Глава первая.
Город как объект комплексного проектирования
Очерк истории
Город столь очевиден обыденному сознанию как среда повседневного
существования, что сама эта очевидность порождает одновременно
противоположные трактовки.В одной акцентируются атрибуты города,
отличающие его от «негорода»: высокие здания, плотные потоки людей,
интенсивное движение транспорта и т.п. описательно-предметные
признаки. В другой некий «современный город» противопоставляется
«старому городу» как нечто качественно противоположное, как порядок,
противостоящий предшествовавшей ему стихии. В первом случае фиксируется
ставшая ценность города, во втором — становящаяся. Обе трактовки
существенно важны, но если можно и должно говорить о качественном
скачке в технической способности строить или перестраивать города
в XX в., то необходимо отдавать себе отчёт и в определённом постоянстве
подхода проектировщика к городу на протяжении его сложной истории.
Убеждение в том, что до недавнего времени города складывались
и разрастались стихийно, закрепилось в профессиональном
сознании архитектора-градостроителя[1].
Однако это убеждение представляет собой не более чем предрассудок,
рожденный пренебрежительным отношением к историческому опыту.
Современное научное сознание имеет склонность игнорировать
факт чрезвычайной устойчивости методики практических умений,
среди которых не последнее место занимает архитектурно-градостроительное.
Никоим образом, не претендуя на исчерпывающий характер очерка,
сделаем попытку проследить основные этапы эволюции представлений
о городе как объекте градостроительного проектирования.
Начиная с VIII тысячелетия до н. э. прослеживается многостадийная
эволюция укрепленных поселений на несколько тыс. человек
на территории Малой Азии (Ч’атал
Хюйюк, Мерсин),
Кипра (Кирокития),
Палестины (Иерихон).
Между специалистами нет согласия по поводу определения типа
подобных поселений[2],
но ряд учёных считает возможным называть их протогородами[3]
аграрного типа. Нам важны эти первые поселения, совмещавшие
в себе (далее разошедшиеся) функции города и деревни, тем,
что хотя как целое они и не были результатом целенаправленной
градоформирующей деятельности, многие их элементы (святилища
Ч’атал Хюйюка, мощеные «улицы» Кирокитии, фортификации Иерихона
или Мерсина) требовали для своего создания уже вполне развитого
проектного
воображения.
Реальные прототипы собственно градостроительного проектирования
возникают почти одновременно в двух существенно разнящихся
формах в Египте и Месопотамии в IV тысячелетии до н. э.
Принципиальные различия между этими территориальными системами,
предопределённые в первую очередь различиями режимов великих
рек, хорошо известны. Известно и то, что как в одной, так
и в другой утверждение рабовладельческой цивилизации закрепляется
фактом различения и даже противопоставления города и деревни,
чётко зафиксированного в литературных формах[4].
Менее известно, что при многочисленных сходствах культуры
Египта и Месопотамии выработали существенно различные формы
градостроительного проектирования.
В Египте мы сталкиваемся с первым примером централизованного
крупномасштабного планирования, когда все строительство
было подчинено единой бюрократической структуре рабовладельческого
государства[5].
Иерархия выстроена по территориальному признаку: от страны
в целом (эшелонированная линия защиты границы от набегов
кочевников, гидротехнические сооружения, включая крупные
плотины[6],
важнейшие сакральные комплексы) до «нома» как структурной
единицы. Градостроительная практика формировала культивированный
ландшафт как экосистемное целое {наиболее известным примером
является создание Файюмского оазиса в XX—XVIII вв. до н.
э.).
Естественно, что опорным основанием проектно-планировочной
практики оказывалось исчисление по функциональной схеме:
численность населения — площадь обрабатываемой земли — поверхность,
необходимая для создания поселения, — объем земляных работ
— организация труда и снабжения[7].
Константность условий (регулярность разливов Нила, консерватизм
агротехники, преемственность бюрократической организации)
способствовала тому, что техника производства работ, включая
проектные, закреплялась в формализуемых правилах, которым
можно было обучать и обучаться. Если сооружение сакральных
комплексов — в силу смены династий, доктрин, религиозного
реформаторства[8]
— нуждалось в постоянном развитии умения решать новые задачи,
т. е. в проектном творчестве, то массовая градостроительная
практика приобрела сугубо технократический характер воспроизводства
процедур неизменной по содержанию деятельности.
Модернизируя (по языку, но не по содержанию), мы имеем все основания,
утверждать, что в Египте эпохи Древнего царства отрабатывается
и закрепляется схема типового градостроительного проектирования,
регулируемого традицией.
В отличие от Египта, в Месопотамии прослеживается в значительной
мере стихийным процесс разрастания городов вокруг крупных
храмовых комплексов, и градостроительное проектирование,
как показывают документы[9],
регулируется особым городским и строительным законодательством.
В Месопотамии городская агломерация обладает весьма сложной,
неоднородной структурой. Её основой является формирование
пространственно-планировочного «ядра», объединявшего сакральные
и коммерческие функции (наиболее известным является священный
участок Этеменанки, знаменитой Вавилонской башни). Опорным
каркасом агломерации становится фортификационная система
цитадели и поясов укреплений, и именно в разработке и поддержании
подобных систем складывается и развивается проектная деятельность[10].
Наконец, своего рода соединительную ткань крупнейших агломераций
образует так называемая ковровая масса застройки, структура
которой сопряжена с распределением сельскохозяйственных
угодий.
Не удивительно, что в этих условиях градостроительная активность
весьма рано развивается преимущественно как градорегулирующая,
и её опорой становится система правовых норм, из которых
Кодекс Хаммурапи является наиболее известным, но отнюдь
не наиболее ранним[11].
Итак, мы сразу же сталкиваемся с двумя линиями развития
представлений об объекте градостроительной деятельности.
В первой город есть интегральный элемент управляемой территориальной
системы. Он не столько проектируется, сколько планируется
на базе стандартизованных процедур учета ландшафтных условий
и математического расчета. Во второй город есть некоторый
организм социального бытия, тогда как проектируется и планируется
лишь некоторый элемент этого сложного организма (укрепления
Ниневии, улица Процессий в Вавилоне и т. п.). В этом случае
градостроительная деятельность, также опираясь на стандартизованные
процедуры расчета и моделирования (сохранился ряд документов
такого рода[12]),
осуществляется в системе ограничений, заданных социально-экологической
действительностью через право и обычаи.
В нашу задачу не входит составление сколько-нибудь полного очерка
истории градостроительства — для нас существенны здесь только
те моменты этой истории, когда в эволюции градостроительных представлений
о городе как объекте проектирования происходит качественный скачок.
Такой, значимый для нашей темы, качественный скачок был в Греции
на переходе от архаического к классическому периоду, т. е. в течение
VII и VI вв. до н. э.
До этого переломного времени целенаправленному проектированию
подвергались только малые фрагменты стихийно разраставшегося
городского целого (фортификационные сооружения, храмы и
храмовые комплексы, площади собраний). Собственно градостроительное
проектирование отсутствует, и его градорегулирующие функции
осуществляются через право и его реформы[13].
Во многом переняв инструментарий градостроительной деятельности
от древних цивилизаций Средиземноморья, греки развивают его вполне
самостоятельно, так как впервые подвергают сугубо практическую
деятельность рефлексивному анализу, вершинами которого становятся
позднее тексты Гипподама, Аристотеля и Платона, посвященные городу
как объекту организованного целенаправленного воздействия. Эта
рефлексивно-аналитическая работа будет специально рассмотрена
во второй главе, здесь же нам существенно вторичное отражение
теоретической мысли в градостроительной деятельности античной
эпохи.
Проблема крупномасштабного вывода колоний поставила задачу
формирования аппарата своего рода комплексного проектирования.
Впервые речь идёт : о проектировании в полном смысле слова,
т. е. о деятельности, не воспроизводящей стандартные процедуры
прежней практики в полном объеме, но непременно изменяющей
собственные средства для решения новых задач[14].
Всякий раз решение о создании колонии принимается либо
иным городом-метрополией (Коринф, Тера, Мегара, Спарта,
Линдос и т. п.), либо тем же самым городом, но на иной,
новой стадии своей истории (Коринф, Милет, Афины). Всякий
раз колонизации подлежит новое место, обладающее специфическими
ландшафтно-экологическими характеристиками и соседствующее
с иными этническими группами при географическом диапазоне
от Северного Причерноморья до Италии и юга Франции. Иными
словами, принципиально та же задача (вывод колонии) всякий
раз решается и как стандартная, и как уникальная одновременно.
Опираясь на многочисленную историческую документацию[15],
произведем попытку теоретической реконструкции хода решения
названной комплексной задачи. Во-первых, перед нами задача
организации процесса, а не только организации работ для
достижения разового результата. Соответственно формировалась
своего рода группа планирования и управления, избираемая
народным собранием. Сохраняя непосредственную связь с властями
метрополии, эта группа обладала высокой степенью автономии.
Во-вторых, группа специалистов осуществляла две подготовительные
функции параллельно.
