние афиняне обитали в чрезвычайно
скромных домиках, разделенных узкими улочками, на которых не было
ни дерева, ни травинки. Полис, город-государство был всем, частная
же жизнь — ничем. Если же заметить, что в нынешних Афинах
по чётным дням на улицах видны автомобили только с чётными номерами,
а по нечётным — с нечётными, то сразу ясно: экологическая
обстановка там ужасающая, и городские власти хоть таким способом
пытаются уменьшить количество машин на улицах.
Если среди страшноватых кварталов нью-йоркского Бронкса вдруг
видна чистая, ухоженная улочка со сквером, где не сломаны качели,
можете не сомневаться: это место, где сами жители объединились,
взяли дело очеловечения своей среды в собственные руки, в этом
им помогли профессиональные консультанты и — только после
этого (после долгой и трудной борьбы) — городские власти.
Если в маленьком городе Мышкине, что на Верхней Волге, обнаруживается
замечательный музей, созданный тридцать лет назад и успешно работающий
по сей день, ясно, что вся «элита» городка воспитана этим музеем
в традиции любви к своему месту и его окрестностям, и с этим городом
можно сотрудничать.
Когда в Лондоне перестали топить печи углем, а затем фасады всего
города отмыли специальными шампунями, выяснилось, что город отнюдь
не черен, а весь наполнен ярким цветом, что в нем почти не бывает
туманов.
Когда после 1992 г. у нас ожила предпринимательская деятельность,
пустые и мертвые первые этажи петербургских улиц вновь наполнились
жизнью лавочек, магазинов, кафе и ресторанов, а главная улица,
к примеру, Владимира, где в прежнее время была одна чайная и одна
закусочная, стала оживленнейшей осью городской жизни.
Чтобы понять, почему половина Манхэттена в Нью-Йорке проросла
вверх небоскрёбами, надо знать, что городской налог на землю делает
убыточным всякое иное сооружение; почему в высоких первых этажах
небоскрёбов множество зимних садов, открытых для всех прохожих? —
городской закон даёт некоторые льготы владельцам именно при соблюдении
такого условия. А чтобы уразуметь, отчего же на другой половине
острова небоскрёбов нет, следует узнать: во-первых, в ряде мест
неподходящий грунт, а во-вторых, городской закон регулирует этажность
застройки так, чтобы улучшить условия проживания в этом супергороде.
 Равномерно
однообразная панельная застройка большей части Москвы скажет вам,
что десятилетиями фактическим главным архитектором города был
(пока и остается) его привилегированный строительный комплекс,
навязывающий всем и каждому свою волю и свой интерес. А то,
что в других городах России царствование панельных домов окончилось,
яснее ясного повествует о том, что там в отличие от Москвы нет
средств на поддержание этого самого дорогого в мире строительства.
Если над нашими крупными городами возвышаются трубы и градирни
огромных ТЭЦ, а в иноплеменных городах их не видно, то это скажет
вам о том, что там всегда умели считать казённые деньги и избрали
куда более экономный способ отопления жилищ.
Если в городе одним из самых роскошных зданий является суд, это
знак того, что закон ценится превыше всего, а если суды ютятся
в едва приспособленных для этого первых этажах многоэтажных домов, —
что подлинное уважение к закону в обществе отсутствует, а в государстве
лишь провозглашается. И напротив: если среди убогой жилой
застройки высится полупустое, преувеличенных размеров здание дома
культуры, это скажет лучше любого журнального очерка, что под
культурной жизнью здесь понимают пассивно-зрительскую, а не активно-творческую
позицию…
Сейчас, когда страну сотрясают кризис экономики и кризис обыденной
человеческой морали, долгое время сдерживавшиеся искусственно,
самым крупным ресурсом наших городов, самой большой их надеждой
остались сами горожане, особенно те, кто привык полагаться на
самих себя, кто способен научиться действовать не только в одиночку,
но и в союзе с другими. Вместе с такими именно людьми мне довелось
работать над программами развития в крымском
посёлке Орджоникидзе на 4000 жителей и в огромном Тольятти,
в Мышкине
(6000 жителей) и во Владимире
или Калининграде (400 тыс. жителей). Это люди разного возраста
и разных профессий: городские чиновники и учителя, врачи и предприниматели,
художники и инженеры, пенсионеры и школьники. Всемирный опыт показывает,
что таких людей никогда не бывает меньше, чем двое-трое на каждую
сотню жителей. Они подобны локомотиву, потому что на каждого из
них ориентируется ещё пять-десять других.
Прочтя собственный город, именно они способны обратить прочитанное
в конструктивное действие, то есть в развитие, без которого город
не может быть даже только музеем.
|
