Социально-экологическая интерпретация городской среды

Глава вторая.
Город и его окружение как объект комплексного исследования

Название главы отражает в большей мере установку на необходимый тип исследования, чем действительное состояние изученности города. Строго говоря, комплексное исследование города по настоящий момент оказывается декларацией даже тогда, когда речь идёт о "вырезанном" из окружения поселении в рамках канонического генерального плана. Несложно убедиться в том, что иной ситуации быть не может в силу глубокого обособления друг от друга различных областей научного знания, в которых город выступает как объект изучения.

В самом деле, попробуем составить кадастр исследовательских программ, в которые оказывается, погружен город. Он исследуется как:

• средоточие движущих сил истории в рамках историко-экономического, историко-политического, историко-культурного исследования;

• сложный общественный организм в рамках социологических исследований;

• узел системы расселения в рамках географических или урбанистических (теория урбанизации) исследований.

Уже в последнее время город изучается как автономная экосистема, как элемент объемлющей экосистемы в рамках экологических исследований и, наконец (здесь мы вплотную примыкаем к материалу первой главы), как объект проектирования, планирования, формирования и регулирования в рамках теории деятельности, теории организации и т.п.

Нет нужды доказывать, что выше обозначены лишь макрочленения и внутри каждого из перечисленных блоков накопления знаний о городе существует широкий веер исследовательских линий. Достаточно напомнить, что, возникнув в начале нашего века[1], урбан — социология превратилась в почти самостоятельную область знания, для которой город представляет собой единственную "нормальную" форму существования индивидов и групп.

Не будет, наверное, ошибкой сказать, что лишь на уровне монографий в жанре широко понимаемого краеведения мы сталкиваемся с некоторой совокупностью трудов, которая могла бы претендовать на осуществление функций комплексного исследования наиболее известных городов мира. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, однако, что осуществить операцию "сведения" информации, содержащейся в монографиях, посвященных одному и тому же городу, столь же трудно, сколь трудно свести блоки знания в чистом виде. В самом деле, никому не известны процедуры, которые позволили бы, к примеру, соединить детальные обследования жилых кварталов Замоскворечья, историю связей Москвы с различными областями страны, анализ ценностного отношения нынешних москвичей к старому центру и новым жилым районам, анализ транспортной сети города, воздействие досуга "на природе", трудовые миграции населения области в Москву и обратно и т.д. Как правило, в подобных случаях мы имеем дело или с произвольным редуцированием объема и структуры знания (таким редуцированием определяется техническая возможность построения так называемых технико-экономических обоснований генерального плана[2]), или с синтезом типа "образ", когда мы удовлетворяемся формированием ощущения овладения многообразием информации как некоторой целостностью.

До тех пор пока в так или иначе построенной системе проектирования не возникало острой проблемной ситуации, охарактеризованной нами в первой главе, проблема сводимости знания о городе не воспринималась как острая практическая. Накопление, переоценка, переструктурирование знания в каждой из перечисленных выше областей обладали относительной самодостаточностью. Формирование критической ситуации в проектировании города ставит эту проблему во всей остроте как именно практическую — проектирование должно опереться на целостное знание, переведенное к тому же в операциональную для проектирования форму. Чтобы обсуждать пути решения так поставленной задачи, мы должны предпринять попытку вкратце охарактеризовать различные блоки знания о городе и его окружении, имея в виду оценку того, что можно было бы назвать потенциальной подготовленностью к синтезирующим процедурам.

При таком подходе мы вынуждены отталкиваться от непосредственно данной нам информации и рассматривать каждый блок знания по отдельности, отмечая (там, где это возможно осуществить корректным образом) наметившиеся в последнее время сдвиги в сторону преодоления узкой, профессиональной специализации исследователя. Из сказанного видно, что у нас чет ни малейших оснований устанавливать изначальную иерархическую зависимость между отдельными блоками знания, — все они выступают перед нами как автономные, и порядок нижеследующего рассмотрения не обладает ценностным значением.

Город с экологической точки зрения

Мы начинаем с этого блока потому, что он развит к настоящему моменту в наименьшей степени — не только из-за относительной молодости экологического знания как такового, но и в того, что в границах бурно развивающейся экологии город как объект интереса всё ещё занимает более чем скромную позицию. Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать тематическую структуру экологических конгрессов[3].

Более того, даже в ряду антропогенных ландшафтов, где, казалось бы, город и, вообще, урбанизированная территория, которая может охватывать и внегородские поселения, должны занимать весьма заметное место, о городе говорят более чем скупо[4]. Наконец, в рамках рассмотрения городских ландшафтов[5] мы вновь сталкиваемся лишь с набором весьма ограниченных по масштабу подходов и характерным мнением: «Ни одно из названных направлений (пейзажное, биоурбанистическое, природное.— В. Г.) не раскрывает полностью сущности современных городских геосистем»[6]. Отчетливо проступает стремление рассматривать город не как самостоятельный и специфический объект исследования, нуждающийся в выработке оригинальных исследовательских процедур, а как рядовой объект. Естественно, что в этом качестве город подлежит изучению с помощью стандартных процедур анализа ландшафтов в рамках устоявшихся классификаций[7].

Осознание проблематичности такого подхода толкает других экологов к заимствованию средств и терминологии у проектировщиков[8], трансформируя её в минимальной степени, вследствие чего возникают слова-кентавры: «селитебный ландшафт», промышленно-селитебный ландшафт» и пр. Логика подхода к изучению города проявляется через игнорирование целостности урбанизированной территории: «Поскольку ландшафты пригородных зон стоят ближе к естественным геосистемам, то они, по-видимому, должны изучаться отдельно от городских, несмотря на их тесную генетическую и функциональную связь»[9].

Несколько огрубляя картину, вес же не будет ошибкой отметить, что к такому объекту, каким является современный город, подходят с известной робостью. Она проявляется в неосознанном, может быть, стремлении заместить изучение города как целого факторным анализом и предельным сужением объекта либо в рамках автономных исследований [10], либо в рамках исследований, встраиваемых в предпроектный процесс[11].

В результате мы имеем дело с невольной подменой объекта: город как среда обитания замещается функциональными или пространственными элементами города, городского хозяйства, отдельными проявлениями жизнедеятельности города в его пределах и в ближнем окружении — пригородной зоне. Было бы неразумно недооценивать конструктивное значение результатов, получаемых в рамках такого зауженного подхода. Анализ реакции городской зелени на состояние атмосферы и почвы[12] даёт один из наиболее объективных критериев зонирования города по качеству условий жизни. Не менее существенны для системы градостроительного проектирования и градорегулирования медико-биологические исследования зависимости сердечно-сосудистых заболеваний от конкретного типа планировки жилых районов, этажности и ориентации по ветру[13]. Анализ воздействия различных систем вентиляции в жилых домах повышенной этажности на состояние организма имеет принципиальное значение для перспективного проектирования жилища и т. п.

Точно так же определение реалистической «ёмкости» природных ландшафтов по отношению к рекреационной активности населения городов {мера нарушения биотопов, мера допустимости таких нарушений) имеет непосредственное значение для формирования планов районной планировки в локальном и региональном масштабе[14]. Не менее существенны исследования, направленные на выяснение оптимального состава «естественно-природного компонента» собственно города — меры взаимной адаптации растительного и животного мира и искусственного городского ландшафта[15].

И всё же в границах подобных исследований мы можем говорить единственно о формировании экологических оснований для корректирования норм градостроительства и градорегулирования, о подготовке расширения состава норм от сугубо количественных (норма зелени на человека и т.п.) к качественным (к примеру, состав той же зелени по видам и их сочетаниям для различных регионов и типов ландшафта). Это существенно, но, к сожалению, не затрагивает практически самого подхода к проектной работе над городом и его окружением, не обеспечивает выхода на концептуальный уровень проблемы.

Как показали проводившиеся нами в 1981 — 1982 гг. экспертные опросы, одной из существенных причин такой схемы отношений между экологическим знанием и системой градостроительного проектирования является тот факт, что экологи не владеют городом как объектом, т. е. у них отсутствует умение оперировать языком схематизации, выработанным в ходе многовековой истории проектирования как особой деятельности.

Есть, с нашей точки зрения, ещё одно основание, принципиально затрудняющее возможность контакта экологического знания и широко понимаемой градостроительной деятельности: унаследованный от биологии навык трактовки ландшафта как. прежде всего, «естественного». Иными словами, в большинстве известных нам исследований речь идёт об учете «антропогенного фактора» в ландшафте как искажающего или деформирующего его «естественное» состояние. В границах проектного мышления мы сталкиваемся с прямо противоположным устойчивым навыком трактовки ландшафта как свободно манипулируемого контекста для города, трактуемого в качестве «естественной» среды обитания.

Обе трактовки в равной степени неадекватны, если мы стремимся к формированию того, что на нынешней стадии контакта носителей экологического и проектного знаний определяется как условная целевая программа — экополис[16]. Наивным было бы считать, что проблема «снятия» взаимоконфликтных установок может быть решена в абстракции, вне сложной кооперации живых носителей деятельности. Но столь же наивным было бы считать удовлетворительным решением проблемы гипотетические достижение кооперации индивидуальных носителей деятельности в рамках временного творческого коллектива. Индивиды вступают в контакт, сохраняя стереотип профессиональногомышления, и компромиссное решение вырабатывается не в логике объекта, но в логике социотехнического взаимодействия в группе.

Представляется, что для проблемы развития города и его окружения наиболее продуктивной является трактовка ландшафта как антропогенной среды различной меры уравновешенности «естественного» и «искусственного» компонентов. У носителей экологического знания, с одной стороны, и носителей проектного знания и умения — с другой, есть потенциально две общие «проекции»одного объекта: пространственная (территория) и временная(эволюция территории во времени). Сведение трактовок одного объекта по этим проекциям (вернее, формирование единого объекта на этих двух проекциях) с очевидностью нуждается в специальной работе с обеих сторон. Экологическое знание в своей первооснове оперирует геобиологическим временем существования и эволюции экосистем, в сравнении, со шкалой которого вся история существования города оказывается едва уловимой чёрточкой навременной шкале. Напротив, градостроительное проектирование с чрезвычайным трудом, как уже было отмечено в первой главе, выходит за рамки столь краткого периода существования города, как 10—20 лет.

Легкость оперирования временем, измеряемым то в годах, то в тысячелетиях, достижима лишь на уровне обыденного сознания. Для конструктивного сближения качественно разных трактовок одного объекта во времени необходимо специальное построение, — с нашей точки зрения, речь может идти о полноте понимания территориального объекта на всю глубину его человеческойистории, практически не превышающей нескольких тысячелетий. В этом временном отрезке «естественная» среда обитания все в большей степени замещается «искусственно-естественной», и в осознании такого процесса взаимодействия человека и природы лежит ключ к формированию общей временной проекции искомого объекта — города.

Не менее сложно обстоит дело с пространственной проекцией. В рамках экологического знания мы имеем дело со всей пространственной шкалой экосистемы Земли: от глобальных биосферных процессов, глобальных миграций (птиц, бабочек), через региональные и локальные, до биотопов, обладающих мерностью в десятках метров или сантиметрах. В рамках проектирования города мы имеет дело преимущественно с мерностями, выразимыми в километрах и десятках километров (когда речь идёт о групповой системе населённых мест или агломерации). Равно выходыв шкалу десятков метров (осуществляются в рамках градорегулирования) и в шкалу сотен километров (осуществляются в рамках проектирования систем расселения) производится с чрезвычайными затруднениями. Мощным затруднением для этих выходов в сверхкрупные и сверхмалые пространственные шкалы является инструментарий градостроительного искусства, о котором мы говорили в первой главе.

Техническим средством овладения пространственностью как в экологическом знании, так и в проектировании города является составление плоскостных схем пространственных объектов — карт. Подробнее мы рассмотрим этот сложнейший вопрос в последней главе, здесь нам достаточно обозначить, что ни в первой, ни во второй области ментальные процессы, сопряженные с оперированием картон, не подвергались серьёзному методологическому анализу и «очевидность» карт-схем как инструментов деятельности закреплена в обеих интересующих нас областях лишь на уровне здравого смысла.