Одна из них — в модернизированной терминологии — социальное планирование:
определение состава будущей колонии, что, при устойчивости родовых
связей внутри полиса, означала отнюдь не вербовку «охотников»,
а сложное установление плана воспроизведения социальных (включая
сакральные функции) отношений на новом месте. Другая — своего
рода комплексная разведка, в задачи которой входила целостная
оценка локализации будущей колонии: характер гавани, степень закрытости
места от северных ветров, мера естественной защищенности от внезапного
нападения, наличие и качество пресной воды, уровень грунтовых
вод и гидрологический режим реки (перспективы заиливания гавани);
количество, качество и расположение грунтов дляобработки; ориентировочный
объем работ, необходимых для фортификации; наличие и качество
строевого леса и т.п.
Мы подчеркиваем параллелизм двух стадий подготовки, так
как оба пласта информации соединялись обратной связью: если,
материнский полис не находил достаточными собственные ресурсы
или если «локус» по комплексной оценке обладал особыми преимуществами
к перспективному развитию, то формировалась ассоциация нескольких
полисов для осуществления колонизации[16].
Необходимость упрощения раздела земли и будущего налогообложения
склоняла градостроителей к тому, чтобы регулярную сетку
улиц, разделяющую территорию на кварталы, трактовать как
базис формирования городского пространства независимо от
рельефа. Точнее, почти независимо: анализ планов городов,
построенных или перестроенных после Персидских войн (Милет,
Пирей, Фурии, Олинф и пр.), показывает, что как правило,
мы обнаруживаем сочетание нескольких прямоугольных решёток
улиц в соответствии с обобщенными членениями рельефа[17].
В целом перед нами действительно комплексный проект, включающий
замысел, его выражение в модели и план реализации. Это специфический
проект («парадигма» в словаре Гипподама и Аристотеля): его
авторы собирают информацию по стандартному плану операции,
располагая своего рода «идеальным объектом» — связной системой
критериев, которой должно удовлетворять место будущего города
и его структура. Морфологическое строение города в целом
и каждой его части в отдельности является следствием понимания
города как именно полиса, т. е. системы взаимосвязанности
горожан между собой и с территорией, превращаемой постепенно
в городскую «хору»[18].
Эпоха эллинизма, усилившая переплетение древних культурных
традиций Востока и Запада, привнесла в градоформирующую
деятельность новое содержание. Накопленный греческой колонизацией
опыт и знания были сохранены и использованы в создании десятков
новых городов. Однако наряду с решением базисной задачи
в рамках комплексного проектирования, все более вычленяется
особое умение, которое с полным основанием принято называть
градостроительным искусством[19].
Восприняв в качестве образца вавилонские и персидские традиции
формирования сакрализованных дворцовых ансамблей, Александр
Македонский, наряду с основанием новых колоний, предпринимает
радикальную реконструкцию старых городов. При этом старый
город трактуется как некая безразличная «ткань», сквозь
и через которую прокладывается новый предметно-пространственный
каркас, являющий собой в первую очередь декорацию для торжественного
шествия. Чем более пространственные конструкции соответствуют
в буквальном смысле слова оформлению, т. е. приданию формы
проявлениям обожествляемой власти, тем более насыщенными,
пространными и эффектными становятся улицы-колоннады (Пальмира,
Антиохия), площади-агоры (Афины, Милет), целостные ансамбли
городского центра, выделяемого в качестве особой среды общения
масс людей (Александрия, Пергам)[20].
Фактически можно говорить о расщеплении ранее единой градоформирующей
деятельности на две: комплексное планирование, унаследовавшее
системы знаний и умений от предыдущей эпохи, и градостроительное
искусство, входящее в семейство других искусств.
Римская эпоха, унаследовав и развив эллинистические принципы
градостроительного искусства, привнесла в их использование
ранее невиданный размах, ряд новых качеств приобретает и
комплексное планирование. Умение планировать город как жизнеспособный
организм римские градостроители перенимают сразу в двух
различных редакциях — этрусской и греческой (полисы так
называемой Великой Греции, простиравшейся от Неаполя до
Сицилии). От Карфагена Рим перенимает территориальный принцип,
при котором город является элементом целостной системы землеосвоения
(после Пунических войн Рим наследует карфагенскую сеть городов
в долине реки Баграда)[21].
Открытую предшественниками технику комплексного планирования
римляне формализуют («квантом» численности боеспособного населения
колонии становятся сначала 2 тыс., затем 2 тыс. и, наконец,6 тыс.
человек переселенцев) и закрепляют в пространственной форме. Впервые
принцип территориального развития проявляется в том, что дорога,
связывающая любую точку империи с её столицей, становится опорным
основанием для закладывания города. Точка на дороге становится
и физической точкой — центральным пунктом города, означенным в
пространстве архитектурно-скульптурными средствами, и символическим
пунктом — геометрическим центром всего принадлежащего городу культивированного
ландшафта.
Градостроитель, именовавшийся «громатиком» (от «грома»
— усложненная астролябия), от избранной точки на дороге
производил трассировку улиц, которые, как убедительно доказал
результатами аэросъемок английский историк Джон Брэдфорд[22],
за воротами города превращались в дороги местного значения,
служившие в свою очередь опорными линиями межевания сельскохозяйственных
земель. Мы с очевидностью имеем дело с комплексным проектированием,
имеющим своим объектом не только собственно город как замкнутое
пространственное целое, но и всю территорию, приписанную
к нему.
Второй существенной инновацией, введенной римлянами, было
существенное расширение инструментария комплексного проектирования.
Дорожные и гидротехнические работы (подземные и надземные
акведуки, каналы, гавани) осуществлялись не только на основе
тщательных геодезических изысканий и развернутой расчётной
техники, но и опирались на физическое моделирование. Между
проектировщиком и его объектом оказывается впервые специфический
«посредник» — детальный рельефный макет крупного участка
местности[23].
Иными словами, проектировщик, будь то громатик или военный
инженер, проектирующий мостовую переправу через реку[24],
становится одновременно и исследователем, использующим стандартный
инструментарий и предъявляющим результат в форме расчетов
и моделей.
Третьей инновацией становится осуществляемый в зрелый период
Римской империи (II — IV вв. н. э.) переход от создания
хотя и вплетенных в единую сеть коммуникаций, но отдельных
поселений к формированию целостных систем приграничного
расселения — так называемых лимесов. Лимес[25]
имел комплекс укреплений (крепости, крупные и малые форты,
протяженные стоны, рвы и валы), был целостной системой расселения,
взаимосвязывающей укрепления, поселения и дороги не только
по соображениям глубоко эшелонированной обороны, но и по
соображениям необходимости в сельскохозяйственном и, частью
ремесленно-производственном самообеспечении. Для Сирийского
лимеса, как установили исследователи[26],
внешняя линия системы совпадает с изонефой — границей зоны
150-мнллиметровых осадков, допускающих при дополнительных
инженерных работах устойчивое земледелие, тогда как вынесенные
вперед форты прикрывают колодцы, от которых зависела жизнь
номадов-скотоводов, что по необходимости превращало их в
«союзников» римлян.
Комплекс данных, включая сведения о водо- и почвоохранительных
мерах, использованных в системе африканского лимеса, позволяет
утверждать, что градоформирующая деятельность зрелого Рима представляла
собой органический сплав комплексного проектирования, обеспечивающих
его исследований и централизованного ресурсного планирования.
Наконец, развивая эллинистическую традицию градостроительного
искусства в создании гигантских парадных ансамблей форумов,
цирков, амфитеатров, терм, театров, римляне существенно
расширили содержание комплексного проектирования, включив
в него формирование постоянных служб санитарного и пожарного
обеспечения жизнедеятельности городов. Наиболее известны
градостроительные мероприятия администрации Нерона после
знаменитого пожара Рима[27].
Но это отнюдь не изолированный пример: помимо сохранившихся
официальных документов, переписка Траяна и Плиния Младшего
является здесь замечательным собранием достоверных свидетельств[28].
Упадок западноевропейских городов после крушения Римской
империи не означал, что градостроительные и градорегулирующиеприёмы
античности были полностью забыты. Они были унаследованы
и развиты в Византии, через которую многое из античного
наследия было передано на Русь (подробнее об этом в следующей
главе). Они были унаследованы и преобразованы мусульманскими
странами (Ближний Восток, Северная Африка, Иберийский полуостров).
В Западной Европе существенные черты античного градостроительства
были положены в основу строительства крупных монастырей
(Санкт-Галлен в Швейцарии, Клюнн во Франции и др.), дворцовых
ансамблей (Аахен как одна из столиц Карла Великого) иновых
городов, как королевских, так и епископских[29].
В «классическом» городе средневековья — как в Западной
Европе, так ина Руси — нет почвы для возрождения градостроительного
искусства: город отнюдь не воспринимается его обитателями
как предметно-пространственное целое, подлежащее проектированию
или перепроектированию. Как удачно определил Кристофер Александер
[30],
город развивается за счёт «ремонта и замещения» отдельных
пришедших в негодность элементов (здания, укрепления, мосты,
мощение площадей и пр.). В то же время город обладает более
или менее развернутой службой регулирования своего хозяйства
через правовые нормы, традиции и отдельные решения, принимаемые
«ад хок».
Начиная с XV в. пути развития градостроительных представлений
в Западной Европе ина территории складывающегося русского государства
временно расходятся.
