Лекция
№ 12. Методология творения норм и законов06.04.2000 Глазычев
В.Л.: Господа, я хочу продолжить сюжет, начатый в
прошлый раз на конкретном примере формирования нормы как продукта творчества.
Мы в первую очередь обсуждали это на материале торонтского
закона. Я упоминал не мене блистательный
нью-йоркский закон о строительной площадке. И вообще мировой опыт в этом отношении
не мал. Но надо залезть чуть-чуть глубже, потому что по результатам невозможно
реконструировать пути и способы их получения. Это сложно для любого эвристического
процесса, а в таком деле, как творение закона, это трудно вдвойне. Несколько легче
обстоит дело, когда речь идёт о нормативных актах конкретного повода, явно связанных
с чьими-то лоббистскими интересами, ну как знаменитая суета в России вокруг закона
о разделе продукции. Понятно, что здесь интересы экспортеров, интересы импортеров,
а за ними — интересы глобальных корпораций, интересы аппарата правительства явлены
почти прозрачно, и за ту или иную позицию выступают сгустки человеческой энергии.
Мне приходится иметь дело преимущественно с законами совершенно другого рода.
И вот по ним-то как раз прослеживаются вещи, которые позволяют апеллировать к
первому слову названия сегодняшнего разговора: методология. В
прошлый раз лекция не состоялась, так как я провел два дня в Страсбурге, но не
в связи с Чечней, — этим занимаются совершенно другие люди, а на семинаре экспертов
Европейского Союза. Семинар обсуждал материалы для предстоящей через пару дней
встречи министров европейских стран по сюжетам, связанным с местным самоуправлением.
Речь шла о двух документах, по которым, по правилам игры Европейского Союза, должен
быть достигнут консенсус. Это создаёт совершенно другую картину формирования нормы,
чем при номинальной демократической процедуре. Ясно, здесь невозможно передавить
оппонента, перелоббировать лоббистов. Трудность задана, понятным образом, несводимостью
ситуаций, скажем, Норвегии, Турции или России, что даже обсуждать не приходится.
Однако обнаруживаются плоскости рассмотрения, в которых, тем не менее, взаимодействие
картин мира оказывается возможным. Один из двух сюжетов, в
рассмотрении которых я принимал участие, обозначен как Social Services. У нас
нет ясно выраженного аналога в русском языке, потому что сказать “ социальные
службы” или “социальное обслуживание” — ничего сказать, у нас нет этого понимания.
Речь тем не менее шла о некой системе обслуживания малонаселённых территорий.
Второй предмет относился к угнетённым городским территориям. Как бы ни
различались условия в десятках стран Европы, оба предмета присутствовали в каждой:
малонаселённые территории есть везде, даже в Люксембурге, и угнетённые городские
территории есть абсолютно везде, даже в Голландии. Различия, скорее, проявляются
через количественную представленность, через пропорции угнетённого к неугнетённому,
или дообслуживания к недообслуживанию. Смысл такого рода встреч,
казалось бы, очень невелик, потому что, во-первых, рекомендации Евросоюза не имеют
вяжущей силы ни для одного национального законодательства. Во-вторых, именно потому,
что нужно достичь консенсус, совершенно очевидно, что никакая радикальная точка
зрения в принципе не может возобладать. Смысл, однако, заключается в том, что
только на таких условиях возможно обсуждение, где преодолевается несводимость
языков и культурных контекстов к понятиям, которыми перебрасываются участники.