Оставив сложности, сопряженные с инструментарием, для дальнейшего анализа, обратим внимание на то, что базисным общим основанием для реальной кооперации экологического изучения и проектирования города может, по всей видимости, жить пространственный объект достаточной сложности и мощности, чтобы оперировать им на системном уровне. С нашейточки зрения, если речь идёт о городе и его окружении, таким минимальным объектом может служить микрорегион, габариты которого должны быть определены с обеих деятельностных позиций. Вопрос о таком специфическом объекте следует в общем виде считать открытым — опыт заставляет выдвигать в качестве такого объекта территорию, центрированную на крупный город и имеющую в своем составе всю шкалу поселений более низкого ранга, что для СССР составляет, по нашим подсчетам, условныйкруг радиусом около ста километров (при снижении длины радиуса для условий Западной Европы до семидесяти — пятидесяти).

Заметим при этим, что под крупным городом мы имеем в виду не абсолютную величину (она для различных стран и их регионов может варьироваться), а функциональное место «центра» в системе расселения.

Выделенный нами условный объект кооперации экологического знания с проектированием достаточно велик для того, чтобы активно использовать арсенал эколога. В то же время этот объект находится на пределе, так сказать, разрешающей способности проектирования, опирающегося в конечном счёте на обыденный опыт человеческихперемещений и восприятия пространства. Главное же в том, что это — с позиции задач проектирования — «полный» объект. Сам его выбор делает невозможным традиционное отсечение территории города (или города с пригородом) от целостной территории природного и сельскохозяйственного контекста, включающего поселения различного ранга, в качестве искусственно обособленного объекта рассмотрения. Отсечение такого рода составляло длительное время фундамент градостроительного проектирования, не опираясь при этом на систематизированное научное знание.

Завершая сжатый очерк взаимосвязи экологического знания и проектирования города, мы должны зафиксировать,что, ставя задачу конструирования специального промежуточного объекта (в ранге идеального прежде всего), мы фактически совершаем на новом уровне возврат к пониманию, характерном)' для ранних стадий истории города и городских систем. В самом деле, если мы обратимся к уже рассмотренным в первой главе стадиям становления градоформирующей деятельности, то ряд фактов неминуемо выходит на авансцену исследования.

При всех различиях древнеегипетской и месопотамской «школ» трактовки города, указанных в первой главе, их объединяет целостная трактовка территории, которую на современном языке следовало бы назвать городовым округом. В Египте «ном»— территориальная единица, включающая город,— выступает в качестве базисного членения территории страны и объекта планирующей и проектирующей деятельности. В Месопотамии ту же роль играет городовой округ, имеющий статус самостоятельного царства или княжества. В античной Греции, как мы специально подчеркивали, полис не есть только город, но представляет собой органическое его единство с так называемой «хорой» — сельскохозяйственной территорией, к которой необходимо прибавить зону символического освоения нехозяйственных территорий[17]. В Древнем Риме мы наблюдаем процесс качественного перехода от «полиса» греческо — этрусского типа к экосистемной трактовке пространства, выражением которой становятся, в частности, лимесы — пограничные системы расселения. В Византии роль «единицы среды» выполняют так называемые «темы» — военные округа, являющиеся одновременно и природно-хозяйственными округами[18] и т.д.

Фактически вплоть до приобретения промышленным капитализмом глобального размаха и повсеместной деструкции среды, воспроизводившей ранее относительно устойчивые организационные структуры, мы не сталкиваемся с феноменом действительного обособления города от его природного окружения. Не сталкиваемся мы с таким обособлением и в литературе вплоть до конца Возрождения во всяком случае. Уже синтез Аристотеля («Полития») даёт нам пример теоретического обобщения содержания конституций более 400 греческих полисов, в котором неразрывно сплетаются две трактовки: город как физический объект, обладающий нормативными габаритами (он должен быть обозреваем с одной точки), и как система согражданства, охватывающая дисперсное население «хоры» икомпактно заселенные кварталы города. Только свойственная христианской монашеской традиции оппозиция модели «града небесного» (монастырь) погрязшему в грехе окружению задает ту схему трактовки города как изолята, которая постепенно выходит на первый план в идеологии градоформирующей деятельности. На практике же этого обособления не происходит до конца XVII столетия — времени перелома в эволюции города, о чем речь шла в первой главе.

Теперь можно зафиксировать несколько важных для всего дальнейшего рассуждения позиций.

Синтез знания — протоэкологического (эмпирического и теоретического) и используемого градоформирующей практикой — не только был возможен, но и явился определяющей силой на протяжении большей части истории городских поселений.

Повторный синтез, долженствующий заместить распавшееся знание, принципиально возможен и достижим при условии целенаправленного сближения носителей экологического знания и градоформирующей деятельности.

Подобное сближение не может быть удовлетворительным образом осуществлено за счёт прямой кооперации самих деятелей. [необходимо построение специальных процедур и идеального объекта.

Наконец, объектом, благодаря которому возможно совместить экологическое знание и проектное знание-умение, по всей видимости, способен стать территориальный объект достаточных масштабов, чтобы включить в себя действительные связи собственно города в физическом смысле и его совокупного контекста (природные территории, в большей или меньшей степени приобретшие характер антропогенного ландшафта).

Город с точки зрения теории расселения

Несмотря на то что понятия «расселение» и «урбанизация» связаны наитеснейшим образом, механизмы взаимодействия специального знания о расселении и знания-умения проектной деятельности исследованы чрезвычайно мало. Вырастая из экономгеографии и демографии, теория расселения в целом и теория урбанизации в частности склонны трактовать город как своего рода геометрическую точку в поле социальных процессов, соседствующую с множеством точек, означающих прочие населённые пункты[19]. Мы сталкиваемся здесь с абстрагированием весьма высокого порядка: поле или континуум социальных процессов не изобразимы на плоской схеме и, следовательно, представлены в виде словесных комментариев к «обмену массами» или «обмену Энергией»между ранжированными точками. Мы, таким образом, "имеем здесь дело с позициями на числовой шкале (город до 50. до 100. до 500 тыс., до 1 млн. и свыше 1 млн. жителей), вынесенными в упрощенную схему территории.

Такого рода упрощенная схематизация удобно соотносится с абстрагированными схемами распределения ресурсов, развития промышленности и сельского хозяйства и т.п. Не удивительно в связис этим, что в рамках расселенческой трактовки города столь легко проступает своего рода манипуляционный подход. когда обмен «массами» между точками или совокупностями точек на схеме, замещающий всю совокупность отношений городов и их окружения между собой, выступает в качестве материала—пассивной субстанции, подлежащей активной реорганизации.

Литературу, где город трактуется описанным выше образом,. можно расчленить на несколько характерных текстовых групп. Одна из них — работы, сопряженные с описанием системы расселения и попытками формализации таких описаний. Вторая — работы, связанные с социологической интерпретацией феномена урбанизации в XX столетии; третья — концептуально-проектные разработки реконструкции систем расселения. Конкретные формы знания, складывающиеся в каждой из перечисленных групп, различным образом вступают во взаимодействие с проектном знанием-умением, что заставляет рассматривать их раздельно.

«Шок будущего» — книга американского социолога и публициста Элвина Тоффлера[20], ставшая бестселлером начала 70-х годов, в действительности ярко отразила «шок настоящего», переживаемый научным сознанием нашего времени при столкновении с проблемой разрастания городов. Взрывном темп увеличения городского населения на планете приводит к тому, что урбанистическая ситуация меняется год от года быстрее, чем успевают проявиться результаты конструктивных мер, основанных на уже, как правило, неактуальной информации. Опережение роста населения крупных городов в развивающихся странах по отношению к общему увеличению численности населения в них осуществляется неклассическим путем, т. е. стимулируется не столько расширением промышленного производства, сколько кризисом традиционной деревни. В высокоразвитых капиталистических странах отток населения из крупных городов, характерный для 60-х годов, в 70-х сменяется специфическим возрождением городских центров по не ясным пока причинам. Все это рождает попытки найти закономерности в путанице совмещающихся урбанизационных процессов и их статистического отображения. Естественно, что отмеченная выше схематизация (город как более или менее жирная точка на карте) самопроизвольно порождает попытки исследователей овладеть новой ситуацией с помощью вычислений и геометрических преобразований пространственных взаимоотношений между «констелляциями» подобных точек.

Из массива литературы резонно выделить работы Г. Кристаллера и К. Доксиадиса как взаимоконтрастные и наиболее яркие. Г. Кристаллер[21] пытался найти оптимальный рисунок сети расселения, обнаруживая его в сети шестиугольников, в вершинах которых оказываются города-точки. Он предлагал топологическую трактовку этой базисной сети в качестве универсального приёма необходимой реконструкции, компенсирующей излишние, по его мнению, сгущения или разрежения сетей, образуемых транспортными коммуникациями между городами. Формальные построения Кристаллера осуществлены с достаточной корректностью, сложнее обстоит дело с исходными основаниями. Автор не замечает того, что свои построения осуществляет на материале североевропейской системы расселения, сформировавшейся почти полностью к концу XV столетия. Это чрезвычайно плотная сеть (для Центральной и Северной Европы среднее расстояние в50 км между крупными городами), где локализация узлов стабильна и наблюдается лишь перераспределение их «масс». Экстраполяция наблюдений, построенных на подобном материале (различия в природном комплексе здесь также невелики в пределах региона), на глобальный масштаб с очевидностью является некорректной.

Более того, как мы уже отмечали, сама техника замещения точкой на схеме оказывается здесь методологической ловушкой, поскольку карта отображает дистанции между юридическими, но не физическими городами. То, что на карте может выступать как соседство точек (Рурский или Донецкий бассейны, к примеру), в действительности являет собой сплошные поля жилой застройки, перемежающиеся промышленными территориями и сопряженные с тканью зелёных зон.

Между построениями такого типа и проектным знанием-умением, обращенным на город как физический объект в первую очередь, невозможно установить практической взаимосвязи: эти построения не поддаются инструментализации в языке градостроительного проектирования.

Несколько иначе обстоит дело с концепциями Доксиадиса (уже упоминавшегося во введении) — автора «науки о поселениях» или экистики[22]. Доксиадиса отличает развитая интуиция, позволившая ему в обход существовавших схематизации уловить содержание некоторых действительных процессов концентрации расселения и найти для них новые выразительные обозначения. При этом для него характерно сочетание концептуально-идеологических устремлений монополизировать теорию города с редким пренебрежением к методологической дисциплине. Создательэкистики в должной мере оценил значение процесса физического слияния городов в гигантские поля расселения, названные Доксиадисом «динамегалополисами» (Атлантическое побережье США, Рурский бассейн). Отсюда выдвижение прогностической идеи «экуменополиса» — суперсистемы расселения городского типа, вбирающей в перспективе все население планеты и простирающейся в климатически благоприятной зоне через материки.

Разумеется, это не более чем условная конструкция, полностью игнорирующая политическую, социально-экономическую и социально-культурную реальности и уже только поэтому лишённая научного значения. Тем не менее, образные ассоциации, порождаемые идеей «экуменополиса», оказались весьма привлекательными для утопического градостроительного проектирования 60-x годов. Более того, навык произвольного оперирования очертаниями и плотностями полей, образуемых множествами точек поселений, изначально свойственный утопизму с его внеисторичностью, в значительной степени продолжает сказываться в градостроительных концепциях 70-х годов.

Было бы неразумно, однако, игнорировать роль концепции Доксиадиса для проникновения экуменической, а вслед за ней иэкологической идеологии в сферу градостроительного проектирования через сознание вовлечённых в практическую и теоретическую деятельность специалистов. Идея «экуменополиса» лишена непосредственной инструментальной ценности, однако её выдвижение и распространение способствовали тому, что ряд архитекторов порывает с традицией проектной трактовки города как физического тела, не присоединяясь при этом к традиции рассмотрения города как геометрической точки. Конструктивная роль концепции Доксиадиса исчезающе мала, но созданный им журнал «Экистика» стал первой международной трибуной, с которой архитекторы-градостроители, социологи, теоретики расселения, экологи смогли представить читателю свою профессиональную точку зрения, первым изданием, в котором ранее разобщенные специалисты начали обмениваться информацией по одним и тем же проблемам.

Доксиадису принадлежит также инициатива создания так называемой экистической шкалы[23], в строении которой сделана попытка связать воедино ранее разрозненные мерности представлений о городе. По вертикали отложены абсолютные величины объектов архитектурной и градостроительной деятельности (мы сняли две нижние ступени: 2 и 20 м, соответствующие позициям таблицы «человек» и «комната»). По горизонтали перечислены типы объектов, среди которых четыре последних носят условный характер, так как агломерация является сегодня наиболее крупным реальным объектом концептуального градостроительного проектирования (рис. 1).