К этому времени сеть городов Западной Европы практически
уже полностью сложилась и, после поражения городских коммун
в борьбе с королевской властью градостроительное искусство,
в ренессансных одеждах возрождающее античные образцы, решительно
получает перевес над комплексным проектированием жизнедеятельности
городов. На Руси в то же время в первую очередь получают
развитие средства именно комплексного проектирования новых
городов-крепостей, функцией которых была защита от ордынских
набегов. В XVI—XVII вв. этот градоформирующий процесс привел
к сложению глубоко оригинальной градостроительной школы.
Тщательное изучение архивных документов и натурные обследования
позволяют установить[31],
что мы сталкиваемся с феноменом, не имеющим прямого аналога
в западноевропейской трактовке города.
Целенаправленная политика землеосвоения обусловила формирование
российского «фронтира» — системы расселения, скачками смещавшейся
к юго-востоку, в лесостепь истепь. Анализ архивных документов,
осуществленный в частности Г. В. Алферовой[32],
показывает, что всякий раз, если даже речь идёт о единичном
городе, в действительности проектируется эшелонированная
система расселения, охватывающая поселения различных рангов.
По сугубо морфологическим признакам это явление чрезвычайно
напоминает римский лимес:магистральные и рокадные дороги,
засеки, рвы, охраняемые броды, города-крепости, монастыри,
система подвижных застав и пр., равно как и система сельскохозяйственного
самообеспечения.
Однако это сходство сугубо внешнее: лимес отображал структурные
черты позднего рабовладельческого общества, в котором гражданская
жизнь свободных людей была чётко обособлена от задач обороны;
российская система пограничного расселения соответствовала
феодально-бюрократической системе отношений, в которой,
естественно, для городского самоуправления не оставалось
места. Инструментарий комплексного проектирования включал
стабильный состав норм и правил оценки местности, расчетов
и организации работ, восходивший к византийским источникам[33]
. В то же время чрезвычайное упрощение и удешевление работ
по возведению города достигалось за счёт переложения забот
о градском строительстве на самих горожан с частичной компенсацией
в виде невзимания подати в течение ряда лет. Чрезвычайно
существенно, что градостроительные правила комплексного
проектирования включали ряд нормативных положений, соблюдение
которых обеспечивало высокую художественно-композиционную
организацию сугубо функционального целого — в первую очередь
за счёт топкого включения в ландшафт всех элементовгородского
организма.
Реконструкция папского Рима, осуществленная в начале XVI
в., заложила образец, которому следовала градоформирующаядеятельность
вплоть до середины XIX столетия. Переложив задачи градорегулирования
(поддержание состояния среды) на муниципалитеты, абсолютистская
власть трактует «тело» города как аморфную ткань, подлежащую
рассечению и пространственно реорганизации в целях должного
оформления города-зрелища (формирование Версаля, реконструкция
острова Ситэ в Париже, центра Вены, сложение центральных
ансамблей Петербурга и пр.). Отчужденное от задач комплексного
проектирования градостроительное искусство приобретает чрезвычайный
размах. Как объект комплексного проектирования город трактуется
в качестве потенциальной крепости вусловиях ведения военных
действий массовыми регулярными армиями с применением все
более мощной артиллерии. Естественно поэтому, что реконструкция
городов XVII столетия, в значительной степени вызвавшая
переуплотнение, острую нехватку зелени и общее ухудшение
качества среды, осуществлялась во всей Европе под знаком
школы французского фортификатора Себастьена Вобана[34].
К концу XVII в. город как интегральный объект исчезает из поля
зрения профессионалов, реально оказывающих воздействие на его
эволюцию. Он словно распадается на два обособленных целых, и каждым
из этих целых свободно оперируют две формы профессиональной деятельности:
милитаризованное комплексное проектирование и градостроительное
искусство. Решая разные задачи, вступая во взаимодействие с различными
элементами бюрократического аппарата, эти формы деятельности сохраняют
единствотолько в одном: город как реальность является для той
идругой не более чем инертным телом, подвергаемым произвольной
манипуляции.
Наш очерк, как уже отмечалось выше, не претендует на полноту
охвата материала. Мы не затрагиваем здесь градостроительство
в странах Востока, в целом, при некотором огрублении. сохранявшее
неизменными архаические «экосистемные» принципы. Мыоставляем
в стороне интереснейший опыт градостроителей доколумбовой
Америки — испанские завоеватели использовали созданные задолго
до них города, системы расселения и дороги, подвергая их
только своего рода дооформлению в духе европейского градостроительного
искусства[35].
Мы вправе здесь обойти молчанием колониальное градостроительство
в странах Азии и Африки, поскольку издесь имеем дело с прямым
переносом форм градостроительного искусства (Каир, Калькутта,
Сингапур и т.д.).
Здесь нам важно отметить лишь наиболее общее: по мере усиления
капиталистических отношений отмеченное выше расслоение градоформирующей
деятельности на два обособленных потока превращается не только
в норму практики, но и в норму мышления. Более того, по мере капиталистического
развития нарастает свойственный ему прагматизм в трактовке городского
пространства, вслед за победой прагматизма градостроительное искусство
как вид деятельности теряет фронт работ и деградирует, едва ли
не замирая вовсе к концу XIX столетия. Капиталистический город
удовлетворяется унаследованным богатством форм и варьирует их,
сменяя одно здание другим, один квартал другим, вытесняя беднейшие
слои населения на окраины — для градостроительного искусства в
практике существования капиталистического города не оставалось
места.
Тем не менее, утверждать, что комплексное проектирование города
как целостного объекта тоже исчезает, было бы преувеличением.
Крупная реконструкция центра Парижа, предпринятая его префектом
Османом в середине XIX в., или постепенное строительство Вашингтона
были инерционным процессом воплощения концептуального замысла,
созданного ещё в XVIII в. Однако по мере утраты городом роли крепости,
роль службы? поддержания и развития городской жизни неизбежно
возрастает— этого требуют соображения капиталистической эффективности
города как центра деловой активности ирезерва рабочей силы.
Подобно тому, как в течение XIX в. по меньшей мере, на
порядок возрастает стоимость и сложность обеспечения даже
незначительных военных операций[36],
происходит, хотя и в замедленном темпе, усложнение и удорожание
жизнеобеспечения крупного города. Строительство метрополитенов
в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Берлине, прокладка трамвайных
сетей, электрификация, водоснабжение и канализация, мощение
улиц и пр. разрастаются настолько, что муниципалитеты оказываются
перед необходимостью развивать не только эксплуатационные,
но изыскательские и проектные службы. Этот процесс охватывает
как западноевропейские и североамериканские города, так
и города России, где, к примеру, разработка проекта метрополитена
была начата Городской думой Москвы в конце прошлого века.
Естественно, однако, что в капиталистическом городе служба комплексного
проектирования оказывается вовлечена в игру финансовых и политических
сил. Эта служба настолько от них зависима, что свободное обсуждение
документа столь важного общественного значения, как генеральный
план развития города, оказывается невозможным. В связи с этим
служба комплексного проектирования города распадается на обособленные
и противоположные по интересам блоки. Первый — технократическая
система проектных бюро, обслуживающая текущие интересы в первую
очередь деловых кругов при посредстве муниципалитетов.Второй —
формальные и неформальные ассоциации, представляющие интересы
горожан и играющие роль контролёра градостроительных мероприятий
муниципалитетов. Третий — формально независимые группы специалистов,
пытающиеся вести комплексный анализ города как развивающегося
объекта и формировать концептуальные предложения относительно
дальнейшего его развития (чаще всего это независимые проектировщики
или университетские профессора).
Тех представлений о городе, которые возникали вне среды проектировщиков,
мы коснемся во второй главе, ограничившись здесь только «внутрипрофессиональными»
событиями. Истоки интересующей нас трактовки обнаруживаются в
ренессансной Италии, где примыкавшие к кружкам гуманистов гениальные
универсалисты (Альберти,
Леонардо да Винчи, Филарете,
Микеланджело), персонально владея исредствами комплексного проектирования
и инструментарием градостроительного искусства, предприняли индивидуальные
попытки синтезировать обе стороны деятельности в художественно-проектных
доктринах. Город трактовался ими как наблюдаемый и манипулируемыйобъект,
подлежащий детальному программированию но всех деталях: от фортификаций
и систем водоснабжения до обстановки домов горожан. Эта линия
осмысления, чне прерываясь, но переживая подъёмы и спады, находя
все новых пропагандистов и подражателей во всех европейских странах,
включая и Россию (ВасилийБаженов),
начала длительное автономное развитие.
Наиболее яркое выражение этой трактовки города как объекта
тотального проектирования в самом конце XIX в. мы находим
у англичанина Эбенизера Говарда, выдвинувшего идею «города-сада»,
и француза Тони
Гарнье, выступившего с убеждающими проектными идеями
«индустриального города»[37].
У обоих авторов мы обнаруживаем конструктивные попытки найти
выход на очевидного конфликта между идеями целостного проекта
города, унаследованного от эпохи Ренессанса, и реальным
положением городов капиталистической Европы, погружавшихся
в хаос неупорядоченной индустриализации.