Именно потому, что правила очень жёсткие, независимо от того, какое именно словосочетание
будет отвечать английскому social services в испанском или в русском языках, смысл,
содержание понятия прорабатывается в дискуссии до тех пор, пока по нему не достигается
взаимопонимание, или пока все не рухнут от усталости. Есть и такая технология
получения консенсуса: сил больше нет, и поэтому на чем-то надо согласиться. Такого
рода соотнесение контекстов полезно ещё в одном отношении, обычном, понятном как
бы, но именно жёсткость правил позволяет вылущивать в чистом виде, что каждый,
не осознавая того, существует в своем понятийном контексте. Более тривиальной
фразы сказать нельзя. Но, тем не менее, опознать это, минуя зеркало других контекстов,
невозможно. Для нас, скажем, — ну, для нас усреднено, кроме узких специалистов,
совершенно естественно такое определение: густозаселенная Западная Европа. Совершенно
очевидно, если соотнести Еврпопу как целое, скажем, с Тюменской областью, то разговаривать
не о чем. И только в такого рода внутриевропейских соотнесениях выявляется такая
любопытная деталь: 72% территории Великобритании — малонаселённые. Отношения
территорий проявляет, что тот уровень урбанизированности, который кажется естественно
данным, обнаруживает, на самом деле, свою пустоту. Нет абстрактной густонаселённости,
другой вопрос — доля населения на этих территориях. Можно сказать, что на них
проживает всего четверть жителей Великобритании (точно — 23%), можно сказать,
что почти четверть. Соотнесение контекстов позволяет
понять степень, скажем так, эмансипированности той или иной проекции локальной
культуры. И в этом отношении, ну ладно мне, российскому человеку, но скажем
и какому-нибудь британцу было достаточно неуютно от осознания того, что Финляндия,
бывшая бедная чухонская окраина Российской империи, на сегодняшний день достигла
ситуации, при которой она, конечно, соглашалась в конце концов с финальным документом,
но фиксировала, что ценностная интерпретация понятия слабонаселённости для её
культурного пространства утратило смысл. Утратила потому, что почти все фермы
Финляндии, не говоря о школах, медпунктах и тому подобном, уже включены в Интернет.
В результате этого 2/3 гражданских услуг, связанных с делопроизводством (а ведь
в любой бюрократической системе всем нужны бесконечные справки) осуществляется
через Сеть. Это было шоком не только для меня, если учесть, что Англия формально
богаче, чем Финляндия по доли ВНП на душу населения. Речь идёт о приоритетах
национальной политики — не более и не менее. Начинается
перегруппировка понимания на технологию использования ВНП, на регулирование приоритетов,
вычленяемых бюджетом на ту или иную сферу деятельности. Иными словами, такого
рода предзаконодательные обсуждения, а они именно предзаконодательные (евросоюзная
рекомендация — предзакон), работают только на такого рода overlay — наложение
представлений, наложение контекстов, и прописывание себя внутри контекста. Почему
я делаю эту преамбулу? Именно потому, что сейчас новый состав Государственной
Думы, наконец, заработавший предметно после организационных неурядиц и договоренностей,
среди прочего, имеет в своем портфеле несколько чрезвычайно существенных законопроектов,
или проектов-поправок к существующим законам, из которых я остановлю внимание
на двух. И потому, что я косвенно участвую в их разработке, и потому, что они
явно соотносятся с материалом прошлых лекций.
Если вы читали “Современную
идиллию” Салтыкова-Щедрина,
то должны помнить знаменитую карикатуру на процессе российского
законотворчества — соченение устава о граждан добросмысленном
поведении. Среди пунктов этого “устава” я выделю замечательный
текст, который помню наизусть: “Проходя мимо монумента,
обывателю должно изобразить на лице восторг. Если же по
причине охлаждения лет или иной какой болезни изобразить
восторг никак не представляется возможным, дозволяется ограничиться
простою почтительностью”. Ирония иронией, но по форме этот
пункт — образцовая законодательная норма, в которой
прописано и содержание, и особые случаи применения.
Если вы помните, я задавал малопонятный,
на первый взгляд, вопрос о субмуниципальном уровне, и мы его “подвесили”, так
как что есть субмуниципальный уровень управления, сходу непонятно. Сегодня
этот вопрос вписан в повестку дня пока, к счастью, ещё только Комитета по местному
самоуправлению. Вопрос был подготовлен прежним составом Думы, вот это очень важно.
Есть один состав Думы, который надо брать в скобках: прошлое.