Рис. 1. Экистическая шкала (по К. Доксиадису). Сплошной заливкой выделены оптимальные, с точки зрения Доксиадиса, соответствия габарита объекта его типу; штриховкой — допустимые соответствия.

Экистическая шкала лишена как познавательного, так и конструктивного значения. Определение соответствия размерности объекта его типу лишь на первый взгляд может восприниматься как выражение сугубо тривиальной информации. Так можно прочесть лишь первые шесть столбцов: от минимальной персональной «ячейки» (спальное или рабочее место) до «соседства» (в западной терминологии) или микрорайона. Дальнейшая росписьсовершенно произвольна: так, скажем, статус Папэете как столицы острова Таити никоим образом не связан с его абсолютными размерами («малый город» на шкале Доксиадиса) и в значительно большей степени влияет на его структуру, чем размер; невозможно обнаружить такую метрополию, которая не была бы одновременно агломерацией множества поселений; все наименования от «мегалополиса» по «экуменополис» являются плодом чистой фантазии и т.п.

Тем не менее, экистическая шкала сыграла важную конструктивную роль для постановки проблемы кооперации знаний о городе в системе расселения. В течение двух десятилетий экистическая шкала Доксиадиса служила средством технической рубрикации в журнале «Экистика» — каждая статья предварялась воспроизведением шкалы с указанием места публикации в шкале «наука о поселениях». Та же шкала послужила основой организации материала в «Экистическом индексе»[24]— ежемесячном библиографическом указателе материалов, перепечатываемых «Экистикой» из 70 журналов, издаваемых на 26 языках. Анализ «Экистического индекса» убедительно показывает, что, несмотря на 330 ячеек в шкале Доксиадиса, любой теоретический материал оказывается принадлежащим множеству ячеек одновременно, т.е. не соотносим с ней.

Неадекватность шкалы Доксиадиса как инструмента систематизации знании о поселениях со всей убедительностью показала, что проблема сведения информации о градостроительном объекте не разрешима на уровне исследовательской техники, являясь в первую очередь проблемой сознания, о чем мы специально будем говорить в следующих главах.

Однако именно Доксиадису,в значительной степени разочаровавшемуся в мистической мощи формальных построений, при надлежит первенство в постановке задачи постижения природы расселения через углубленное историческое исследование. Начиная с 1970 г. руководимый Доксиадисом Афинский центр экистики предпринимает систематическую работу по исследованию античных систем расселения в Греции во всей их полноте, т. е. с учетом всех физических компонентов урбанизированного ландшафта и на всех стадиях его эволюции в пределах греко-римского и греко-византийского периода. Эту линию подхватывает, на материале СССР в первую очередь, в 1973 г. исследовательский коллектив, руководимый автором данной книги, в ЦНИИ теории и истории архитектуры.

Вторая линия исследований — социологическая интерпретация феномена урбанизации, представленная обширным корпусом специальной литературы, обладающей собственным сложным строением[25], затронута нами здесь постольку, поскольку мы сталкиваемся с иной формой абстрагирования содержания понятия «город». Если в рамках расселенческой интерпретации город выступает как геометрическая точка, то здесь перед нами тщательные построения, нацеленные на выявление невидимых «силовых линий» поля урбанизации, а числовой комментарий выражает своего рода напряженность этого поля, меняющуюся во времени. Объектом исследований выступают не столько характеристики точек на карте, сколько характеристика причин того или иного их «поведения». Континуальная трактовка поля урбанизации облегчает здесь контакт с экологическим знанием. Отнюдь не случайно, что именно специалисты теории урбанизации оказываются среди первых, кто ставит задачу интеграции наук в целях экосистёмного развития городов итерриторий[26].

Непосредственное сопряжение представления о городе как узле социальных процессов с общей картиной этих процессов,отличающее теорию урбанизации, «дематериализует» иллюзорную границу, отделяющую город от контекста. «Достижение равенства условий жизни и социальных возможностей дли жителейвсех поселений иесть, по нашему мнению, «снятие» урбанизации как социального феномена»[27]. Или: «Кульминационным моментом всего пространственно-урбанистического цикла является некоторый качественный сдвиг — создание новых материальных и духовных ценностей, производство новых идей и новых потребностей, развитие самого человека, по отношению к которому центростремительные и центробежные движения суть лишь предпосылки и следствия»[28].

При подобном подходе задано сущностное движение к городу от социального целого, потенциально включающего экологическое целое как один из существенных своих компонентов. В то же время нельзя не видеть, что свойственная урбанистическому подходу форма абстрагирования от города как физического тела и геометрической точки создаёт чрезвычайную сложность операционализации умозаключений в материале и средствах проектного знания-умения. И здесь, по всей видимости, необходимо создание специальной промежуточной конструкции, способной обеспечить ассимиляцию урбанистических концепций проектной активностью.

Тем не менее, уже своей крайней абстрагированностью от города-тела данное направление исследовании оказывает на проектное знание-умение мощное идеологическое воздействие, заставляя проектировщика осмыслять самые основания постановки проектной задачи в категориях социальногомакропроцесса. Третью линию в трактовке города в рамках систем расселения составляют работы, непосредственно или опосредованно подключенные к решению конкретных проектных задач. Вполне естественно, что наибольший объем литературы этого типа представлен советскими исследованиями — в силу масштабности реконструктивных работ как в районах Сибири и Дальнего' Востока, так и в центральном районе страны. Специфика советских работ в названной области задана тем, что они в совокупности играли и играют роль теоретико-методической базы для формирования Единой схемы расселения на территории СССР (ЕСР) и се уточнения в схемах расселения на территории союзных республик[29]. Впервые вся территория страны трактовалась как объект предпроектного исследования по специально выработанной методике (оценка плотности сети городов и прочих населённых мест, взаимосвязь с наличием природных идемографических ресурсов, с сетью транспортных коммуникаций, с долговременными планами социально-экономического развития различных субрегионов), Впервые вырабатывались единые принципы подхода к реорганизации системы расселения на основе единой целевой установки. Генеральной идеей создания Единой схемы расселения стало планомерное объединение поселений ^в региональные и групповые системы населённых мест.

Работа над ЕСР была в значительной степени обеспечена трудами известных советских исследователей, владеющих как содержанием проектной деятельности архитектора, так и научной методикой исследования, базирующейся преимущественно на системном подходе. Так, В. А. Лавров в ряде трудов исследовал особенности планировочной организации и реорганизации городов в процессе их территориального развития и формирования групповых систем; Ю. П. Бочаров анализировал зависимость между типами планировочных структур городов и динамикой их развития; И. М. Смоляр изучал взаимосвязь планировочной организации и функционального использования городской территории; 3. Н. Яргина — обусловленность пространственно-планировочной организации расселения социальными процессами, связанными с функционированием городов и систем населённых мест; А. Э. Гутнов — взаимодействие между стабильными «каркасами» планировочной организации городов, их реорганизующейся тканью и погруженностью города в планировочный контекст ближайшего к нему природного и сельскохозяйственного окружения и т.п.

Специфика этой работы, заданная не только объектом, но и двойной квалификацией исследователей, заключается в том, что мышление авторов пытается охватить одновременно все три интерпретации города в системе расселения: как точка, как физическое тело, обладающее внутренней сложной организованностью, и как звено социального процесса урбанизации. По установке это чрезвычайно серьёзный шаг вперед по сравнению с разрозненными «проекциями» города на представление о системе расселения. Однако отнюдь ещё не преодоленную сложность заключают в себе попытки реализации этой установки в рамках системной парадигмы, которой связалисебя авторы. Оперирование городом-точкой легко (может быть, слишком легко) подчиняется формализованной обработке в категориях систем и подсистем на плоских картах-схемах. Уже в трактовке города-тела такая операция наталкивается на чрезвычайные трудности (фактически это удалось только для пары «планировочная структура — транспортная сеть»)[30], а в трактовке города как звена процесса урбанизации категории систёмного подхода практически не работают, поскольку такие процессы и в настоящее время ускользают от формализации.

Более того, как только общая схематизация переводится на уровень ниже (от ЕСР страны к республиканским и региональным) и тем самым повышается мера конкретности (картирования), резко нарастают сложности законосообразного связывания перечисленных трёх проекций — уже не в мышлении исследователя-проектировщика, а в объективированном материале собственно проекта реорганизации системы расселения. Здесь оперирование категорией «схема расселения» замещается неизбежно работой с данной системой в совокупности се ландшафтных, демографических, социально-экономических и прочих особенностей, а установка на «объединение поселении и систему» должна воплотиться в систему взаимосвязей данных поселении в их индивидуальности и т.п. По мере того как нарастают объем и разнообразие эмпирического материала, сохранить общий методический каркас становится все труднее. Оперирование крупномасштабной оценкой природных и прочих ресурсов с необходимостью замещается работой с локализованными формами таких ресурсов во всём их многообразии. Тогда вновь наблюдается расщепление единства, достигнутого на уровне исследовательского мышления на проектное видение города-тела и абстрагированное знание о городе-точке и городе—элементеурбанизации. Иначе говоря, на уровне конкретной групповой системы населённых мест мы вновь обнаруживаем традиционные формы архитектурно-проектного видения города как объекта* в интенции подчиненного целевой установке на создание групповой системы. Участвуя непосредственно в обсуждениях проектных работ над системами расселения в масштабе административного района, области, региона и в предпроектных исследованиях подобных объектов, автор имел возможность наблюдать и анализировать описанную выше ситуацию[31].

Названная работа над ЕСР уже сыграла и продолжает играть (как развивающийся процесс) большую конструктивную роль для прорыва проектного сознания за рамки традиционного рассмотрения города-тела. Именно эта работа со всей ясностью выявляет проблему интеграции способов видения города в системе расселения — объекта исследования и проектирования как видов специализированной деятельности.

Не меньшие сложности порождаются на уровне регионов или аналогичных им территориально-планировочных единиц расселения (союзная республика) проблемой представимости объекта. Выход за рассмотрение города-точки на плоской карте-схеме порождает немедленно насыщение того же исходного инструмента множеством значений. Воспользуемся для примера работой П. И. Дзидзигури для Грузинской ССР[32]. Наряду с привычными условными обозначениями географическая карта-схема насыщается рядом новых. Отметим среди них «функциональное зонирование», «общественный центр», «первичные обслуживающие комплексы», «городская черта», «граница местной системы расселения», «производственные связи». В отличие от топографических знаков, моделирующих физические характеристики местности (рельеф, гидросеть, сеть дорог и т.п.), мы сталкиваемся здесь с результатами решения множества специфических задач. Если на схеме «городская черта» и «граница местной системы расселения» выглядят как различающиеся рисунком линии и тем приведены в соответствие друг другу по схеме вложения или охвата, то понятийные конструкции, скрытые за линиями, принадлежат качественно разным дисциплинам и выражают качественно разнящиеся представления. Так, если мы действительно имеем дело с местной системой расселения, то элемент «городская черта» теряет смысл, являясь реликтом представлений об обособленном по отношению к своему окружению городе-теле. Изображение того же города на схеме в виде точки (или аналогичного ей по смыслу кружка) автоматически означает уже переход к трактовке города-точки в рамках общем теории расселения и т.п.

Попытки преодолеть указанные сложности, встречающиеся в ряде работ, посвященных региональным системам (например, работа В. Н. Лахтина на материале Урала)[33], с неизбежностью приводят к существенной редукции содержания трактовок города по мере движения от общей установки к проекту. Так, развертывая свод предпосылок системы расселения, Лахтин вводит как объективные ресурсы, так и объективные лимиты их использования, перечисляя 9 ключевых позиций (резервы и лимиты территорий, благоприятных для освоения; резервы и лимиты трудовых ресурсови затраты на их воспроизводство и т.п.). Легко заметить, что любая из так определённых позиций представляет собой сложнейший комплекс взаимодействия множества факторов и непосредственно установить отношения иерархии между ними крайне затруднительно. Выходя на уровень проектных схем, он оперирует уже только двумя-тремя непосредственно связанными показателями — это выделение: городских агломераций,зон влияния крупных городов и главных полос городского расселения; изохрон по затратам времени на перемещения; территорий городской застройки, границ часовых изохрон от их центров; угленосных территорий. Правила отбрасывания параметров, ранее заявленных как ключевые, остаются неизвестными.