В Голландии и Германии идеи Говарда и Гарнье получают дальнейшееразвитие
в среде архитекторов, глубоко симпатизировавших урбанистическому
реформизму — прежде всего в работах Вальтера
Гропиуса над «экономным жилищем» и новыми рабочими поселками[38],
проекты которыйуже в 20-е годы были Реализованы в индустриальном
Руре. Во Франции кначалу 20-х годов оформляется привлекшая
множество архитекторов концепция «лучезарного города» Ле Корбюзье
[39].В нашу задачу не входит подробное рассмотрение
содержания концепций названных авторов — нам здесь важны
не различия между ними, как бы они ни были иногда существенны,
а то, что их объединяет.
Во-первых, профессиональный архитектор, которому традиционно
была отведена роль оформителя городского пространства, по
собственной инициативе выступает в роликомплексного проектировщика-реформатора.
Во-вторых, автор той или иной концепции не обладал развитым
знанием о городе как объекте проектирования. Замещая знание
развитой интуицией на базе обыденных представлений, архитектор
трактовал жителя города как абстрактного «человека вообще»,
приписывая этому фантому собственное мировосприятие[40].
В-третьих, концептуальная идея, представленная в
форме изобразительного образа-модели, приобретала широкие
возможности популяризации, обладая чертами непосредственной
убедительности. В-четвёртых, несмотря на нередко существенные
различия между эстетическими вкусами автора концепции и
её аудиторией, резкая критичность в адрескапиталистического
города делала радикальные идеи архитекторов-новатороввесьма
привлекательными в глазах либеральных кругов тогдашней Европы.
Наконец, нельзя недооценивать привлекательность новизны
привнесенной, к примеру, идеей «лучезарного города», представленной
Ле Корбюзье в виде сени графических листов, где связанные
скоростными автомагистралямибашенные дома были омытыбескрайним
простором чистого неба.
Этих обстоятельств оказалось довольно, чтобы новые градостроительные
идеи начали триумфальное шествие по свету.
В дореволюционнойРоссии влияние идей Говардаи Гарнье на
профессиональную архитектурную среду, будучи весьма заметным,
приобрело специфические черты. Книга Говарда была издана
на русском языке всего через несколько лет после оригинального
издания[41],
а частота отсылок к британскому автору на страницах
журнала «Зодчий» в начале века указывает на обостренный
интерес к его социально-реформаторской программе. Сугубо
литературные идеи с чрезвычайной быстротой начали в России
принимать вид концептуальныхпроектных разработок застройки
городов или крупных районов. Этому способствовал ряд обстоятельств.
В России архитекторы приглашались на роль оформителей фасадов,
что побуждало многих из них изменить профессиональный статус и
включиться в градостроительную деятельность с качественно новыми
идеями. Несмотря на то, что большая часть российских городов утопала
в садах, по тогдашней умонастроенности архитектора малоэтажная
застройка, твердо ассоциируясь с деревенским, т. е. отсталым,
не воспринималась как «город». Поскольку центральные части большинства
даже губернских городов, за исключением небольших публичных парков,
были практически лишены зелени, идея «города-сада» возымела чрезвычайную
привлекательность.
Добавим, что ещё отличие от воспитанников Академии художеств
выпускники Института гражданских инженеров в значительной своей
части испытывали сильное влияние социалистических идей и многие
из них были склонны трактовать своё профессиональное умение как
прежде всего социальное призвание. Немаловажен был и тот факт,
что под воздействием либерально-прагматических идей просвещённая
часть буржуазии выступила вроли заказчика на крупные градостроительные
работы; это, наряду с государственными работами в новых городах,
дало возможность опробовать новые проектные предложения в натуре.
Достаточно упомянуть здесь комплексную застройку Гусь-Хрустального
(стекольный завод, жилые районы с типовыми одно семейными
домами, различавшимися планировкой и обликом сообразно рангу
служащих на предприятии, собор, больницы, школы); призаводские
посёлки в районе нынешних Иванова и Ногинска; жилые городки
на нефтяных приисках Эмбы; комплексную застройку города
и порта в Мурманске, завершенную по единому генеральному
плану к 1916 г.; комплексную застройку пристанционных поселков
в системе Министерства путей сообщения; конкурсы на перспективную
реконструкцию городов...[42]
В целом мы имеем возможность утверждать, что уже в предреволюционной
России был накоплен немалый опыт разнообразных и разномасштабных
работ, в которых приняли участие архитекторы, стремившиеся
к активной роли градостроителя.
Сразу же после победы Великой Октябрьской социалистической
революции градостроительное проектирование, трактующее город
как целостный объект деятельности и причисляющее себя к
сфере гражданской архитектуры, получило мощный импульс к
развитию. Наряду с сохранением традиций градостроительного
искусства (характерен план реконструкции Москвы 1918 г.
академика А. В. Щусева: символика широких панорам, видимых
издалека ориентиров, стилистически единых ансамблей площадей
ипр.[43]),
инспирированная Говардом и Гарнье школа социально-ориентированного
проектирования получает стремительное развитие. Д. Н. Собсович[44]
и ряд других специалистов начинают трактовать как объект
нового комплексного проектирования крупные географические
районы (Московский район на схеме Собсовичавключает города
в двухсоткилометровом радиусе вокруг Москвы) — авторы проектных
концепций, опережая экономические возможности времени, смело
очерчивают линии урбанистического развития регионов страны
(Прикубанье,Донбасс, европейский Север). Условия
гражданской войны и послевоенной разрухи придавали, естественно,
подобным работам несколько утопический характер, однако
именно в этих концептуальных разработках складываются определённые
стереотипы архитектурногосознания, сыгравшие значительную
рольв практическом градостроительстве последовавших десятилетий.
Один из этих стереотипов — ситуационно оправданное отсутствиеразработанной
теории города, уверенность архитектора в том, что его профессиональные
знания иумение обеспечивают возможность вести комплексное проектирование
развития городов и урбанизированных территорий. Второй, тесно
связанный с первым,— принятие архитектором авторской ответственности
за градостроительную практику, т. е. распространение авторского
права на объект, качественно отличающийся от обычного произведения,
на которое таковое распространяется,— произведения искусства.
Значение обоих стереотипов для современных задач будет специально
рассмотрено нами во второй главе книги.
Практические работы, которые решали советские архитекторы
в период 20-х годов, максимальным своим объектом имели кварталы
или районы городских окраин, подвергавшиеся тотальной реконструкции
или сооружаемые заново на ранее свободных территориях (застройка
Автотракторной улицы и Новой Охты в Ленинграде, Студенческий
городок в Москве). В этих работах архитектор существенно
отходит от традиционной задачи оформления городского пространства
и выступает в действительной роли комплексного проектировщика,
облегченной малыми масштабами застройки. Уже первые проекты
иреализации охватывают не только возведение жилищ, но и
развитую систему социального обслуживания населения (магазины,
столовые и кухни-столовые, детские сады и ясли, школы ирабочие
клубы[45]).
Отмеченная выше концептуальная школа проектного моделирования
развития крупных территорий, настроенная на оперирование десятками
лет, технически не могла быть согласована с жёсткими сроками строительства
первых пятилеток и постепенно обособляется в сфере академического
проектирования. Не имея ещё выхода непосредственно к строительной
практике (такая возможность возникла не ранее 60-х годов), эта
школа сильно обозначает себя в специальной литературе, закладывая
основы градостроительной теории одновременно по двум противоборствующим
направлениям.
Одно — «урбанизм»[46]
— романтическая трактовка сверхплотного города небоскрёбов
в качестве оптимального образа организации городской среды.
Другая — «дезурбанизм»,столь же романтизированная трактовка
линейно-рассредоточенного вдоль автомагистралей поселения
в качестве оптимальной модели развития. Разработка аргументации
со временем привела часть архитекторов-концептуалистов к
пониманию иллюзорности конфликта и выдвижению целостных
моделей («линейный»город Н. А. Милютина (1930 г.), где рассматривалась
взаимосвязь города и промышленной зоны как равноправных,
параллельноразвивающихся элементов: «параболический город»
Н. И. Ладовского (1929 г.), где исследовалась проблема
диалектики роста и упорядоченности городского организма)[47].
В рамках пятилетних планов реальное градостроительное проектирование
развивалось от одной конкретной задачи к другой (Магнитогорск,
Новокузнецк, Запорожье и пр.). В ряде случаев можно говорить не
о формировании города как автономного организма, но скорее
о строительстве поселения городского типа при индустриальном
объекте — многие города представляли собой агломерацию множества
отдельных рабочих поселков разобщенных промышленных предприятий.
Было бы ошибкой недооценивать роль архитектора в комплексном
проектировании — в Магнитогорске или Запорожье аргументированное
мнение архитекторов оказало, решающее воздействие на достигнутую
оптимизацию пространственного отношения различных частей города
между собой. В то же время надо заметить, что архитектор играл
не столько роль комплексного проектировщика, к которой он тяготел,
сколько роль эксперта по приданию утилитарно-функциональным схемам
пространственного измерения.
