|
— Что Вас привело в архитектуру? Почему Вы выбрали эту
специальность?
Глазычев В.Л.:Тут две вещи. Во-первых,
я заканчивал английскую спецшколу, и большинство моих одноклассников
стремились максимально это использовать. Они шли в ИнЯз или в
МГИМО, но мне это не нравилось. То ли из чувства противоречия,
то ли потому что мне не нравились эти школы. Во-вторых, как-то
вдруг выплыло, что мой дед был вполне достойным коммерческим архитектором,
имел определённое количество построек в Москве. Мне это понравилось,
и я решил пойти в архитектурный. Изготавливал по будильнику
гипсовые головы и по будильнику же вычерчивал бесконечные
гипсовые вазы. Поэтому, отчасти из чувства протеста, отчасти из
чувства наследственности.
— Оказал ли Ваш дед непосредственное влияние на Вас?
Глазычев В.Л.:Я был слишком мал, когда
дед умер. Я едва-едва его помнил. У меня оставалось несколько
рейсшин и угольников прекрасного грушевого дерева, которые у меня
в конце концов стибрили в институте. Нет, это было скорее какое-то
странное сентиментальное ощущение, наитие. Могло бы быть что-то
другое, всё равно бы кончилось тем же самым.
— Как отреагировали Ваши родители?
Глазычев В.Л.:Из родителей у меня была
только мать. Отец погиб на фронте, я его не помню. А матушка отреагировала
абсолютно спокойно: это был мой выбор и он не обсуждался.
— У кого вы учились? Кто оказал на Вас влияние?
Глазычев В.Л.:Дело в том, что я совершенно
сознательно поступал на Пром (тогда были факультеты), который,
в принципе, котировался ниже ЖОС. Сознательно, потому что это
был 1957 год, время постановления ЦК КПСС об излишествах в архитектуре.
Я понял, что в ближайшие 10 лет никакой гражданской архитектуры
быть не может, но наивно полагал, что общий подъём производства,
промышленности создаст замечательное поле для творческой деятельности.
Преподаватели у нас были не самые сильные и не самые котировавшиеся.
Был такой Мыслин, крепкий функционалист, человек не лишённый художественного
чутья. Но при этом я никак не мог понять: почему же я всё делаю
правильно, а получается гадость. Это был тяжёлый период попытки
понять, что ж такое: всё правильно, всё умно, но не красиво. И
честно говоря, ситуация изменилась только на пятом курсе, когда
я по студенческому обмену попал в Польшу.
А в институте… Историю искусств у нас преподавали могикане: Брунов
и Бунин. Брунов был любопытен, хотя было очевидно, что массу вещей
он фантазирует: в советское время не очень-то можно было выезжать
куда бы то ни было. Но его драматургия, то есть умение передать
ощущение: «…если повернёшь за угол, то увидишь…»,
конечно, сильно действовала на воображение. Градостроительство
читал Бунин. Тогда ещё не было учебника. Это было весьма недурно,
хотя (сейчас уже понятно) очень поверхностно, так как всегда обсуждалась
только форма города. Структура города, его жизненные силы вообще
не затрагивались, но, это даже не вина, а беда: в ту эпоху, вообще,
не могло об этом говориться. Остальные — мало интересны. После
1957 г. они были растеряны: всё, чему они учились и всё чему они
учили, было перечёркнуто, всё было названо излишеством. Нового
они не знали.
Мучительная попытка вспомнить двадцатые годы началась, фактически,
позже. Преподаватели были в состоянии глубокой растерянности и,
по-своему, это было неплохо, потому что надо было выкручиваться
самостоятельно, находить себе логику поведения.
Как сквозь сон проходили технические и математические дисциплины,
которые я хорошо сдавал, но в одно ухо влетало, а в другое вылетало.
По-настоящему, прозрение наступило при столкновении с совершенно
другим опытом, когда я год провёл в Варшавской
политехнике. Там была другая архитектура: гораздо более свободная,
лёгкая и артистичная по характеру самовыражения, а при этом были
очень сильные функциональные кафедры, которых у нас просто не
было. У нас не было тогда кафедры «ландшафтной архитектуры». Я
записался на неё, пришёл туда и сказал: «Научите меня чему-нибудь».