Оперирование городом претерпевает многочисленные колебания между трактовкой его в виде точки и в виде пространственного тела не только с переходом от схемы к схеме, но даже в границах одной и той же схемы. Там, где носителями представления о городе в системе расселения являются архитекторы, ставшие профессиональными исследователями, мы имеем дело снестрогой трактовкой города как объекта. Там, где работа над городом в системе расселения ведётся без участия архитектурно-градостроительного знания-умения, город считывается или как точка, или как безразмерное и бесплотное проявление социальных процессов урбанизации[34].

В целом, замыкая этот раздел, мы вынуждены зафиксировать, что отношение «город — система расселения» как объект проектирования ещё не стало предметом специального теоретического осмысления. В таком осмыслении, первые шаги к которому были предприняты автором книги[35], мы в равной степени должны освободиться как от физикалистской трактовки города-тела, так и от абстрактно-математической трактовки города-точки на карте. Представляется, что качественно-логическое абстрагирование, осуществляемое при рассмотрении города как объекта урбанизации, может служить исходным основанием — при соблюдении, однако, одного весьма существенного условия.

Речь идёт о необходимости усложнения исходной ситуации, о преобразовании названного отношения в следующую форму: (город — деятельность исследования — система расселения — деятельность проектирования). Порядок слов в скобках не имеет жёсткого значения в формально-логическом смысле, указывая лишь на то, что отношение между объектами удастся, по всей видимости, установить через методологически законосообразное определение отношения между видами деятельности, порознь направленными на объект.

Город с социологической точки зрения

Уже сам факт, что внутри социологии оформилась в отдельную область урбан-социология, или социология города, даёт ощутить массив литературы, сформированной преимущественно лишь в XX в. Хотя есть основания считать часть трудов античности, и прежде всего «Политию» Аристотеля, опорным фундаментом будущей урбан-социологии, хотя есть достаточно оснований считать трудом по урбан-социологии диалоги «Критий» и«Тимей» Платона, а трактаты литераторов эпохи Возрождения уделяют вопросам социальной структуры города изрядное внимание, реальное начало социологии города мы находим лишь в известной работе Ф. Энгельса «К положению рабочего класса в Англии». Здесь впервые крупный город эпохи промышленного капитализма трактуется как воплощение основных социальных противоречий и впервые детальному анализу подвергнут конкретный социально-пространственный организм — Манчестер.

Нам важно отметить, что с самого начала своего становления урбан-социология сосредоточивает усилия на том, чтобы установить законосообразную взаимосвязь между социальной структурой города как модели общества и его предметно-пространственной организацией. Задача выяснения такой взаимосвязи отличается изначальной методологической трудностью: в движении от социальной структуры города исследователь оперирует отношениями между классами, социальными группами, индивидами (что поддается качественно-логической и статистической обработке). В движении от предметно-пространственной организации тот же исследователь вынужден оперировать сугубой конкретностью данного города, его фрагмента, редуцируя множественность наполнения своего объекта до плоской схемы или таблицы. Поскольку эта сторона вопроса будет рассмотрена нами в следующем разделе главы (город с точки зрения проектировщика-исследователя), здесь мы попытаемся представить основные особенности трактовки города социологом на примере трёх характерных работ. Избранные работы Рея Пала, Джейн Джекобс и Альберта Баранова могут быть без колебаний признаны репрезентативными для трёх основных линий современной Урбан-социологии. Р. Пал — не только кабинетный учёный и профессор Кентского и Кентерберийского университетов в Англии, но и активный в прошлом участник комплексного исследования,готовившего Генеральный план развития Большого Лондона. Дж. Джекобс, которую мы уже упоминали во введении, не только профессиональный журналист-социолог, но и фактическийинициатор широкого общественного движения за пересмотр принципов градостроительного проектирования, охватившего в 60-е — начале 70-х годов США и Западную Европу. Наконец, А. Баранов — не только известный советский урбан-социолог,но и активный участник многолетнего межотраслевого исследования, результатом которого стала разработка программы социального и градостроительного развития Ленинграда.

Мы выбрали, таким образом, специалистов, по роду деятельности тесно взаимодействующих как с проектировщиками, так и с учёными различных специализаций. В то же время названные авторы придерживаются качественно различных ориентаций, в конечном счёте, предопределяющих характер урбан-социологических исследований в большей степени, чем те или иные методики. Р. Пал представляет направление, которое можно определить как аналитико-конструктивное, Джекобс — аналитико-критическое, Баранов — синтезирующее.

Книга социологических очерков Р. Пала «Чей город»[36] подводит итог многолетним исследованиям её автора, а входящие туда главы получили апробацию на многочисленных семинарах и конференциях в Европе, США и развивающихся странах в период с 1965 по 1974 г. Автора характеризует известная классичность подхода к городу как объекту: для Пала город не поддается обособлению из социально-территориального контекста, из рисунка устойчивых связей в константной системе расселения. Сама эта константность создаёт объективное основание, чтобы сосредоточить внимание на сдвигах и деформациях в отношениях город — окружение, служа для них стабильной системой отнесения. Поскольку советские социологи города имеют дело с чрезвычайно интенсивным процессом перестройки систем расселения в связи с ускоренным развитием старых и строительством множества новых городов, трактовка города Р. Палом особенно любопытна.

Отнюдь не случайно первой Пал рассматривает проблему «Новоприбывшие в город и загородные территории», делая попытку установить измеримые отношения между классовой структурой и коммунальной организацией поселений, связанных с крупным городом так называемыми маятниковыми миграциями — ежедневными поездками в город и обратно. Рассматривая социальные цели, которые ставят перед собой планировщики относительно «деревни», автор немедленно «опрокидывает» понятие «деревня» на город, обнаруживая в его, якобы монолитной, структуре отчётливо выраженные анклавы родственно-соседских связей, являющиеся «скрытой деревней». Анализируя освоенный ландшафт вне крупного города. Пал доказательно констатирует, что значительная доля жителей городов с 7—8 тыс. обитателей трактует эти города в категориях «деревни». Исследуя проблему адаптацииновоприбывших в город и сельские (точнее, провинциальные) поселения, Пал рассматривает эту адаптацию не только в социально-психологических категориях приспособления индивида к новому окружению, но и в социально-экономических категориях ассимиляции новоприбывших устойчивыми «паттернами» — рисунками взаимодействий групп, формирующих собственно город или внегородское поселение.

Переходя к анализу взаимодействия «пространственных паттернов и социальных процессов», Пал сосредоточивает внимание на взаимодействии частного и муниципального освоения новых территорий и их взаимовлиянии (на конкретном материале юго-восточных графств Англии), чтобы затем перейти к широкому синтезирующему анализу «пространство — социальный процесс» на материале городов Западной и Восточной Европы. Заметим, что здесь мы впервые сталкиваемся с резкой критикой в адрес неадекватности научных средств трактовки города: «К сожалению, географы обнаружили несколько новых инструментов, с помощью которых они надеются придать своим описаниям большую респектабельность. Я — за то, чтобы рассказывать знакомые истории на новом языке — до тех пор, пока мы помним ограничения, накладываемые фабулой. Но статистические или изобразительные рассказчики принимают многое из того, что я считаю любопытными переменными, в качестве констант. Если есть единое планирование, чистая конкуренция, полное знание рынка потребностей со стороны всех, кого это касается, если нет конфликта идеологий и источников власти, производимых из разделения труда, если обеспечена возможность беднейших обрести жилище в процессе постепенного улучшения их благосостояния и т.д. и т.п., тогда возникает возможность формировать модели экологических пространственных систем. Однако, как это ни грустно для географов и экологов, действительный мир не таков: антропогенное окружение есть результат прошлых и настоящих конфликтов... Пространственную структуру легче объяснить с помощью теории игр и симуляции конфликтов — если бы только мы знали, как «взвешивать» факторы силы и кем являются все участники игры»[37].

Мы привели столь пространную цитату, поскольку она содержит квинтэссенцию трактовки города и его окружения, которую мы определили выше как аналитически-конструктивную. С одной стороны, автор не строит иллюзий относительно возможностей капиталистического общества совместить экологическое видение проблем городов с практикой планирования, проектирования и застройки; с другой — он видит весь размах проблемы сводимости знаний как таковой; с третьей — ищет реалистическую программу «малых действий», способных если не изменить пространственную форму выраженности социальных структур существенно, то смягчить ее, уменьшить зияющие в ней разрывы между потребностями и возможностями их пропорционального удовлетворения в данной общественной системе.

Анализируя обратную связь «социальной структуры и городских процессов» на огромном документальном материале, Пал приходит к весьма существенному выводу, подтверждающему позицию тех советских учёных[38], кто считает принципиально недопустимым прямой перенос техники социологических исследований, применимых на Западе, в условия социалистической реконструкции городов. «В Британии, безусловно, абсолютное большинство исследований ограничено пространственными ситуациями малого масштаба. Даже наиболее широкое из таких исследований относится к малому провинциальному городу (Пал имеет в виду исследование «Традиции и перемены: исследование Бэнбери»)[39]... Таким образом, осуществлять социологические исследования в локусах малого масштаба не только практически целесообразно и продуктивно, но это и соответствует реальному социальному миру, в котором здесь живет большинство людей»[40].

При полном уважении к научной корректности Пала нельзя не заметить, что мы имеем дело с типическим примером «опрокинутой» аргументации: исследования показывают, что в условиях капиталистической Англии социальный мир человека по преимуществу ограничен ближайшим соседством, следовательно, изучать и (как следует из других суждений Пала) участвовать в проектных процессах целесообразно только в малом масштабе пространственных объектов. Ограничения социальной системы оборачиваются ограничением научных целей и соответствующего инструментария.

Отнюдь не будет преувеличением зафиксировать, что это действительно типическая ситуация: в трактовке западноевропейских социологов город оказывается слишком крупным и слишком сложным целым, чтобы рассматривать его в качестве объекта научного анализа; внегородской антропогенный ландшафт — также. В результате мы сталкиваемся с принципиальной дезинтеграцией пространства на те малые квазицелостности, которые и породили идеологию «соседства», обсуждавшуюся нами в первой главе книги.

Установить контакт между накапливаемыми в такой научной парадигме обширными знаниями и задачами крупномасштабного проектирования, направленного на город и его окружение как целостный объект, не представляется возможным принципиально.

Линия аналитико-критическая, представленная в нашем очерке книгой Дж. Джекобс «Жизнь и смерть крупных амерканских городов»[41], развивалась в течение последнего двадцатилетия как прежде всего практическое социальное действие, средство консолидации протеста рядовых обитателей городов против дегуманизирующего характера окружения. Главное здесь то, что город выступает для автора как эквивалент самой жизни, как своего рода космос существования. В известном смысле подтверждая приведенное выше суждение Р. Пала относительно малого масштаба участка города, реально воспринимаемого горожанином, Джекобс предъявляет обширный эмпирический материал, указывающий на то, что для абсолютного большинства горожан в роли города выступает его малый фрагмент — микрорайон, квартал, улица.

Это глубоко «урбанистическое» мировосприятие свойственно беднейшим слоям населения американских городов. Для них природное окружение не существует как мыслимая реальность, за редкими исключениями вынужденных обстоятельствами «экспедиций» в другие части города. Мир природы в этом восприятии свернут до размера нескольких деревьев_tна улице, сквера на перекрёстке, клочка газона перед подъездом. Но в отличие от аналитико-конструктивной линии Пала, сохраняющей академическую дистанцию относительно объекта исследования, позиция Джекобс означает едва ли не полное отождествление с мировосприятием обособленной семьи и малого соседства.

В так счерченном мире города не возникает оценка его как некоторого отчужденного от индивида социального целого, как организации взаимодействий человеческих масс. Социальное бытие принимается здесь как неизменный факт, а город трансформируется в мозаичную картину, набираемую из крошечных фрагментов: тротуар, двор, квартал, граница «своего» района и т.п. Вовсе не трудно доказать, что линия Джекобс принципиально ограниченна, что в исследовательском смысле она не выходит за рамки интуитивного связывания непосредственных наблюдений с ценностными суждениями. Но гораздо существеннее иное: именно в силу этих органических недостатков аналитический подход обнаруживает качественно новый ракурс ожесточенной критики в адрес проектных схематизации, вкратце обозначенных нами в первой главе.