Тот же способ работы был перенесен на реконструкцию старых
городов — возникают их крупные автономные районы (к примеру,
автозаводский район Горького[48]),
функционально связанные со старым городом, использующие
его инфраструктуру, но резко противостоящие ему по пространственной
организации и образному строю. При всей конфликтности идей
«урбанистов» и «дезурбанистов», их объединяло равное неприятие
старого города, олицетворявшего отвергнутую полностью ушедшую
эпоху. В силу этого отторжения непосредственно улавливаемый
образ города подвергался символизации, что уже несло в себе
зародыш расцвета градостроительного искусства, передвигающегося
к концу 30-х годов с позиции эксперта на позицию лидера
комплексного проектного процесса.
Работы по созданию и воплощению Генерального плана развития
Москвы (окончательная редакция Генплана 1935 г.) сыграли
в этом процессе определяющую роль[49].
Москва, видимая в категориях этого Генплана, может с полным
основанием рассматриваться как образцовый пример постановки
и решения градостроительной задачи, сыгравший роль эталона
для последующего советского градостроительства[50].
С одной стороны, мы можем зафиксировать уникальный по масштабам
процесс комплексного проектирования, охватившего сущностные
связи города со страной и регионом (прокладка канала Москва-Волга,
реконструкция промышленных предприятий, реорганизация транспортной
сети, включая прокладку метрополитена). С другой — масштабный
процесс радикального градорегулирования (реконструкция центральных
улиц и площадей). С третьей — в этом проекте обостренная
символизация акта реконструкции города выходит на одно из
ведущих мест, и соображения символико-эстетического характера
выдвигаются в ранг первоочередных в аргументации[51].
Притом, что мы вправе называть Генеральный план развития Москвы
1935 г. эталонным примером комплексного проектирования, он нес
в себе органические для времени его создания просчеты: приоритетность
художественных задач оформления пространств по отношению к практической
реорганизации жилых районов была элементом недооценки социально
— демографических сторон жизни города как организма. И в комплексном
проектировании (город как расчётная величина потребления ресурсов
и производства продукции), и в градостроительном искусстве (город
как завершённый композиционно пространственный объект, противостоящий
природному окружению) тезис о конечных «оптимальных» габаритах
Москвы и «оптимальной» величине её населения был принят как аксиома.
Если на первой стадии работ над Генпланом физическая граница окраинной
слободской застройки стала новой юридической границей города,
то затем новая юридическая граница между городом и «негородом»
приобрела ранг физической константы.
Великая Отечественная война прервала программу воспроизведения
схемы Генерального плана развития Москвы в других крупных городах,
но не приостановила эволюцию градостроительного проектирования
в намеченном уже направлении. Уже в 1943 г. начата интенсивная
работа по составлению генеральных планов восстановления десятков
разрушенных войной городов. Впервые именно архитектор выступает
в полной мере как лидер комплексного проектирования, что получает
организационное закрепление: авторская ответственность за проектные
работы для Сталинграда возлагается на М. Симбирцева, для Минска
— на Б. Рубаненко, для Ленинграда — на Н. Баранова и т.д.
Опыт Генплана развития Москвы сыграл роль ускорителя формирования
архитектурно-градостроительной мысли. Разрушенные войной города
отнюдь не просто восстанавливались в прежних формах, но подвергались
крупномасштабной, нередко качественной реконструкции (аналогичные
попытки западноевропейских архитекторов остались в абсолютном
большинстве случаев на бумаге). Символизации победы в оформлении
градостроительного каркаса придавалось немалое значение, что ещё
более закрепляло ведущую позицию архитектора в процессе комплексного
проектирования. Прежний (до 1935 г.) рисунок организации комплексного
проектирования по социотехнической схеме «государственный заказчик
— генеральный застройщик — технические эксперты, включая архитектора»
трансформируется в новую схему: «государственный заказчик — архитектор
как генеральный проектировщик — технические эксперты».
Рассмотрение проблем комплексного проектирования городов
в организационных рамках Академии строительства и архитектуры
зафиксировало новый статус градостроительной деятельности:
строительство высотных зданий Москвы в конце 40-х — начале
50-х годов трактуется в первую очередь как именно градостроительная
задача, поскольку речь шла о преображении визуально воспринимаемого
образа города[52].
Переориентация строительной деятельности, осуществляющаяся
со второй половины 50-х годов[53],
открывает собой нынешнюю стадию эволюции градостроительной
деятельности, которую мы рассмотрим в следующем разделе
этой главы.
Вплоть до конца 50-х годов не наблюдается движения в западноевропейской
традиции градостроительной деятельности — схематизации Ле Корбюзье
и других «пионеров» современной архитектуры сохраняли вес своё
обаяние концептуальных предложений. Для США и Канады нам необходимо,
однако, зафиксировать несколько любопытных особенностей в трактовке
города как объекта проектирования, поскольку они в дальнейшем
оказали существенное влияние на эволюцию градостроительных идей
в мире.
До XX в. интенсивное развитие североамериканских городов
осуществляется практически без участия активного проектного
начала[54],
место которого занимает более или менее успешная деятельность
муниципалитетов по градорегулированию. К началу 20-х годов
мы сталкиваемся с первым примером комплексного проектирования
индустриального поселения (Детройт), осуществленного в сугубо
техницистской функциональной схеме. За этим примером последует
формирование бесчисленных «ле-виттаунов» (по названию фирмы,
производящей стандартные дома для различных платежеспособных
застройщиков). На тот же период приходится формирование
собственно американской, впервые свободной от европейской
градостроительной традиции, концептуальной идеи «города
широких просторов», выдвинутой Ф.
Л. Райтом [55].
Международный авторитет Райта как архитектора-философа высокой
индивидуальности оказал чрезвычайно большое воздействие
на формирование градостроительных идей послевоенного времени,
нарушив монополию Ле Корбюзье и В. Гропиуса с их суперурбанистическим
схематизмом. Наконец, в Канаде, в 30-е годы впервые законодательно
закрепляется трактовка большого города вместе с его
природным и сельскохозяйственным окружением как «метрополитен-единицы»
— целостной системы расселения, регулируемой по единой программе.
Идея «метрополитен-единиц», подхваченная и развитая в США,
оказала также существенное влияние на эволюцию проектного
отношения к городу, ускорив обесценивание сугубо эстетических
концепций градостроительного искусства.
В формировании программ «метрополитен-единиц», осуществляемых
при активном участии крупнейших университетов, зарождается прямое
соединение научного исследования, социотехнических средств организации
процесса застройки, комплексного проектирования — эта новая схема
взаимодействия оказывает растущее влияние на градостроительную
практику во всём мире, что будет особо рассмотрено во второй главе.
Подводя итог беглому очерку эволюции города как объекта проектирования,
мы можем зафиксировать несколько существенных для всего материала
книги выводов.
Во-первых, во всей истории цивилизации город выступает как объект
трёх различных видов проектной деятельности: комплексного проектирования,
градорегулирования, градостроительной искусства. Все три проектных
трактовки города сосуществуют и взаимодействуют, будучи первоначально
синкретически объединены и последовательно обособляясь одна от
другой. В зависимости от конкретно-исторических условий то один,
то другой вид проектного отношения к городу занимает ведущую позицию
по отношению к двум другим.
Во-вторых, во всех своих видах градостроительное проектирование
проявляет значительную инерционность в силу наследования эмпирического
и лишь частью теоретического знания. Период органической взаимосвязи
градостроительного знания с общенаучным завершился в момент обособления
науки от инженерной практики, тогда как с начала нашего столетия
наблюдается крепнущая тенденция повторного сближения разобщенных
форм знания о городе как объекте воздействия.
В-третьих, формы использования научно-технической прогресса в
эпоху капиталистической индустриализации и урбанизации привели
к ослаблению социально-экологического содержания в градостроительной
трактовке города. Осознание социального и экологического кризиса
городов порождает в развитых капиталистических странах поток радикальных
идей реконструкции городов.
Содержание проектной трактовки города становится в последние
десятилетия предметом широкого общественного интереса, предметом
обсуждения ранее обособленных друг от друга профессиональных кругов,
предметом острой борьбы идей. Рассмотрение этой борьбы идей возможно
более полным образом становится как практической, так и теоретической
необходимостью.
Современные принципы
проектирования города
Разумеется, нелегко провести грань, которая отделяла бы
актуальную ситуацию от её предыстории; проектная деятельность,
направленная на город, не является здесь исключением. Здесь
дело обстоит даже сложнее, потому что, как мы старались
показать, едва ли не в течение пяти тысячелетий мы сталкиваемся
с наследуемыми видами работы с городом-объектом: комплексное
проектирование, комплексное градорегулирование, градостроительное
искусство. И всё же эту грань можно провести достаточно
корректно по двум связанным между собой основаниям Одно
из них — то, что в послевоенный период градостроительная
деятельность, развивавшаяся длительное время как сугубо
эмпирическая (включая накапливаемое и наследуемое знание)
приобретает особую рефлексивную надстройку в виде попыток
комплексного рассмотрения и города как её объекта и самой
деятельности как таковой. Второе — то, что именно в этот
период те линии развития проектирования города, что были
рассмотренынами по отдельности для различных ареалов мира,
начинаю все сильнее взаимодействовать, оказывая многостороннее
влияние, друг на друга. Поскольку было бы преждевременно
считать оба эти процесса завершёнными[56],
речь идёт о ситуации, трактуемом нами как актуальная. Тонкие
членения на периоды необходимы для трёх с лишним десятилетий
послевоенного развития в рамках специальных исследований[57],
здесь же мы считаем себя вправе ими пренебречь, рассматривая
весь этот этап как единое целое.