И есть состав второй, лишь в части своей воспроизводящий прежний, который наследует
определённый запас текстов от прежнего депутатского корпуса. И есть посредник
— технический аппарат, осуществляющий передачу текстов. Ранее принятый закон "Об
основах территориального общественного самоуправления” был рожден в Комитете по
общественным организациям. Заметьте, здесь родовое прилагательное “общественные”
является главным связующим звеном, хотя предмет относится к сфере компентенции
Комитета по вопросам местного самоуправления. Перенос акцента с существительного
на прилагательное оказывается одновременно и наследием от лоббирующей группы,
принадлежащей скорее прошлому в нашей ускоренно меняющейся стране. За
этим следует чрезвычайно много вещей. Если нечто скроенное ранее, переосмысляется
в новое хотя бы через изменение заглавия — “Закон об основах территориального
общественного самоуправления”, мы имеем дело с ситуацией вынужденного
творчества. Вы как бы вытаскиваете грузовик из болота, забрасывая на твердый
берег якорь и подтягиваясь к нему с помощи лебедки. Вот закинули, хотя бы названием,
и каким-то робким обоснованием, которое к этому названию было прицеплено, и теперь
должны вытащить понятийную конструкцию, которая должна ответить этому новому номиналу.
Вы должны сотворить некоторую вымышленную непротиворечивую конструкцию с новым
лейблом. Источником оказывается не только данный законопроект, но уже претворенная
в определённую конструкцию схема законов, в которой этот закон — уже энный. Существует
уже закон об основах местного самоуправления. По отношению к нему новый — в роли
отпрыска. Почему законотворчество в этом случае удобный предмет для темы эвристического
проектного мышления? Задача эвристическая, а правила игры как бы научно-обусловленные.
Вы не можете выскочить за рамки предыдущего закона, играющего роль постулата для
последующего. Если это рамочный закон, то каждый следующий должен его развивать.
А что такое развивать? Проблема в том, что как раз понятие “развитие” не дано
людям, которые должны проводить сотворение нового закона. Они могут быть прекрасными
предметными специалистами в той или иной области и, как правило, являются ими.
Часть из них может обладать предметным опытом взаимодействий организма “город”
с государственной машиной: бывшие мэры, заместители губернаторов. У них есть предметный
опыт, но ни один из этих людей не имеет рефлексивного опыта работы над движением
даже в такой простенькой фигуре, какая изображена на схеме. Обычная
история: вы читаете в газетах или слышите с экрана: “данная норма, оказывается,
противоречит чему-то уже существующему”. Это чисто формальный ход, хотя и он важен.
Теоретически, бюрократический субстрат, который называется аппаратом парламента,
является посредничающим звеном, переносящим опыт, опредмеченный в нормах и сопуствующих
им текстах, независимо от состава парламента. Без такого аппарата парламент не
может функционировать. Вообразите страшную картину: пустое здание, из которого
удалились прежние депутаты, 500 депутатов, из которых две трети — новенькие. И ещё громадье папок, расставленных в загадочной логике. Классическая
ситуация в американской бюрократии. В ней это норма: приходят в пустой кабинет,
в котором нет ни одного человека, приводят свою команду, в ящиках ни одной бумаги
— все уже в архиве и библиотеке. Почему это возможно там, и почему такое невозможно
здесь? Из зала: Ну там у каждого “ключи” есть.
Глазычев В.Л.: Это в британской civil service
есть. В американском опыте этого нет. …Там это возможно по
одной простой причине. История деморатии длинная и имеет уже двухцветную окраску.
Это не первый или второй составы парламента, а сорок пятый, и, независимо от его
очередного состава, есть устойчивые республиканская и демократическая партии —
с собственными теневыми кабинетами, со своими аппаратами, наследующими и развивающими
огромный предыдущий опыт. Система удвоена, как бы избыточна, и потому устойчива.
То же в Германии, с её ХДС, социал-демократами, либералами и зелёными. То же в
других странах — политическая конструкция в каждом своем элементе, как в осколке
голограммы, несет отображение всей конструкции. Следовательно,
замещение состава парламента не затрагивает матрицу оперативной памяти, эту “плату”
можно спокойно вставить в коробку парламентского здания, и она немедленно начинает
работу, потому что фактически её никогда не прерывает. Мы с вами лишены такой
истории, и это факт. У нас не отработана система в этом смысле настоящих партий,
хотя, может быть, мы и начали к ней двигаться. Но пока этого не произошло, роль
аппарата оказывается ключевой. Неизбежно и предопределённо, независимо от того,
кто оказался в депутатах, первой задачей для нового корпуса избранников оказывается
рефлексивный анализ содержимого бумаг — через аппарат. Ни одного человека,
способного провести такой анализ изнутри парламента, пока ещё нет. Из
зала: Полное болото? Глазычев В.Л.: Это
глубокое заблуждение. Дума — не болото. В ней много добротных, профессиональных
в своем деле людей, но методологическая культура отсутствует как факт, иногда
дана в виде индивидуального исключения как инстинкт, но не как “готовальня”, и
это создаёт невероятно тяжелую ситуацию. И вот конкретная ситуация.