Игнорируя генерализации, Джекобс сталкивает напрямую город в описанном выше смысле и материальное воплощение абстрагированных проектно — концептуальных схем — современный микрорайон в первую очередь. Анализируя жизнь улицы в бедных районах, автор обнаруживает иное содержание, чем архитекторы-визионеры. Джекобс, в частности, показывает, что тротуар в старом квартале являет собой единственное место относительно безопасных игр для детей там, где архитекторы видели только бессмысленную толчею. Исследуя жизнь дворов и тротуаров в разные часы суток, Джекобс открывает их роль «клуба» домохозяек, подростков, пенсионеров, мелких лавочников там, где архитекторы видели неупорядоченный, хаотический фронт домов. Анализируя воздействие сооружения крупных супермаркетов на исчезновение мелких продуктовых лавочек внутри кварталов, Джекобс показывает, как уходит жизнь из жилых районов, лишающихся не только удобств, связанных с мелкодисперсной сетью обслуживания, но и мест, с которыми жители могут себя идентифицировать, лишающих их «своего». Архитекторы и подпавшие под обаяние их авторитета городские власти видели в том же процессе лишь визуальную гармонизацию территории, приходящую на смену хаосу.

Анализируя новые микорайоны, построенные по всем правилам «современной архитектуры», Джекобс показывает, что само по себе обилие открытых озелененных пространств не гарантирует ни безопасности, ни удобства пользования, что малые группы идентичных интересов не могут найти в этом отчужденном ландшафте «свою» пишу, что крупные дома и большие разрывы между ними становятся фактором резкого ослабления контроля за поведением детей и подростков и т.п.

В целом, принимая социальную действительность американского города за неизменяемый факт, Джекобс создаёт страстную и убеждающую филиппику против проектного мышления, игнорирующего точку зрения реальных горожан на своё непосредственное окружение. Именно эта черта обеспечила критико-аналитической линии в социологической научной и научно-публицистической литературе огромную популярность, сделала такую литературу общественной силой. Традиционное проектирование, неосознанно исходившее из отождествления мировосприятия горожан с собственным мировосприятием профессионала-архитектора, натолкнулось на волну протестов, которая — через муниципальные органы капиталистических городов — уже к концу 60-х годов преобразовалась в мощное движение «защиты среды», сомкнувшееся в значительной степени с общим экологическим движением.

Благодаря работам представителей критико-аналитической линии, прежняя форма «современной архитектуры» как идеологии экспертного манипулирования пространством и предметами в пространстве была дискредитирована. В известной книге Чарльза Дженкса[42] эта дискредитация трактуется уже как факт истории: после 1971 г., когда муниципалитет Сейнт Луиса был вынужденвзорвать жилой микрорайон, выстроенный по всем правилам «современной архитектуры», т.е. полностью игнорируя социальные процессы внутри цветного гетто, самой «современной архитектуре» был вынесен смертный приговор.

Несмотря на методологическую нестрогость и научную нечёткость, критико-аналитическая линия социологической трактовки города как конгломерата обособленных малых миров, обладающих собственной структурой, собственной системой ценностей, внесла огромный вклад в переосмысление города как объекта изучения. Именно недостаточная строгость обеспечила этой линии возможность непосредственно связать восприятие города как физического тела (конгломерата физических тел) с восприятием его как континуума человеческих отношений. В конце 60-х годов стало ясно, что совместить эту форму трактовки города с его трактовкой в традиционной уже схеме градостроительного искусства практически невозможно. Тем, очевиднее, что эту трактовку невозможно непосредственно соединить с прочтением города-точки в системе расселения или города-элемента экологической системы крупного масштаба. Для этого необходимы специальное соединительное звено, новое понимание, новая методология, как исследования, так и проектирования.

Линия социологической трактовки города, которую мы условно обозначили выше как синтетическую, означает осуществление целеустремленных попыток связать воедино предметно-пространственный и социально-культурный планы существования города при акцентировке первичности социальной структуры поселении. Книга А. Баранова «Социально-демографическое развитие крупного города»[43] в равной степени важна для целей нашего исследования своими и сильными и слабыми сторонами.

Выше отмечалось, что Л. Баранов, в течение многих лет, пребывая в тесном рабочем контакте с архитекторами Ленинграда, знает природу градостроительной деятельности значительно лучше, чем социологи, лишённые такого контакта. Тем не менее, начиная с определения объекта и кончая характеристикой мер, необходимых для совершенствования города как среды обитания, Баранов «снимает» собственное знание градостроительного процесса.

«Город — это его инфраструктура, комплекс градообразующих предприятий и управляющий механизм, но прежде всего это люди»[44].

«Крупный город — это поселение городского типа, в котором большинство основных показателей структуры и процессов жизнедеятельности общества... характеризуются наивысшей интенсивностью из расчета на единицу пространства и времени. Крупные города — это фокальные точки социального пространства»[45].

«Представляется, что идеальным решением вопроса было бы закрепленное законом в виде градостроительной нормы проектирование и строительство в каждом районе числа жилых единиц (квартир) пропорционально соответствующему числу новых рабочих мест, т. е. градостроителям должен задаваться минимум функциональной неоднородности проектируемой к застройке территории»[46].

Баранов настойчиво проводит идею, согласно которой суждение «город — это люди» является единственно правильным общим основанием, на котором должны синтезироваться результаты исследования объекта. Затем целостная модель города как развивающегося социального организма транслируется проектировщикам через связную систему норм типа «минимум функциональной неоднородности проектируемой к застройке территории»

В полном соответствии этой генеральной идее автор формулирует ряд нормативных требований к содержанию теоретической модели социального развития города и, как следствие, практической программы такого развития: ограничение роста крупных городов без замедления их социального развития; центральным пунктом этой задачи выступает необходимость балансировать рост числа рабочих мест в крупных городах и воспроизводство трудовых ресурсов; развитие социальной инфраструктуры, и в первую очередь решение жилищной проблемы; целенаправленное управление спросом населения; воспитание потребностей и управление их динамикой; создание методологии и организационного обеспечения планирования социального развития города с целью повысить уровень управляемости этим развитием[47].

У нас нет оснований оспаривать ни исходное положение Баранова (город — это люди), ни свод перечисленных им основных задач социального развития города, тем более что автор исходит из огромного и первоклассного по содержанию материала двух анкетных обследований Ленинграда в 1968 и 1978 гг. Несомненным достоинством авторской концепции является акцентировка развития города, что выгодно отличает книгу Баранова от всё ещё широко распространенных статических описаний конкретного городского организма. Несомненную ценность представляет историчность авторского подхода к задаче. В то же время автор чрезмерно абстрагирует социальное содержание города от реалий его предметно-пространственного существования, от предметно-пространственной выраженности социального содержания. Поэтому, а также в силу специфики анкетного исследования крупный город выступает в концепции Баранова как относительно однородное целое. При всей важности средних величин для исследования социальной инфраструктуры города в развитии за ними исчезает та самая структурная неоднородность территории города, которую автор считает необходимым ввести в градостроительное проектирование в качестве нормы.

Если объект приобретает несвойственную ему однородность, то авторский подход, напротив, утрачивает ее, как только совершается переход от общих установок к развертыванию исследований и от осмысления результатов исследований к программе действия. Работа Баранова содержит чрезвычайно ценные материалы о демографических процессах в условиях крупного города, о природе социализации новоприбывших горожан, об отношении различных слоев городского населения к загрязнению среды, о проблемах пассажирского транспорта в городе, о жилищной потребности и т.п. Разумеется, за пределами книги остается обширный материал[48], но даже если собрать информацию о развитии социально-демографического процесса в крупном городе в полном объеме, она остается расчлененной: жилище, транспорт, прочие элементы социальной инфраструктуры, производство материальных благ, производство и потребление информации и т.п. Разумеется, каким-то образом совокупный объем информации о развитии города как социально-демографического целого схватывается сознанием читателя, и в частности читателя-проектировщика, однако ряд существенных вопросов остается без ответа. Перечислим эти вопросы.

Чем в строгом смысле отличается исследование социально-пространственного организма от социального организма в «чистом» виде (напомним постулат автора книги: город — это люди)? Каковы средства формирования проекта социального развития города на основе совокупного объема информации о его социально-демографической природе? Каковы средства оценки градостроительного проектного предложения (скажем, разрастание Ленинграда вдоль северного побережья Финского залива) в категориях социологического знания? Каковы средства адекватной передачи социологического знания о городе тем, кто профессионально занят проектированием его функционально-пространственного развития?

Все перечисленные вопросы не получают ответа ни в интересной и полезной книге Баранова, ни в других аналогичных исследованиях, поскольку город выступает там как существующий и потому подлежащий исследованию, но не как ежедневно преобразуемый и пересоздаваемый объект.

Необходимо, однако, отметить, что, хотя отмеченный органический недостаток социологических исследований города сохраняет все своё значение, в работе Баранова мы впервые в отечественной литературе сталкиваемся с развернутой постановкой задачи формирования программы социального развития города. Эта программа потенциально способна играть роль посредничающего звена между социологическим знанием и градостроительным знанием-умением, обращенными на один и тот же социально-пространственный объект. Начиная с 60-х годов попытки создания подобных программ предпринимаются все интенсивнее, хотя до настоящего времени отсутствует их критическое обобщение.

Первым известным нам примером является «План материального развития основных элементов центра города»[49], разработанный в 1960 г. в Филадельфии. Здесь впервые была произведена систематическая работа по корреляции социальных процессов, протекающих в городском центре, и предметно-пространственной ситуации осуществления этих процессов — действительной и представленной конкурирующими между собой проектными предложениями. Результатом работы, в которой трудно провести грань между исследованием и проектированием, стала программа реконструкции, закрепленная законодательно как основа для градостроительного проектирования. Это своего рода «вербальный проект», т. е. описание целей в форме заданий для проектировщика: эффективная концентрация в непосредственном ядре городского центра (создание комплекса торговли и услуг для всей урбанизированной территории с населением 6 млн.), формирование уравновешенной системы коммуникаций (автомобиль, автобус, метро), проникающей в ядро центра и обеспечивающей лёгкость переходов с линий коммуникаций в зону исключительно пешеходного движения и т.п.

Речь идёт о программе развития территории с поверхностью в 128 га, о программе, полное осуществление которой не было завершено в течение двух десятилетий[50]. Однако и эта, и аналогичные программы, выступающие в проектировании как чётко организованные группы целей, важны для нас тем, что между исследованием города-социума и проектированием города-тела оказывается, наконец посредничающее звено. Его возникновение отнюдь не снимает методологических проблем трансляции знания в системе градостроительного проектирования и адекватного внедрения их в проектные модели. И всё же устанавливается особая плоскость взаимодействий между знанием и умением — зародыш средового подхода к организму города.

Город с точки зрения исследователя проектирования

Это весьма существенный для нас раздел главы. Речь идёт уже не о городе как таковом, в какой бы из ранее охарактеризованных проекций он ни рассматривался, а о городе как объекте проектирования, т.е. об исследовании связи «проектировщик — деятельность проектирования — город». Очевидный методологический оттенок постановки вопроса явственно указывает на то, что мы здесь сталкиваемся с направлением исследовании, развивающимся лишь в последние десятилетия. Естественно, что город не может получить здесь совершенно независимой трактовки по отношению к экологической, расселенческой или социологической. Центр тяжести в этом направлении исследований приходится на первые два элемента: «проектировщик — деятельность проектирования»; объект проектирования оказывается производным от них.

Опираясь на многолетние исследования, мы можем зафиксировать следующее: специализация проектировщика, его умение, состав знаний зависят не от того, что выступает в качестве объекта, но от того, что понимается под целями и содержанием проектной деятельности. Это суждение справедливо безотносительно к тому, что понимается под субъектом деятельности: индивид, коллектив или крупная организация. Если взять лишь крайние позиции, опуская промежуточные как малосущественные, то можно противопоставить друг другу две принципиальные трактовки проектной деятельности, нацеленной на город: тотальное [51] и включённое, или соучаствующее, проектирование[52].