Мы вкратце охарактеризовали выше ту роль, которую послевоенная
реконструкция городов сыграла для развития градостроительного
проектирования в СССР. Здесь следует добавить, что советская школа
проектирования города оказывает широкое влияние на послевоенную
реконструкцию городов в странах образовавшегося социалистического
содружества. Эта школа приобретает, таким образом, региональный
характер, а так как в ряде стран она испытывает и обратное влияние
(в частности, в Чехословакии и Польше), где имелись уже значительные
архитектурно-градостроительные традиции, тем активнее готовится
её выход на глобальный уровень воздействия. Это воздействие становится
все большим, ибо Международный Союз архитекторов и другие международные
организации активизируют свою деятельность после войны, ускоряя
и облегчая контакт идей.
Несмотря на то, что разрушения в городах Западной Европы
не сопоставимы с масштабами разрушений в СССР, необходимость
реконструкции в Ковентри, Лондоне, Роттердаме и других городах
весьма активизировала градостроительную проблематику и способствовала
оживлению концептуального мышления в архитектурной по преимуществу
среде. Наряду с дальнейшей популяризацией идей Ле Корбюзье,
оказавших наибольшее влияние на формулировки гак называемой
Афинской хартии 1948 r.[58],
наряду с распространением идей советской градостроительной
школы на первое место выдвигается концепция микрорайона
английского архитектора Патрика Аберкромби[59].
С сегодняшней перспективы отчётливо видно, насколько идея микрорайона
или «соседства» глубоко соответствовала породившей её англосаксонской
культуре, насколько она может восприниматься как натуральное следствие
процесса разрастания ряда английских городов (в первую очередь
Лондона), связанного с поглощением множества «боро» и «вилледжей»,
социальная организация которых способствовала сохранению их в
виде выделенных анклав. Тем не менее как идея микрорайона, так
и идея юрода-спутника, функцией которого должно было стать уменьшение
нагрузки на инфраструктуру крупнейших городов и приближение жилища
к природному окружению, возникнув в Великобритании, стремительно
приобретают статус универсальных средств решения градостроительных
проблем.
Градостроительство второй половины 50-х годов отмечено всеобщим
распространением доктрин микрорайона и города-спутника. Поскольку
на это же время приходится пересмотр задач архитектурно-градостроительной
деятельности в СССР под углом одновременно критического неприятия
работ предшествовавшего периода, а также известного возврата к
идеям 20-х годов и освоения прогрессивного зарубежного опыта,
то наблюдается взаимовлияние всех концептуальных схем. Суммарный
результат принимает индивидуальные формы в различных социально-экономических
системах.
Оба сюжета — микрорайон и город-спутник — особенно любопытны
нам в связи с тем, что пусть в элементарной и даже наивной форме
линия схождения социального иэкологического содержаний в сознании
архитектора-градостроителя, начатая в работах Говарда, проступает
значительно сильнее, чем когда-либо раньше. В концепции микрорайона
впервые базисной точкой отсчета и в фигуральном, и в буквальном
смысле (физическое определение максимального радиуса «соседства»)
становится школа, — во всяком случае, в интерпретации идеи микрорайона
советскими специалистами эта трактовка становится альфой и омегой
пространственного мышления. Школа, система первичного обслуживания
(магазины, почты и т.п.), затем система пешеходных коммуникаций,
свободная от транспорта, обеспечение открытых пространств для
жителей различных возрастов и, наконец, подключение к системе
скоростных коммуникаций — всё это оказывается смысловым каркасом
новой организации города.
Добавление к связкам (группам) микрорайонов общественно-торговых
центров среднего уровня (жилых районов) и общегородского центра,
подключение через систему коммуникаций к промышленной зоне, отделенной
от жилья зелёным санитарным барьером, завершает схему представления
о городе. Идея носит черты структурной модели, ибо она не предопределяет
ни этажности, ни расстановки зданий, ни тем более их внешнего
облика, но только санитарные разрывы между ними (обеспечение озеленения
и инсоляции) и радиус пешеходной доступности от периферийной точки
«соседства» до школы или магазина. Идея обладала абсолютной ясностью
и простотой, что обеспечило её стремительное распространение.
Комплексное проектирование города и деятельность градорегулирования
всегда имели дело с некоторым операциональным членением города:
«концы» и«слободы» в старорусских городах, улицы, ориентированные
на башни стен (жители улицы несли ответственность за состояние
и оборону своего участка) в европейских средневековых городах,
кварталы и полицейские участки в капиталистическом городе XIX
столетия и г. п. Во всех названных случаях структурирование осуществляется
не столько по пространственному основанию, сколько по той или
иной связи между обитателями фрагментов города. В концепции микрорайона
из расчётной схемы (в зависимости от норм плотности застройки
и принятого радиуса пешеходной доступности, норм для школ, магазинов,
автостоянок и т.п.) выводится (высчитывается) все остальное. Архитектурно-градостроительная
трактовка объекта выходит тем самым непосредственно на слияние
с комплексным проектированием, если, разумеется, под городом понимать
простую ассоциацию «соседств», микрорайонов, связь между обитателями
которых по принципу совместного проживания постулировалась как
самоочевидная.
Легко понять, что градостроительное искусство в этом случае в
границах объекта (микрорайон, кластер микрорайонов неизбежно сводилось
к применению немногочисленных комбинаторных схем (расположение
зданий поодиночке и группами, сочетание нескольких этажностей,
конфигурация свободных озелененных пространств и их мелкомасштабное
заполнение). Необходимой компенсацией монотонности рядовой застройки
считается сосредоточение усилий на формировании общественных центров
города и жилых районов. Это фактически все то же традиционное
оформление визуально воспринимаемых пространств в художественной
логике с посильным учетом утилитарно-функциональных требований,
сводящихся опять-таки к счислению сообразно фиксированным нормам.
Максимум озелененных пространств, максимально возможное
проникновение прямого солнечного света в каждую квартиру,
максимальная безопасность подхода к детским учреждениям
и максимальная близость учреждений первичного обслуживания
к жилищу — к этим четырем требованиям можно (с некоторым
огрублением) свести содержание концепции микрорайона, получившей
широчайшее распространение в СССР, в европейских странах
социалистического содружества и в странах Западной Европы,
— в той мере, в какой там осуществлялось массовое жилищное
строительство[60].
В США идея микрорайона не получила реального распространения
в силу того, что в специфической форме «субурбии» — ковровой
застройки пригородов, куда осуществлялся «исход» средних
слоев населения в течение 50—70-х годов[61],
аналог этой идеи был осуществлен без концептуального выражения.
Впрочем, не будет ошибкой сказать, что американская «субурбия»,застроенная
плотно односемейными домами сообразно Уровню дохода и социальному
статусу жителей, является транвестированной концепцией «города
широких просторов» Райта, о которой мы упоминали выше. Концепция
города-спутника, тесно связанная с первой (в условиях строительства
на новом месте идея микрорайона легче всего подвергалась
реализации), породила гораздо больший объем литературы,
чем само количество реально построенных объектов[62].
Несмотря на ограниченный объем практики, эта концепция оказала
на нынешнее состояние комплексного проектирования города
воздействие, которое трудно переоценить. В самом деле, концепция
предопределяла формирование города-дортуара, практически
свободного от мест приложения труда зa пределами сферы первичного
обслуживания), базирующегося на крупном городе. Иными словами,
закреплялась идея города как потребителя — чистого воздуха,
зелени в первую очередь. Именно поэтому концепция города-спутника
впервые столь остро столкнула архитектора-градостроителя
с проблемой сохранения этих ресурсов потребления уже не
только от промышленных загрязнений (эта тема присутствует
в сознании проектировщика со времени Говарда и Гарнье),
но и от собственной, в том числе рекреационной, жизнедеятельности.
Наконец, эта же концепция вновь — и на новом уровне — возродила
проблематику того окружения города, которое находится за
его юридической границей: хотя бы уже в виде понимания необходимости
предотвращения стихийного срастания «материнского города»
иего спутников в единую массу.
И в этом случае идея осталась преимущественно европейской, хотя
несколько «спутников» (Вашингтона) было построено в США, где разрастание
«субурбии» делало и эту концепцию в целом излишней.
Обе концепции означали, как мы видим, прямое соприкосновение
архитектурной трактовки комплексного проектирования города с экологической
проблематикой в первую очередь, с социологической (впрочем, уже
через форму критики, которую мы рассмотрим во второй главе) —
во вторую. Нарушение профессиональной самоизоляции градостроителя
приводит к тому, чтоэколог, затем и социолог начинают трактоваться
как независимые, а не как подчиненные технические эксперты.