Бодро нарисовал какой-то сдёрнутый с Ле Корбюзье музей в парке
и очень удивился, когда меня спросили: «А почему это дерево нарисовано
именно здесь?» Подобные мысли не приходили в голову: мы деревья
рисовали как декоративные элементы. Я делал проект атомной станции
с некоторой идеологией: с выделением культа человеческой
команды. Я загнал станцию на верх водокачки. То есть, здесь была
какая-то самостоятельность. К тому же там преподавалась другая
техника рисунка: сухой палочкой. Я освоил её просто так, вприглядку.
И, поскольку, вместо занятий я ходил в театр, кино, музеи, ездил
по стране, то это был самый мощный образовательный импульс, полученный
в институте.
— А диплом запомнился?
Глазычев В.Л.:Диплом запомнился, потому
что я был очень обижен. Мне поставили четвёрку, хотя я был глубоко
убеждён, что диплом сделан хорошо и консультант по технологии
считал, что это очень грамотная работа и даже выглядел он неплохо.
Но главный конструктор не верил в оболочки, считал, что это выдумка,
поэтому он на мою оболочку окрысился и комиссия, всё-таки, поставила
четвёрку. Очень жаль.
— А тема какая была?
Глазычев В.Л.:Это был большой сборочный
машиностроительный завод, какой точно не помню, авиа-турбинный
или что-то в этом роде. С достаточно сильной группировкой
сочных объёмов и плоскостей, вполне маньеристско-конструктивистский,
так бы я сказал.
— Чем Вы занимались после окончания института?
Глазычев В.Л.:Меня распределили в заведение
с громким названием Гипросвязь. По-моему, в отместку за независимый
характер, потому что там были только аэро- и железнодорожные почтамты.
Большие, типовые, от и до сделанные технологами. Единственное,
что можно было сделать, это изобразить какие-нибудь жалюзи на
фасаде, если это была Монголия, и присобачить козырёк, который
всё равно бы не сделали, как мне сообщалось. Единственное гордое
сооружение, которое можно найти в городе Москва — это трансформаторная
подстанция при телефонных узлах с маньеристски высунутыми кирпичами.
Тогда я оттянул душу. То есть, это не было серьёзно, я стремился
оттуда уйти и ушёл при первой возможности.
— Занимаетесь ли Вы проектной деятельностью, как таковой?
Глазычев В.Л.:Нет. До последнего времени,
я ею, в чистом виде, не занимался. Я много занимался проектным
консультированием в сфере широко понимаемого дизайна, начиная
1964 года. Через пару лет после института я уже участвовал в экспериментальной
студии Союза Художников, где мы укрыли зону поискового арт-дизайна.
Там было всё: от машин до цехов, интерьеров, музеев, городских
ансамблей и пр. Это было свободное, развязанное с необходимостью
немедленно иметь дело с практикой композирования, не лишённое
смысла и сыгравшее роль школы. Её ученики рассеяны по всему пространству
бывшего Советского Союза. Я совершенно сознательно считал бессмысленным
заниматься практическим проектированием в 60-70-ые годы.
— Я даже здесь на стенах вижу дипломы
и награды. Очевидно, их было очень много. Расскажите про самые
любимые.
Глазычев В.Л.:Это очень сложно. Понимаете
ли, здесь так не получится. Работа с жителями или с властями на
уровне малого города или сельского района — это диалоговая форма.
Диалоговая форма — всегда интересна, всегда своеобразна и непредсказуема:
удастся или не удастся вырвать людей из обыденного функционирования,
заставить их мыслить проектно, что бы они выдвинули вполне реалистический
проект, а моя роль — только повивальной бабки. Кристаллик, на
котором развёртывается данный вид деятельности в нашей стране
плохо представлен. Фактически я его здесь начал, хотя в мире он
достаточно широко распространён — называется аниматор. Начиная
с маленьких: Мышкина,
Стариц, Тихвина — и вплоть до последней работы в Вятской
губернии: две недели назад закончили с группой из восьми районов
северо-восточного угла. Целый ряд проектов, которые условно можно
назвать пространственно-планировочными (работа с цепью прудов),
можно назвать ресурсно-реализующими (выезд на месторождение местной
глины) и т.д. Это далеко выходит за рамки узко понимаемого архитектурного
или дизайнерского процесса.
Поэтому здесь каждая работа привлекательна и всегда результативна.
Просто в большей или в меньшей степени, но это зависит не только
от замысла, но ещё и от людей и от обстоятельств. И книги,
и эти мои работы так взаимосвязаны и так перетекают друг друга,
что здесь трудно судить.
— Расскажите о вашей профессорской деятельности.