Идеи тотального проектирования разумно счесть крайней формой выражения традиционной проектной идеологии, прошедшей тщательную методологическую обработку. Как явствует из самого названия, под тотальным проектированием подразумевается построение управляющих моделей для существования города, охватывающих все без исключения аспекты его жизнедеятельности и не предполагающих наличия иных действующих на него сил. Идеология тотального проектирования с лёгкостью может быть возведена к Платону и всем визионерским концепциям в рамках утопического социализма (Р. Оуэн, Ш. Фурье), утопического патернализма (Г. Форд, А. Оливетти). Однако независимо от этой почтенной по времени традиции сама схематика мышления в категориях тотального проектирования обладает яркой современной окрашенностью в силу её генетической связи с системным или системно-структурным подходом как таковым.

Сразу же отметим, что в идее тотального проектирования чрезвычайно трудно расслоить переплетающиеся Друг с другом, но всё же качественно разнящиеся между собой компоненты. Один из них, восходящий к Платону, можно счесть идеологическим: проектировщик берет на себя роль демиурга, всеведущего И всемогущего, способного в собственном представлении охватить все элементы и все связи внутри суперсистемы «город». Несмотря на то что эта схема не имеет и не может иметь серьёзной методологической платформы, а, может быть, именно в силу этого она обладает определённым «обаянием», под которое чрезвычайно легко подпадает архитектор-проектировщик, отстаивающий собственные деятельностные прерогативы. Наиболее яркими проявлениями можно здесь считать рассмотренные в первой главе схемы Ле Корбюзье или Райта. Город в этом случае — не более чем опредмеченность образа, наличествующего в персональном сознании проектировщика-демиурга, а популярность такого образа в профессиональной среде предопределяется авторитетом автора как личности и присущим ему искусством непосредственной суггестии.

Другой компонент можно счесть социотехническим: через посредство тщательного методологического анализа исследователь-проектировщик «распредмечивает» объект проектирования, например, следующим образом: «Имея своим объектом техническую систему или машину, этот вид проектирования (системотехнического.— В. Г.) использует в качестве модели объекта проектирования поточную систему. Иными словами, поточная система является в системотехнике предметным представлением проектируемого объекта. Поточная система включает две части: поток, являющийся субстратом преобразования, и преобразователь, через который этот поток претекает[53]. Осуществив подобное «распредмечивание», исследователь в цепи логически безукоризненных процедур приходит к выводу: «Включение человека в информационно-управляющую систему независимо от того, на что рассчитывал и на что надеялся проектировщик, превращает эту систему в объект принципиально иного типа, который уже не может быть представлен в виде «поточной» системы; этот объект — система человеческой деятельности»[54].

Это общее методологическое положение означает, что под городом понимается абстракция совершенно особого типа. Здесь город — не точка на плоской карте, не узел социальных процессов, не «космос», непосредственно данный человеку-горожанину (хотя всё это не исключается), но прежде всего системное описание «машины деятельности», охватывающей все ранее перечисленные нами элементы (комплексное проектирование, градоргулирование, градостроительное искусство) и ряд других — управление в первую очередь. От того, как организована и как функционирует «машина деятельности», зависит заполнение всех перечисленных форм существования города-тела, города-социума ит. п. Это серьёзная позиция, развиваемая в работах многих советских исследователей, в частности Б. В. Сазонова[55]. Однако в отличие от архитектуроцентристской она не обладает непосредственной убедительностью ис большим трудом воспринимается в той реальной машине деятельности, которую представляют собой градостроительное проектирование и реализация градостроительных проектов.

В архитектуроцентристской трактовке города непосредственная, во многом, впрочем, иллюзорная связь концепций с практикой проектирования задана тем, что автором трактовки является сам проектировщик. Социотехническая же трактовка ставит перед теоретиком опасную методологическую ловушку. На уровне плоской методологической схемыописание города как «машины деятельности» вполне достижимо; соорганизация различных видов проектной и непроектной деятельности, направленной на город, вполне изобразима. Сложность, однако, в том, что отождествить изображённых на схеме идеальных деятелей-соисполнителей (автор концепции, разработчики концепции, компенсаторы «шумов», порождаемых процессом, организаторы процесса и т.п.) с действительными носителями деятельности оказывается невозможным. Для достижении этойцели нужно таким образом перестроить мышление и сознание реальных деятелей, чтобы они вели себя в точном соответствии своим «робот-портретам» на методологических схемах, — по меньшей мере, чрезмерное требование[56].

Не меньшая сложность заключается также и в том, что сама по себе «машина деятельности» совершенно нейтральна в тех пределах, пока действительные деятели «ведут себя» в соответствии с их местами на методологической схеме, и кооперация между ними, в конечном счёте бесконфликтна. Нет нужды доказывать, что такая «гармония» теоретически сомнительна и практически недостижима: вместо создания качественно нового предпочтительнее оказывается воспроизведение надёжного образца — типовое проектирование. Наконец, наибольшая сложность заключается, по-видимому, в том, что в этой позиции роль демиурга сохраняется, только приписывается уже не гениальной личности, а «машине деятельности» как таковой. Тогда всякое «неправильное» действие или понимание города-социума, территории города-тела и т.п. должны восприниматься как технические помехи, подлежащие устранению. Сугубый технократизм, сочетающийся в первооснове деятельностной позиции с подчеркиванием роли так называемого человеческого фактора, выходит неизбежно на первый план, и все человеческое содержание, очевидно-интуитивным образом наличествующее в понятии «город», замещается представлением о человеке только и исключительно как совершенном деятеле: мир ценностей, мир культуры де-факто оказывается за бортом.

Именно эта возможность обособления технических компонентов от исходного гуманистического начала формирует третий компонент тотального проектирования — методическую позицию. Реальное значение средств описания объекта, средств проектирования его и передачи содержания проекта иным элементам «машины деятельности» создаёт неизбежно ' специальное внимание к средствам как таковым.Концентрация внимания, в свою очередь, почти неизбежно приводит к кристаллизации особой трактовки города: он есть нечто, описываемое наличными средствами, — представление о «живом» городе незаметно замещается представлением о средствах воздействия на него. В ранних работах К. Александера[57], Б. Арчер[58] и других исследователей эта трактовка проступает с особенной яркостью. Так, восприняв системную парадигматику как панацею, К. Александер затратил огромные усилия на осуществление монументальной попытки представить город (и сельское поселение — на материале Индии) в качестве «дерева» соответствий между задачами и средствами. Разумеется, с технической точки зрения такая операция вполне осуществима: город можно представить как систему свойств-признаков, расчленив её на подсистемы пространства (центр — периферия, зоны — коммуникации, кварталы — дома и т.п.), взаимодействий (перемещения, занятия и т.п.) и продолжая процесс последовательного расщепления до тех пор, пока не будет достигнут уровень первичных или элементарных характеристик (одноэтажное— многоэтажное, заполненное— пустое, наличие зелени — отсутствие зелени и т.п.). Сведя всю огромную совокупность элементов к бинарным оппозициям, без особых затруднений можно формализовать их в двоичной системе счисления и доверить остальное ЭВМ.

Примитивность результата (экспериментально установленная тем же К. Александером)[59] — в лучшем случае получается обедненная копия уже существующего поселения, но никак не проект качественного развития — фактически заложена в этой и аналогичных схемах изначально. Нет препятствий в построении «дерева» подсистем, но назначение состава подсистем и, главное, состава системы (не ясно, к примеру, как включить в нее инерционность, заданную всей структурой антропогенного ландшафта), назначение целей осуществляется за пределами этой схематизации, т. е. тем самым волюнтаристскимобразом, против которого направлен весь пафос «методистов».

Анализ соответствующей литературы показывает[60], что в подоснове пространных построений непременно оказывается специфическое стремление, во что бы то ни стало заместить персоналистический характер, какой до сих пор сохраняет градостроительное проектирование, обезличенной цепью процедур. Влечение к формализации, проявляющееся во всём «методическом» направлении тотального проектирования, тяготеющего к работе над городом, является, с нашей точки зрения, следствием этой внутренней причины. Вот, к примеру, более чем характерное для всей соответствующей литературы высказывание: «К сожалению, пока мы не можем обосновывать проекты со всей строгостью логики проектного процесса. Но это станет возможно в ближайшем будущем, когда будут разработаны достаточно мощные средства архитектурного проектирования. Достоверность, убедительность произведения архитектуры сможет быть продемонстрирована подобно тому, как демонстрируется истинность математической теоремы»[61].

Здесь характерно все — футурологический пафос (средств ещё нет, но они непременно будут), тотальный негативизм традиции (средства деятельности, сформировавшей все известное нам городское окружение, не считаются достаточно мощными), свободное от обоснования установление параллелизма между абстрактным материалом математики и материалом проектирования города.

Разочарование в отмеченном футурологическом пафосе стало неизбежным по мере того, как оптимистические в отношении «методического» направления 60-е годы сменились 70-ми, а новых мощных средств, способных работать практически, так и не было обнаружено. Эта разочарованность и активный протест традиционалистов, интуитивно, но тем более страстно оспаривавших претензии тотального проектирования всех оттенков, — всё это вызывало к жизни идеологию «включённого» или «соучаствующего» проектирования.

Непосредственным толчком к развитию этого направления на Западе стал стремительный и короткий расцвет в конце 60-х — начале 70-х годов так называемой «контркультуры»[62], поставившей под сомнение всю систему ценностей капиталистического общества вместе с его «машинами деятельности», включая и проектирование и науку. Архитектура и градостроительство тем легче становились мишенью ожесточенной критики, чем в большей степени рынок профессионального труда проектировщиков разделялся между крупными фирмами. Резонное отождествление целей мощных архитектурно-проектных фирм с целями капиталистических корпораций[63] толкнуло значительную часть архитекторов молодого поколения на Западе к отказу от традиционных форм профессиональной деятельности.

Фактически мы имеем дело с воплощением в действие того представления о городе как о мозаике социально-пространственных единиц малого масштаба, которое было отмечено выше (Дж. Джекобс). Отказываясь от крупномасштабного планирования, которое прочно соединилось в сознании «новых левых» с капиталистическими корпорациями, архитекторы США и Западной Европы начинают персонализованную (индивидуальную и групповую) деятельность в рамках «архитектурной адвокатуры»[64]. Детальный анализ условий жизни в масштабах квартала, переулка, малой улицы, перекрёстка стал проводиться уже не в традициях градостроительного искусства, а в непосредственном общении с жителями. Архитектор начал понимать свою задачу (мы определили эту задачу как градорегулирование) как профессиональную помощь беднейшим слоям обитателей западных городов в выяснении своих нужд, в организации борьбы с муниципалитетами за обеспечение этих нужд, в реорганизации окружения доступными скромными средствами в коллективном взаимодействии. При том, что названный процесс замирает к концу 70-х годов, накопленный здесь методический капитал не пропал даром. С середины 70-х годов методические приёмы включённого проектирования начинают вес шире применяться в деятельности тех фирм, против которых восставали радикалы 60-х годов. Отслоившись от социальных программ, принципы соучастия с потребителем, отказа от позиции демиурга-диктатора, предписывающего людям стереотипы мировосприятия и поведения, приобретают все большее значение.

В трактовке города как поля соучастия жителей и профессиональных проектировщиков в качестве выразителей их действительных, а не нормативно устанавливаемых профессионалом потребностей выражается более широкая идейно-методологическая программа, чем содержавшиеся в «контркультуре» лозунги. Гуманизация все более стандартизованного городского окружения стала официальной программой ЮНЕСКО, ЮНЕП, Международного союза архитекторов. Ассимиляция этой программы приводит к тому, что сознание профессионалов, занятых проектированием в городе и города в целом, начинает с середины 70-х годов претерпевать сильные изменения. возникает ещё одно встречное движение к экологической и социологической трактовке города: проектировщик начинает искать контакт с экологом и социологом.

Любопытно, что одним из наиболее ярких представителей линии «соучастия» является тот самый К. Александёр, который десятилетием раньше, как мы отмечали, был в числе пионеров технического крыла тотального проектирования. Александёр подчиняет деятельность руководимого им Центра структуры среды (Калифорнийский университет, Беркли) программе совершенствования методов и средств включённого проектирования. В отличие от «технической» или «методической» доктрины, где по определению задано движение от абстрагированного инструментария к произвольному объекту, Александёр меняет позицию на противоположную: в работе над реконструкцией университетского городка Орегонского университета как модельной, образцовой он начинает восхождение от взаимодействия со всеми участниками жизни городка. Мы имеем все основания говорить о серьёзном исследовательски-проектном подходе[65], поскольку место спорадических контактов заняла система последовательных многоступенчатых консультаций и игр, в которых администраторы, преподаватели, студенты и обслуживающий персонал «кампуса» действительно осуществляли генерирование предложений, их оценку и отбор. Важно, что, судя по обширной документации, Александер и его сотрудники оказывали скорее консультативную помощь, чем манипулировали соучастием.