Дальнейшее созревание проблематики комплексного проектирования
происходит в развивающихся странах, освободившихся от колониальной
зависимости. Индустриализация и урбанизация выдвигаются
в 60-е годы на приоритетное место в программах развития
стран Африки и Азии, что при отсутствии как специалистов,
так и технических средств должно было толкнуть правительства
этих стран к активному импорту идей итехнологий. На первой,
относительно недолгой стадии этого процесса с очевидностью
воспринимаются в первую очередь идеи градостроительного
искусства в корбюзианской схеме. Не только в силуих привлекательности,
не только в силу того, что как приглушенные, так и местные
архитекторы восприняли эти идеи как норму в профессиональной
школе, но и, несомненно, потому, чтоновый «язык» пространственных
форм резко отличался от «языка», на котором «говорили» о
прошлом города, выстроенные колониальными властями. Почти
незамедлительно, однако, задачи резко усложнилась тем, что
новый город требовал создания как всей своей инфраструктуры,
так и всей производственной базы, необходимой для его сооружения
и поддержания. Далекие от простоты отношения между «современным»
городом и «отсталым» сельским хинтерландом требовали действий
на основании более широкого представления о желаемом, необходимом
и возможном городе, чем могли быть привнесены эффектными
графическими изображениями или объемными моделями[63].
Все это вызвало к жизни нарастающую потребность в комплексномтерриториальном
проектировании, включающем развернутую социотехническую часть,
тем более что недавняя практика прямого переноса европейских образцов
на местную почву вызвала жёсткую критику как изнутри профессионального
круга проектировщиков, так и извне. Профессиональное знание архитектора-градостроителя
не могло уже обеспечить такого рода комплексную проектную задачу,
в связи, с чем на первый план выдвигаются смешанные (их, может
быть, следует назвать научно-проектными) подходы к городу как
объекту проектирования. Здесь мы касаемся характеристики ситуации,
которую во введении обозначили как критическую, не вкладывая в
это понятие иного смысла, чем предельное напряжение всех внутренних
противоречий в деятельности специалистов, направленной на город
как объект проектирования.
В рамках этой главы мы всё ещё не покидаем тон специфической
позиции наблюдения, когда мы как бы сохраняем искусственно убеждённость
в том, что именно проектирование есть деятельность, призванная
решать задачи города. Мы старались показать в историческом очерке,
что эта позиция «извне-изнутри» не является авторским произволом,
что она сформирована длительной традицией градостроительного проектирования
идо последнего времени оставалась устойчивой вопреки опыту, упорно
разрушавшему веру в одну «универсальную» концепцию за другой.
Определив актуальную ситуацию как кризисную, мы должны
охарактеризовать её в совокупности через анализ всех звеньев
уже классической схемы, порожденной теорией деятельности[64],
— объект деятельности, субъект, сама деятельность в её процедурах,
первичная рефлексия субъекта деятельности относительно всей
цепи.
Объект деятельности комплексного проектирования
города к концу 60-х годов окончательно теряет прежнюю определённость.
Вопросы — что подлежит проектированию, что такое город как
объект — спутников, с одной стороны, проблемы урбанистической
структуры в развивающихся странах — с другой, проблемы освоения
новых обширных территорий востока в СССР (в меньшей, но
тоже значительной степени в США — Аляска, в Бразилии — Амазония)[65]
— с третьей, наконец, международные программы ЮНЕСКО регионального
масштаба — всё это предельно затрудняет восприятие города
как обособленного от окруженияфизического «тела». «Тело»
города оказывается существенным, но подчиненным элементом
обширной территориальной системы, вплетается в общую цепь
социально-экономических и экологических связей.
Наряду с разрушением пространственной определённости, ограниченности
и обособленности объекта проектирования происходит разрушение
его определённости в том, что можно условно назвать социально-культурным
континуумом. Если бы проектировщик был полностью отчужден от строительной
и функциональной реализации проектов (как было с концептуальным
проектированием 20-х годов, упоминавшимся выше), он мог бы сохранять
проектные иллюзии неприкосновенными. Включаясь же в систему реализации,
проектировщик не мог не обнаруживай возникновение «сбоев» на линии
реализации проектной доктрин!
И непосредственно, и через знакомство с социально-ориентированной
критикой, проектировщик убеждался в том, что микрорайон
не становится автоматически «сообществом», что его o6итатели
не хотят или не могут вписаться в схему обслуживания казавшуюся
столь ясной и убедительной[66].
Проектировщик убеждался в том, что столь же ясная и убедительная
схема пространственного зонирования города (жилище, коммуникации
производство, обслуживание) вступала в противоречие с функционированием
«живого» городского организма, связи между «органами» и
«тканями» которого не поддаются простои схематизации[67].
Он убеждался в том, что город-спутник вопреки проектной
схеме быстро начинал процесс или преобразования в самостоятельное
городское поселение, или физического срастание с «материнским
городом»[68];
что обитатели новых микрорайонов выстроенных с полным соблюдением
нормативов озеленения, инсоляции, оптимальных радиусов
доступности, не признают их преимуществ по сравнению со
старыми, центральными частями города при всех недостатках
последних[69];
что процессы перемещения населения на территориях, охваченных
схемами районной планировки, не всегда совпадают
с предполагавшимися согласноэтим схемам[70]
и т.д. В целом практика конца 60-х — середины 70-х годов
убедительно показала, что «живой» город, живая» агломерация
или локальная система расселения упорно «не подчиняются»
проектным схемам. На уровне даже первичной рефлексии это
не могло не означать, что действительный объект, подлежащий
комплексному воздействию, и представления о таком объекте
не совпадают и это несовпадение резко превышаетестественную
погрешность, свойственную всякому планируемому действию.
Не будет, таким образом, грубым преувеличением сказать,что актуальная
ситуация комплексного проектирования, обращенного на город, характеризуется
неопределённостью объекта.
Субъект деятельности. Естественно, что в связи с
вышеотмеченным теряется определённость и субъекта комплексного
проектирования. В течение короткого по отношению к общей
исторической традиции работы над городом, но длительного
по отношению к современной картине города (ускоренный процесс
разрастания городов и урбанизации в целом длится менее века[71]промежутка
времени на роль генерального проектировщика города претендовал
архитектор. На этот период приходится формирование специализированного
направления архитектурной деятельности — градостроительного
проектирования, закрепляемого в педагогике[72]
и собственной теоретической надстройке[73],
утрата определённости объекта нарушает уверенность в достаточности
подобной специализации, и начинается быстрый процесс обрастания
градостроительного проектирования обслуживающими экспертными
группами[74].
Объем и разнородность информации, порождаемой этими экспертными
службами, чрезвычайно велики; отработанные процедуры действительной
ассимиляции этой информации в ходе проектного процесса отсутствуют.
Более того, в зависимости от погруженности в ту или иную
социальную действительность, субъект градостроительного
проектирования сталкивается с наличием иных субъектов, осуществляющих
деятельность планирования, программирования или проектирования
относительно города или системы расселения. В СССР — это
деятельность социального и народнохозяйственного планирования[75],
организуемая по иным основаниям, чем градостроительное проектирование;
в странах Запада — это деятельность политических сил и обособленного
по крупным и средним системам экономического планирования[76].
В развивающихся странах — это деятельность социального планирования,
как правило, слабо связанная с экономическим планированием[77].
Мы сталкиваемся с парадоксальной ситуацией: архитектор-градостроитель
по-прежнему берет на себя ответственность за разработку
комплексных проектов развития городов и, шире, урбанизированных
территорий. Его право на эту ответственность не оспаривается
институционально в рамках системы разделенных по объекту
видов деятельности, но в растущей степени оспаривается в
сфере научного «клуба» — социологами, экологами, экономгеографами
и т.п.[78]
Внутри профессионального архитектурного «клуба», в институционализованной
форме представленного национальными и международным союзами
архитекторов, эта ответственность не оспаривается, но по
ряду причин (отрыв градостроителя от проектирования
сооружений, обособление его терминологии, вызванное частыми
контактами с «внешними» экспертами, от словаря архитектуры)
начинает оспариваться принадлежность градостроительного
проектирования корпусу архитектуры.
Таким образом, наше утверждение о том, что наряду с объектом
и субъект градостроительного проектирования утрачивает прежнюю
определённость, получает новое обоснование[79].
Собственно деятельность. Несмотря на утрату определённости
объектом и субъектом, как практические потребности нового
строительства и реконструкции поселений, так и организационная
инерция поддерживают непрерывность осуществления деятельности,
именуемой градостроительным проектированием и претендующей
на комплексный характер. Разрабатываются, раскуриваются
и утверждаются генеральные планы развития городов на среднюю
(до 20 лет) и длительную (свыше 20 лет) перспективу. Эти
генеральные планы представляют собой сложносоставные документы,
объемлющие развитую текстовую и расчётную части технико-экономических
обоснованийи графические изображения. Планы застройки фрагментов
города и мельчайших его участков должны быть приводимы в
соответствие с генеральным планом. Тем не менее, нам практически
не известен пример, когда бы реальное развитие города длительное
время осуществлялось в полном соответствии такому плану[80].
Если воспользоваться уже отработанной выше схемой членения градостроительной
деятельности на линии комплексного проектирования, градорегулирования
и градостроительного искусства,то объективный характер трудного
периода, переживаемого этой деятельностью, становится очевиден.
В самом деле, в рамках комплексного проектирования, так или иначе
осуществляющегося, как мы показали, на протяжении всей истории
города, прослеживаются лишь две типические ситуации. Одна из них
— это необходимость проектирования в рамках самовоспроизводящего
социального организма (включая его экономические, экологические,
организационные и прочие основания). Древний Египет, как мы старались
показать, является здесь наиболее чистой моделью. Сама по себе
надобность проектирования, а не прямого воспроизводства типового
образца проистекает в этом случае из специфических особенностей
места, габаритов, назначения поселения, ориентации его связей
с другими и ландшафтом.