Глазычев В.Л.:Это милое занятие. Поскольку
на нашу кафедру «Теории и истории» записывается народу не много,
то занятия носят камерный характер. Это уже приятно. Публичные
лекции я читаю в других местах.
— Я только хотела заметить, что в МархИ, почему-то, Ваших
лекций нет.
Глазычев В.Л.:А никто и не претендует.
Да и зачем. А здесь мне интересно, потому что ребятки записываются
любопытные, разговаривать с ними интересно, я пытаюсь помочь научиться
думать писать и говорить, в том числе об архитектуре, но не
только об архитектуре. Я всегда задаю в первом семестре пятого
курса сочинение на разные темы: от очень простых до самого сложного:
на свободную тему. Двадцать строчек. Но это очень любопытно читать.
Индивидуальность проступает и приятно её подпитывать. А на втором
семестре они читают лекции, а я только комментирую. Среди их исследовательских
проектов каждый год два-три интересных. Мне приятно, что все ведущие
критики, которые пишут у нас сейчас — это мои бывшие студенты:
Серёжа Ситар («Проект Россия»), Ксения Аксельрот и … их не мало.
Значит, какая-то продуктивность есть.
— Расскажите, как Вы относитесь к нынешней системе образования
по сравнению с теми временами, когда вы учились.
Глазычев В.Л.:Я только что закончил доклад
о состоянии высшего образования в России для администрации президента.
Можно сказать одно: наш архитектурный институт сохраняет позицию
крепкого артистического ремесла: рисование, композирование, игра
с формой. И всё больше отстаёт в проработке сущностных вопросов
того, что вообще-то называется техническое задание. То, что делается
по, так называемому, градостроительному проектированию было и
остаётся ужасным, потому что реальные силы, формирующие город,
при этом просто не учитываются, игнорируются. Ни социального знания,
ни экономического знания, ни организационно-управленческого знания.
То, что в мире называется urban planning — нету, здесь есть только
немножко того, что в английском называется physical planning,
предание формы. В этом отношении Екатеринбург или Казань гораздо
сильнее.
А проектирование жилья ужасно, потому что это не жильё. Достаточно
приглядеться к планировкам квартир в дипломных проектах, чтобы
понять что никакого внимания никто на них и не обращал. Отношение
интерьера к внешнему миру, к фасаду, как свет ляжет в эти окна,
как будет работать ограждение балкона. То есть, с одной стороны,
есть стремление к гигантизму: огромные комплексы, огромные пропорции,
а при этом они, конечно, чрезвычайно слабо проработаны. Переживание
жилья, как мира, в котором на самом деле должен жить воображаемый
человек здесь отсутствует категорически. Что обидно.
Если сравнивать со школами на Западе — ничуть не хуже, потому
что в основном там ужасно. Рисовать они категорически не умеют:
там этого не требуют, соответственно, это игра только в 3D MAX
с его ограниченными возможностями. По этому здесь мы не одиноки.
И есть опасность того, что архитектуре наступает финал. То есть,
на её место приходит urban planners с его чисто девелоперской
логикой и дизайнер, который меняет маски на здании в зависимости
от моды, шутя и подхихикивая. Может быть такова стадия развития
человечества, тут уж ничего не поделаешь. А может что-то изменится:
тут уж заранее не предскажешь.
— Мы уже затронули, но, может быть, Вы опишите в двух
словах свою сегодняшнюю деятельность.
Глазычев В.Л.:Это довольно сложно. Да,
и пишу, конечно, тоже. Но писание сейчас уже не является самоцелью.
В каком-то смысле, я расстался с писанием, издав толстенькую «Архитектуру».
А так, первое, это исследования того, что реально происходит
в России: в городах средних, крупных, малых, мельчайших, не городах,
посёлках. Это то, чего не хватает между работой, собственно, географов,
которые это делают, и управленцев, которые этого не знают. Это
очень большая часть моей работы и она отразилась в книжечке «Глубинная
Россия» прошлого года. Книжка здесь просто функциональный
продукт.
Второе, это полу-исследовательские, полу-учебные, полу-конструктивные
проектные семинары
на низовом и среднем горизонтах. Район, группа районов, так
называемый, субъект федерации.
И третье, это консультирование властей по вопросам, в которых
я ничего не понимаю. Этим я зарабатываю на хлеб. Но не без удовольствия:
вопросы действительно интересные. Сейчас я заканчиваю доклад «Россия
— пространственное развитие».
|