Целесообразно привести здесь оценку «включённого проектирования» со стороны одного из профессоров университета: «Мы ожидали обычных отношений «архитектор — потребитель»: мы выскажем свои проблемы, а проектировщики уйдут и вернутся с картинками. Но всё это постоянно возвращалось к нам … они «вычерчивали» это из нас самих… Медленно, шаг за шагом мы начали видеть это… кусочки стали складываться вместе…»[66] Орегонский эксперимент — не изолированное явление, аналогичную работу провели французские градостроители с жителями ряда провинций[67] , западногерманские — в крупных городах[68], английские архитекторы — с жителями малых городов[69]. Ряд экспериментов подобного типа осуществлен в СССР и в других социалистических странах[70]. Мощный толчок развитию включённого проектирования дали экспериментальные работы в рамках программы МАВ для Гонконга, зоны «Сахель», острова Джерба[71] и т.д.

Видя несомненную конструктивность включённого проектирования для расширения и углубления проектной трактовки города, мы не должны, однако, забывать о присущей ему ограниченности. По сравнению с визионерством в духе тотального проектирования мы сталкиваемся здесь с явлением подлинного реализма, но это всё же «малый реализм», если позволительно провести аналогию с жанром постренесансной живописи Голландии и Германии. Методические находки авангарда включённого проектирования легко отделились от лозунгов «контркультуры» 60-ых годов, но нет возможности отслоить его от бихевиористской трактовки человеческих сообществ, т.е. от сосредоточения внимания на поведении и даже сознании сугубо обыденного типа.

Игнорирование фундаментальной роли здравого смысла в градорегулировании недопустимо, ибо последнее опирается на множество воспроизводящих себя рисунков поведения индивидов, групп и масс в конкретном пространстве. Переоценка этого фундаментального основания градоформирующей деятельности столь же опасна, если мы сохраняем и экологическую (крупномасштабную), и расселенческую трактовки города как заведомо необходимые. Даже столь страстный апологет бихевиористкой социопсихологии, как гарвардский профессор Буррус Скиннер, не может не сформулировать императив, далеко выходящий за рамки бихевиористской трактовки проектных задач: «Целенаправленное проектирование культуры, вместе с планированием над человеческим поведением, является категорическим условием дальнейшего развития человеческого вида. Ни биологическая эволюция, ни эволюция культуры сами по себе не гарантируют поступательного движения к лучшему будущему»[72]. И далее тот же Скиннер формулирует безошибочно, на наш взгляд, следующую трактовку проблемы: «Проектировщик культуры не является непрошенным гостем, сующим нос в чужие дела. Он включается не для того, чтобы нарушить натуральный ход событий: он сам является его частью»[73]. Если эту оценку оказывается возможным применить к феномену культуры в целом, то тем более она справедлива для города, являющегося в нашей цивилизации средоточием культурных процессов.

Реальная методологическая проблема заключается здесь, как в случае всех подобных суждений, в том, каким именно образом гарантировать включение проектирования города в культуру таким образом, чтобы оно было «ее частью». До тех пор пока эволюция социально-экономических процессов носила относительно медленный характер, пока город преимущественно воспроизводил в себе устойчивый образец, подобная задача едва ли возникала. Но она с неизбежностью выросла в ранг проблемы в социуме ускоренного и исполненного конфликтов развития, в мире деятельности, разорванном на специализированные блоки, в каждом из которых, как мы старались показать, бытует собственная трактовка (или ряд автономных трактовок) якобы единого явления, именуемого «город».

Из самой постановки задачи следует естественная потребность увидеть, каким образом проектирование города могло быть органической частью культуры. Если в первой главе мы развернули эту картину изнутри позиции проектирования (фактически, разумеется, изнутри-извне, ибо этот очерк есть сам по себе продукт отстраненного рассмотрения эволюции сферы деятельности), то рассмотрение трактовок города в этой главе разумно завершить краткой оценкой исторического взгляда на город сегодня.

Город в исторической трактовке

Несмотря на то, что город — одно из наиболее употребимых слов в текстах историков, сосредоточение их интересов на феномене города и его окружения начинается лишь в самое последнее время. Мы уже отмечали в первой главе фокусировку истории градостроительства только и исключительно на эволюции градостроительного искусства. Огромная литература вопроса охватывает тщательное сопоставление генеральных планов десятков[74] или даже сотен[75] городов всех континентов на всю толщу исторического развития, сотни обособленных элементов города (площади, основные улицы, ансамбли площадей и улиц). В то же время совокупность причин, порождавших города и их системы (расселение); совокупность причин их эволюционного развития, сменявшегося периодически радикальной реконструкцией частей; совокупность рассмотрения города и его природного и сельскохозяйственного окружения — всё это как нерушимое правило сводится к краткому очерку, оторванному от основного материала и не связанному с ним сколько-нибудь ясно.

В рамках собственно исторической литературы мы, как правило, по-прежнему встречаемся с чётким обособлением литературы, посвященной городу (определённого времени и определённого места) и селу, их отношениям с природным комплексом[76]. В крупных историко-философских синтезах (А. Тойнби, Л, Мамфорд) мы встречаем целостную картину эволюции города как социума, выстраиваемую, однако, на ограниченном материале и вне ясной связи с конкретными локусами. Так, скажем, И Тойнби и Мамфорд в равной мере игнорируют восточноевропейский материал и лишь крайне поверхностно затрагивают дальневосточный. Характерной же особенностью специализированных работ, посвященных совокупностям городов как феномену[77], за немногими исключениями, является отсутствие реальной географической определённости обсуждаемого вопроса, в частности выражающейся в отсутствии даже простейших карт-схем расселения.

Не будет преувеличением заметить, что для города в исторической трактовке обязывающими по преимуществу оказываются правила специализированной отнесенности: городской быт[78], города и товарный рынок[79], города и политические институты и т.п. При такой трактовке под городом понимается в действительности или совокупность отношений, фиксированная по месту, или центр наиболее интенсивного проявления тех или иных социально-экономических сил, или средоточие культурного процесса.

Истории города как объекта проектирования, с нашей точки зрения, нет (работы типа называвшихся в первой главе трудов Г. В. Алферовой относятся к узкому материалу и в этом даже виде составляют почти исключение). Истории систем расселения (город-точка), насколько нам известно, тоже ещё нет.

Тем не менее, наряду с ценнейшей информацией, разбросанной по бесчисленным монографическим рассмотрениям отдельных городов (объем библиографии здесь приближается к списку городов мира), мы вновь считаем необходимым назвать те направления исторических исследований, где, по нашему мнению, содержится реальная основа необходимого знания.

В уже упоминавшихся нами трудах А. Пиренна, вышедших в 20—30-е годы нашего века, содержалась попытка реального комплексного рассмотрения города во всех его ипостасях. В самом деле, Пиренн не ограничивается ни рассмотрением города как типа социальной организации, ни рассмотрением избранных городов в жанре их событийной истории. Прежде всего он стремится выявить формирование локальной системы расселения (скажем, на приморских землях Фландрии)[80] как специфической формы антропогенного ландшафта и как элемента объемлющей (европейской) системы расселения. Кроме того, Пиренн непременно стремится показывать город в системе его взаимосвязей с другими городами (не только очевидные транспортные пути, но и их экономическое и культурное наполнение) и с другими элементами локальной системы расселения: деревни, монастыри, замки. В работе, посвященной Карлу Великому и Магомету[81], опубликованной уже после смерти автора, Пиренн впервые, насколько нам известно, преодолевает традицию рассматривать этнокультурные регионы в отрыве друг от друга. Не прекращающаяся, хотя и меняющая формы взаимосвязь регионов через Средиземное море становится здесь реальным объектом исследования, а города выступают как прежде всего главные звенья этой структурной взаимосвязи.

К сожалению, в нашей стране аналогичная линия, начатая в основных элементах ещё В. Ключевским[82], не получила в дальнейшем развития вплоть до середины 70-х годов, так как при всей значимости исторических концепций Л. Н. Гумилева[83] город не стал в них значимым объектом исследования. Впрочем, необходимо заметить, что именно «отсутствие» города в этнокультурных концепциях Гумилева становится мощным генерирующим импульсом к развертыванию соответствующих исследовании. В его трудах нашли наконец отражение системы расселения регионов номадизма в функциональных связях с осёдлыми системами расселения, что даёт уравновешенность трактовке города в регионе.

Развитие линии, заданной Ключевским и Пиренном, мы находим в фундаментальном труде французского историка Ф. Броделя, посвященном Средиземноморью в эпоху XV—XVII столетий[84]. Несмотря на то, что Броделю не удалось удержать гигантский объем информации, не позволяя ему распадаться на подрегионы Средиземноморья, мы сталкиваемся здесь с работой, в которой экологические, эконом-географические, военно-политические и социокультурные аспекты существования городов рассматриваются одним исследователем как равноценные. Ту же линию мы находим: в трудах американского историка М. Ростовцева[85], посвященных истории караванных городов Ближнего Востока; в грешащих некоторой поверхностностью (что, на наш взгляд, в значительной мере компенсируется стремлением удержать целостность образа) работах англичанина М. Тарна или американца М. Гранта[86].

Закреплению подобной синтезирующей линии трактовки города в огромной степени способствовали уже упоминавшиеся выше труды Р. Брэдфорда, Р. Пуадебара и Ж. Барадеза, целиком посвященные выявлению и интерпретации целостных систем расселения на материале римских лимесов и античной Аттики. Город здесь со всей определённостью получил широкую контекстуальную трактовку — искусственная граница, отсекающая город-тело от немерного «негорода», оказалась наконец окончательно сломлена.

Представляется, что в рамках общеисторических исследований наметилась тенденция реального комплексного рассмотрения города как целостности и элемента объемлющей целостности, как интегрального единства всех трактовок, которые были разобраны нами по отдельности. Сложность заключается, однако, в том, что до настоящего времени не удалось добиться полного преодоления традиции обособления стран и регионов, компенсировать трудноодолимый объем информации новыми средствами теоретического синтеза. Методологическая слабость исторической науки в отношении объекта «город и его окружение» в каждом отдельном случае с большим или меньшим успехом преодолевается через личностную способность синтезирования, свойственную тому или иному автору. Именно поэтому в нашем распоряжении нет объективированных средств, позволяющих корректно сопоставлять города в системах расселения для различных регионов мира, различных эпох, различных этнокультурных исоциально-экономических систем, в которые эти системы погружены.

Несмотря на то, что накопление нового материала активно продолжается (каждое десятилетие приносит открытия не только «забытых» городов, но целых систем расселения[87]), главная проблема внутри исторического знания заключается, с нашей точкизрения, в формировании теоретико-методологического аппарата, пригодного для работы с объектом «город — его окружение» в чистом виде. Наряду с этой внутридисциплинарной проблемой огромное значение имеет другая — контакт исторического знания о городе с знанием, представленным через расселенческую, социологическую, экологическую и проектную трактовку того же объекта. Как мы старались показать, все эти трактовки сформировались в течение последних десятилетий в атмосфере новизны задач, т. е. с ощущением того, что изучаемые процессы не имеют исторического аналога. Историческая же трактовка города и его окружения с убедительностью показывает наличие некоторых устойчивых, константных характеристик, часть которых была эскизно очерчена нами в первой главе. Соответственно не будет ошибкой считать, что проблема синтеза исторического и «актуального» знания не сводится к одним лишь методологическим трудностям сведения информации, означая наличие определённых идеологических барьеров между носителями специализированных видов знания. Только теперь проблема синтеза знания, проблема целостности объекта исследования — город и его окружение — выступает перед нами во всём своем объеме.

Синтез: постановка задачи

Мы рассмотрели наш неизменяемый объект (город и его окружение) в пяти автономных исследовательских позициях, указывая параллельно наиболее существенные направления в каждой из них. В предельном укрупнении они охватывают совокупность возможных взглядов на город — так, мы не вводим особо экономическую трактовку города, поскольку способом представления действительности городов она мало отличается от избранной нами «расселенческой» проекции: картина города будет в ней представлена количественной мерой его функций как производителя и потребителя товарной массы.