Речь идёт, таким образом, о корректирующем относительно
фиксированного прототипа[81]
в проектном процессе. Нет нужды специально доказывать, что
в социально-экономической системе, ориентированной не на
самовоспроизведение, а на развитие в первую очередь, комплекс
процедур ситуации первого типа оказывается неадекватен.
Представляется, что именно это обстоятельство, а не простое
увеличение числа и внутреннее усложнение подсистем города
(инженерной, транспортной и т.п.) вызвало резкое затруднение
комплексного проектирования города.
Вторая типическая ситуация заключается в организации и
ведении комплексного проектирования «на проблему», в рамках
решения крупной, сложной, но принципиально обособляемой
задачи. Ретроспективный анализ позволяет выявить подобные
ситуации в весьма отдаленном прошлом. Так, пример широкомасштабного
комплексного проектирования явлен нам в обеспечении создания
новой столицы Римской империи — Константинополя (официальной
церемонии 330 г. н. э. предшествовала огромная работа по
определению военно-стратегического, экономического и социального
обеспечения новой столицы)[82].
Аналогичный характер в несколько меньшем масштабе имели
комплексные программы создания Петербурга, Одессы. Несмотря
на все отличие в содержании конкретных задач, самый характер
построения цепи процедур комплексного проектирования не
претерпевает существенных изменений при работах, скажем,
над сооружением Магнитогорска или Тольятти. Иными словами,
на уровне крупномасштабного планирования мы сталкиваемся
с городом как важным элементом целостной территориальной
системы, но на уровне конкретного проектирования функционально-пространственного
«тела» город выступает как обособленный объект, по отношению
к которому «большая» система планирования выступает как
обеспечивающая.
При ограниченном числе подобных объектов комплексное проектирование
и реализация проекта могут осуществляться с минимальными
отклонениями от проекта и плана его осуществления. Однако
мы наблюдаем, что и в этих случаях происходит стремительное
нарастание сложности системы, числа подлежащих учету факторов,
что, как мы специально рассмотрим в третьей главе, осложняет
применение системной парадигматики в проектировании. И всё
же основным препятствием универсализации подобной ситуации
выступает, как нам представляется, не усложнение системы
учитываемых факторов, а затруднения в «системе систем»—
целостном планировании, которое должно включить программы
развития всех городских поселений, но не двух-трёх избранных.
При совмещении этой сложности с неопределённостью объекта
и субъекта градостроительной деятельности становится понятным,
что комплексное проектирование ищет опору не в определениях
объекта и субъекта в первую очередь, но в системе норм[83].
Нормы же, в свою очередь, идеально соответствуют проектированию
того корректирующего типа, которое оптимально для первой,
но не для второй ситуации, имеющей дело с уникальной трактовкой
каждого объекта-проблемы.
В рамках второй из выделенных нами линий — градорегулирование
— именно нормы, их отработка, их корректировка оказываются
оптимальным средством осуществления деятельности. Так. эмпирическое
определение потребления пресной воды, солнечного света или
площади зелёных насаждений на одного жителя, на гектар городской
территории или квартиру оказывается устойчивым опорным основанием
для огромной, предметно-дифференцированной работы городских
служб как элемента общей системы планирования. Именно здесь
город (развивающийся, переструктурирующийся) трактуется
прежде всего как самовоспроизводящая система. Именно здесь
естественным образом складывается собственная система «малого»
корректирующего проектирования (городского дизайна), решительно
выходящего, однако, за границы градостроительной деятельности
традиционной крупномасштабной трактовки. По отношению к
градорегулированию и включённой в него проектной службе
нормы выступают в качестве достаточных детерминант. Сами
же нормы вырабатываются (в том числе можно говорить и об
их проектировании) в системе социально-экономического планирования,
определяясь целями, ресурсами и приоритетами общественного
развития. Причем в каждой из общественных систем вырабатываются
различным образом[84].
Из сказанного выше становится понятным, что ситуация третьей
из очерченных нами линий проектной трактовки города наиболее
двузначна. Градостроительное искусство выталкивается из
сферы комплексного проектирования, ибо ого средства с очевидностью
неприменимы к работе на уровне систем расселения, агломераций
или конурбаций. На локальном же уровне градостроительное
искусство, втягиваясь в систему градорегулирования, утрачивает
роль уникального или даже основного средства решения задач[85]
и приравнивается к «дизайну среды[86]
или дажепоглощается последним, как это происходит в центрах
городов развитых стран {транспортные средства, оборудование
улицы,системы знаков и т.п.). По сути дела следует говорить
о дезинтеграции градостроительного искусства, уходящего
как вид проектирования в историю на протяжении жизни одного
поколения архитекторов. Однако традиции градостроительного
искусства во многом и в настоящее время формируют мышление
проектировщика[87],
пытающегося использовать традиционныесредства деятельности
(пространственная композиция в первую очередь) в становлении
комплексного проектирования. Не следует, разумеется, трактовать
слово «кризис» иначечем обозначение такой стадии развития,
когда некоторая деятельность все заметнее готовится к качественной
метаморфозе, более того, потенциально готовое раствориться
в новой форме комплексного проектирования, градостроительное
искусство при вносит в неё отнюдь не только память о славном
прошлом. Именно через градостроительное искусство в комплексное
проектирование привносится одно из важнейших в нем умений
— организовывать пространство различной масштабности (об
этом мы подробно будем говорить в четвёртой главе книги).
Мы столь твердо обозначаем кризисную ситуацию проектирования
города, поскольку речь идёт отнюдь не о субъективной авторской
позиции, но о совокупном результате той мыслительной работы,
осуществленной «изнутри» деятельности, которую мы обозначили
выше как первичную рефлексию. Начиная с середины 60-х годов
можно отчётливо зафиксировать изменение тональности текстов
и выступлений по теме «Город и градостроительное проектирование»,
что проступает как в монографиях и периодике, так и в документах
очередных конгрессов Международного Союза архитекторов[88].
Начиная с того же времени можно отчётливо зафиксировать
изменения словаря публикаций и выступлений, где «среда»
(или «городская среда») все заметнее теснит привычное «город»,
«программа развития» — «генеральный план развития», «хабитт»
(или жилой комплекс) «жилище» или «жилая зона».
Начиная с середины 60-х годов критика все заметнее покидает
ранее обязывавшие внутрипрофессиональные архитектурные рамки
и архитектор-критик все чаще занимает «внешнюю» позицию,
т. е.не теряя профессионального владения материалом деятельности,
«вживается в образ» пользователя — обитателя поселения.
Инерционный организационный рисунок градостроительного проектирования
все интенсивнее (во всяком случае, в декларациях) испытывает
вторжение представителей экологического и социологического
знания, трактуемых как автономные эксперты, представляющие
интересы совокупности пользователей. Существенно также отметить,
что поток идей в градостроительном проектировании даёт к
началу 60-х годов заметный «пик» (проект «Токио-60», созданный
группой Кендзо Танге)[89],
после чего практически замирает. Это фиксируется выходом
монографий по концептуальным предложениям, написанных авторами
в ретроспективной позиции[90]
или компилирующих множество разнородных предложений[91]
.
Представляется, что относительным завершением вкратце охарактеризованной
выше критической ситуации является интенсивный выход некоторого
числа представителей профессии на позицию методолога[92]:
сама проектная деятельность, её принципы и метод, её шаги
и процедуры, язык и технические средства, мышление и сознание
проектировщика становятся объектом все более тщательного
научного анализа.
Этим мы завершаем очерк истории и актуального состояния деятельности
комплексного проектирования города, рассмотренной с позиции «изнутри
— извне». Как только мы подходим к «точке», где появляется позиция
методолога, соотносящего анализируемую деятельность (проектирование)
с другими видами деятельности (прежде всего, исследование), мы
теряем право, говорить о проектировании города отдельно от обсуждения
города как объекта исследования,что составляет тему второй главы.
Зафиксируем несколько принципиальных для дальнейшего движения
выводов.
Проектирование города есть обширная область практической деятельности,
обладающая непрерывной многовековой традицией, придающей этой
деятельности как устойчивость, так и высокую инерционность.
Под деятельностью проектирования города необходимо понимать сложное
переплетение как минимум трёх линий: собственно комплексное проектирование,
градорегулирование и градостроительное искусство. Эти линии деятельности
в разные эпохи и в различныхрегионах вступали в ту или иную взаимосвязь,
исполнялись теми или иными субъектами деятельности.
В силу ряда причин на переломе XIX и XX столетий концепции, рождавшиеся
в границах градостроительного искусства, выдвинулись на немотивированно
высокую позицию, и утеря этой позиции под давлением новых задач
и нового знания сопряжена с возникновением своего рода критической
ситуации в комплексном проектировании города. Эта критическая
ситуация несет в себе потенциально (что уже выявлено через стадию
первичной рефлексии) возможность формирования нового типа комплексной
проектной деятельности, «снимающего» в себе её предыдущие формы
без существенной утраты содержания.
|