Увеличить число рассматриваемых трактовок, безусловно, можно, но нам важно зафиксировать, что и представленных пяти более чем достаточно, чтобы обнаружить принципиальное препятствие всякому дальнейшему движению: информация о городе и его окружении, расписанная по перечисленным трактовкам, не сводима прежде всего потому, что мы имеем дело не с одним, но с пятью различными объектами. Элемент региональной и глобальной экосистемы, рассматриваемый в первую очередь как

источник загрязнения среды (1),

точка в системе расселения (2),

автономный социальный «космос» (3),

объект проектирования, формируемый его процедурами (4),

узел переплетения всемирно-исторических процессов (5).

Генетически — это различные проекции одного объекта на различные плоскости рассмотрения, методологически — это совершенно независимые объекты.

Несмотря на это, казалось бы, очевидное обстоятельство, продолжаются попытки заместить проблему сводимости объектов техническими операциями сведения информации по автономным объектам, как если бы речь шла об одном и том же.

Невозможно в кратком очерке охватить все попытки такого рода, но, прежде чем мы перейдем к развертываниюсобственной концепции преодоления названной проблемы, необходимо обозначить наиболее существенные (и наиболее популярные) рецепты.

Мы уже указывали, характеризуя линию «тотального проектирования» на опасность легкого отслоения собственно методического аппарата описания от содержательного представления о городе. Эта опасность не выдумана: вот весьма характерный пример, почерпнутый нами из работы Е.П. Муравьева и С. В. Успенского[88], посвященной сюжету планирования городского расселения при социализме. Редукция действительного объекта (город и его окружение) до модели манипулируемого в наличных средствах объекта осуществляется в несколько приемов.

Во-первых, поскольку отсутствует историчность в трактовке содержания понятия город, авторы получают свободу «сборки» только той исторической информации, которая соответствует изначально принятой ими установке и, в частности, установке на противостояние города не городскому окружению. Во-вторых, при снятии ценностной (исторической) и социологической трактовок авторы получают возможность свести свой объект к сугубо функциональному представлению: «город сосредоточивает в себе отправление целого ряда функций и поэтому может быть описан только при помощи системы признаков»[89]. В-третьих, заместив объект представлением о системе функции, авторы свободно отсекают все, что назначается «второстепенным», вводя в качестве определяющего отношение между «градообразующими» и «градообслуживающими» функциями в сугубо организационно-хозяйственной трактовке.

Естественно, что в дальнейшем открывается полная возможность подбора аппарата формализации для оперирования в пределах назначенной сферы, чему не препятствует вводимая авторами констатация: «...в настоящее время не существует сколько-нибудь полной теории, позволяющей построить модель социалистического города, вскрывающую и объясняющую присущие ему закономерности развития и их взаимосвязь»[90].

Наряду с аналогичными попытками редукции содержания объекта широкое распространение получила техника непосредственного сведения разнородной информации о городе, отталкивающаяся от элементарного факторного анализа. Наибольшее число подобных измеряющих процедур связано с вполне реальной практической задачей соизмерения качества окружающей среды в различных «локусах». Наиболее любопытной работой такого типа представляется предпринятое социологом и публицистом Артуром М. Луисом[91] исследование на тему «Наихудший город США», финансированное журналом «Харпер'с». Мы без труда можем сделать поправку на специфику городов США, ярко отраженную в исследовании Луиса (расовые проблемы, насилие),— техника работы не изменится, если ряд показателей заменить иными. Техника сводится к определению состава действующих факторов, производимому или на основе непосредственного знания автора, или на основе предварительного экспертного опроса. Луис ограничивается 24 факторами, другие используют до нескольких сотен. Среди очевидных признаков качества жизни в городе принимаются: насилия (три вида); смертность детей и взрослых, число обращений к врачу; средний доход на душу населения и доля лиц, имеющих доход ниже официального прожиточного минимума; распределение жилищ и их характеристики (число жителей на комнату, наличие удобств и т.п.) и т.д.

Ни один из использованных Луисом и другими исследователями показателей не может быть признан несущественным. Проблема заключается не в наборе показателей, а в процедуре сведения, опирающейся по-прежнему только и исключительно на определение «веса» показателей в ходе экспертного опроса. Мозаичность картины оказывается органически неустранимой, поскольку эксперты или обладают той же структурой представлений, что и исследователь (если это выборка жителей или представителей городских властей), или сугубо специализированы по ряду показателей, по остальным выступая на уровне обыденного опыта.

Монументальное исследование Луиса, охватившее 50 городов США, завершилось составлением сравнительной таблицы, где лучшим городом оказался Сиэтл, средними — Форт Уорт, Цинциннати, Рочестер, Окленд и Вашингтон, а наихудшим был признан Ньюарк. У нас нет ни малейших оснований оспорить результаты, если твердо соблюдать техническую поправку: в рамкам принятой методики. Если же эту поправку взять под сомнение (скажем, отталкиваясь от того, что средние величины для города с чрезвычайно дифференцированной структурой районов отнюдь не показательны и в немалой степени иллюзорны, и считая, что лишь сопоставление аналогичных по классу районов городов может обладать информативностью), то вся гигантская работа должна быть поставлена под вопрос в полном объеме,

Трудно оспорить, что количественно выраженное сопоставление качества жизни в городах является реальной практической задачей. Нет принципиальных препятствий тому, чтобы экологические показатели существенно расширить и дифференцировать, но, ни первое, ни второе не снимают проблемы адекватности результатов. Проблема качественной типологии городов, агломераций, локальных систем расселения отнюдь не снимается методиками, аналогичными названной выше, оставаясь за пределами разрешающей способности научного аппарата.

Наконец, обозначим также весьма распространенную технику сведения, ярко представленную, например, работами австралийца Стефена Бойдена в рамках программы МАВ[92]. Здесь мы имеем дело с попыткой «непосредственной» схематизации на одном плоском «табло» (рис. 2). С. Бойден называет эту схему концептуальной моделью взаимосвязи между природой, обществом и индивидом в рамках интегрального экологического подхода. Это промежуточная схема, основанием которой является «треугольник экологии человека»: естественное окружение — социальные условия — индивидуальный опыт. Оставляя первый элемент (естественное окружение) неизменным и нерасчлененным, Обойден пытается развернуть остальные элементы взаимодействия, придав им усложненную внутреннюю организацию. Под термином «фильтры» понимаются экономические и социально-культурные условия, воздействующие на характер индивидуального опыта Обратная связь задана Бойденом только между элементами «естественное окружение» и «социальные условия», из чего следует пассивная роль, предписываемая индивидуальному опыту человека.

Рис. 2. Интегральный экологический подход (по С. Бойдену)

В схеме Бойдена можно различить содержание ценностных представлений автора об интегральном экологическом подходе к исследованию человеческих поселений. Однако при взгляде на подобную схему трудно избавиться от того, чтобы не поспешить присоединиться к мнению Бойдена: «Однако в настоящее время интегральный экологический подход к исследованию человеческих поселений находится всё ещё в инфантильной стадии, и в этой стадии нет возможности выработать бесспорный документ относительно методов, используемых в этой области»[93]. Заметим, что этот вывод относится не только к концептуальным схемам, нои к результату долговременных и сложных исследовании по проекту «Гонконг» (МАВ).

Наш скептицизм обусловлен тем, что способ работы на плоской схеме с очевидностью не подвергался Бойденом и его коллегами методологическому анализу: нет ни малейших основании _tпомещать в клетках одного «пространства» схемы столь различные (относящиеся к различным объектам, изучаемым различными методами и с различными установками) знаки, как «культура», «население», «персональное окружение». Соответственно и линия,обозначающие связи между фрагментами схемы, не обладают фиксированным значением. Это, собственно говоря, не схема, а демонстрирующий рисунок, отображающий лишь попытку автора работать одновременно с весьма дифференцированной действительностью поселений с исходной панэкологической позиции.

Нет нужды доказывать, что осуществлять работу на подобных схемах невозможно и проблема сведения остается в этой трактовке не только не разрешённой, но даже не поставленной. Тем не менее, такие схематизации остаются весьма популярными, по всей видимости, благодаря влиянию научной моды как таковой: условность языка навязывается произвольному содержанию.

Представляется, что состояние исследований по объекту «город и его окружение» достигло к настоящему моменту той стадии, когда, освободившись от веры в спасительность формальных процедур, плоских схем и факторного анализа, необходимо вернуться к исходным основаниям нашего движения.

Избранное расслоение материала по главам — город как проектируемое целое, город как исследуемое целое — не более, чем инструментально необходимая условность. Искомое целое исследуется и проектируется; исследуется как существующее икак проектируемое целое; проектируется как непосредственно данное и как познаваемое целое. Это неопровержимое обстоятельство требует от нас объединить оба плана рассмотрения. Проведем такое объединение путем простого дописывания (строка под строкой) всех линий предыдущего рассмотрения:

Мы старались показать: что в правой графе нет тождества; что в каждой строке перед нами заново определённые «город и его окружение»; что в каждой строке мы имеем делос некоторым набором позиций, разнящихся между собой, но совпадающих по трактовке своего объекта; наконец, что не существует формальных процедур, способных обеспечить непосредственное сведение информации, выстраиваемой по вышеобозначенному множеству автономных объектов. В то же время мы постоянно обнаруживали у разных авторов тяготение к скрещению трактовок, стремление к охвату целостности[94]. Реальное взаимодействие различных специалистов, сколь бы ни было оно практически осложнено разностью трактовок и трудностями «перевода» с языка на язык, последовательно приводит к известной диффузии. Взаимодействуя с проектировщиками, социолог, эколог, историк, демограф осваиваются с представлением, что объект их интересов является проектируемой реальностью, Напротив, проектировщики все в большей степени отдают себе отчёт в том, что их объект является подконтрольным со стороны различных видов научного знания, не будучи предметом нормируемой манипуляции. Мы замечаем, что прежде, чем поступить в обработку с помощью специализированного инструментария исследовании пли проектирования, номинальный объект («городи его окружение») проходит через фильтр сознания, предопределяющий представление об объекте в той же мере, что и он сам.

Мы сознательно используем то же слово «фильтры», что и С. Бойден, но в отличие от него, указываем не на «фильтры» вообще, которые могут быть заданы изадаются неизмеримыммножеством обстоятельств восприятия, но только на те, что формируются в рамках сознания, надстроенного над профессиональным мышлением, и сложно взаимодействуют с ним.Коль скоро этифильтры являются непременным атрибутом трактовки объекта и не устранимы в следствиях (процедуры работы, формы описанияи т. п.), нам необходимо начать работу по сближению трактовок и тем самым по «восстановлению» действительного объекта, оперируя на уровне сознания. Не пытаясь заместить наличное множество трактовок (отображений объекта на проекции профессионализованного сознания) собственной пли произвольно устанавливать иерархию между ними, т. е. трактуя их как равнозначные, мы ставим задачу отыскать такую проекцию исходного объекта, которая была бы справедлива для всех наличных, будучи построена в другом уровне рассмотрения.

С нашей точки зрения, понятие «городская среда» является здесь чрезвычайно уместным. Использование этого понятия позволяет облегчить ломку стереотипов (город — тело, город — социум, город—точка и т. п.). Использование этого понятия в доступно строгом смысле должно способствовать освобождению от метафоричности (см. введение), которая создаёт возможность простой подмены слов в рамках неменяющихся трактовок. Наконец, в этом понятии, даже в его метафорическом слое, нашли реальное отражение как интуитивное ощущение ограниченности всяких частных, сугубо профессиональных средств понимания города и его окружения в современном контексте, так и действительный пафос объединившего различных специалистов «средового движения» 70-х годов, порождением которого в известном смысле является и эта работа.

Итак, укрупнив содержание двух первых глав книги, мы можем представить следующую схему (рис. 3).

Вводя новый элемент, замещающий собой множественность трактовок объекта «город и его окружение»,мы сделаем попытку через эту единую трактовку осуществить сближение проектного и исследовательского подходов, кратко охарактеризованных выше, таким образом, чтобы не нарушить свойственные им в целом и их ветвям внутренние структуры организации работы с любым объектом.