Сначала некто, не имеет значения кто именно, из лучших побуждений, произвел операцию,
в результате которой внутри “Закона об основах местного самоуправления” появился
блок о праве граждан на территориальное общественное самоуправление. Внутри корпуса
под названием “закон об основах местного самоуправления” появился абзац, как бы
невинный пункт, но в рамочном законе пункт есть чрезвычайно важная вещь.
А вот тут надо задать вопрос: а как этот пункт появился? На поверхности явлений
будет следующее: среди, так сказать, второго издания демократов первой волны в
составе предыдущего парламента были носители духа Европейской Хартии самоуправления.
В этом документе существуют рекомендательные пассажи на предмет общественного
самоуправления — в очень мягкой и свободной форме, именно как право на некоторые
общественные территориальные формы самоуправления, без расшифровки. Это очень
важно: без расшифровки. Мы говорили о консенсусе. Консенсус можно было достичь
в Европе в этом ключе только без расшифровки, без излишней конкретики. В отличие
от собственно местного самоуправления, существующего, однако, в великом многообразии
форм, по интересующему нас сюжету есть только ящик с наклейкой “благие пожелания”,
а дальше каждый решает, что в этот ящик положить. Но это на
поверхности явлений. Под поверхностью явлений с к.80х гг., в особенности с начала
90х, на территории нашего богоспасаемого Отечества функционирует ряд фондов. Среди
этих фондов фонд Сороса, исполнительным секретарем которого я был, унаследовав
его у вам знкомого Сергеевича Борисовича Чернышева; фонд Евразия, американский,
казённый, т.е. на госдеповские деньги существующий; фондовские программы Европейского
Сообщества ТАСИС, и ряд других. Так вот, если просмотреть структуру грантов Евразии
и ТАСИСа на конец 80-х — середину 90-х, вы обнаружите, что основное число грантов
шло под флагом инициативы в сфере территориального общественного самоуправления.
Эти гранты способствовали возникновению на территории России целого ряда инициативных
групп, включая обучающие, — занявших позицию совокупного лоббистского игрока.
Не только прямо, но и через вал публикаций, поскольку новенький сюжет был охотно
подхвачен СМИ. Помните, мы говорили о явлении игроков на арене?
Казалось бы, города функционируют совершенно традиционным образом, в муниципальном
самоуправлении господствует социализм почти в неизменном виде. Частные отношения
туда не впущены или почти не впущены. Тем не менее, при наличие некоторой внешней
поддержки атомизованные, разрозненные группы, формировавшие всевозможные комитеты
и территориальные общины, в совокупности составили, по моей оценке, порядка 700
единиц. До 700 грантов вложено в формирование этого типа конструкций. В отсутствии
правового поля, все или по крайней мере многое зависело от благорасположения городского
главы, а поскольку ему ни копейки не надо было тратить, то возражений не было.
Второй субстрат тем самым обнаружился. Вопрос: зачем? Каков смысл, каков вектор,
ведь целевая программа так по себе просто не рождается. Если два фонда одновременно,
при чем один европейский, а другой американский, работают на одну и ту же целевую
программу, за этим может стоять как внешнее совпадение при совершенно разных векторах,
так и кумуляция однонаправленной идеологии. Без анализа этой стороны дела, историю
вопроса понять невозможно. Могу уже выдать результат собственного исследования. Искать
сговор непродуктивно — речь о взаимоналожении принципиально различных векторов,
за которыми стоят качественно разные идеологемы. [Американская
модель создания в России территориального самоуправления]Американская
программа, нацеленная на создание в России схем территориального общественного
самоуправления, базируются, насколько я могу судить, на стремлении создать новый
тип потребительских сообществ, настроенных на определённый класс продукции. В
дело немедленно включаются механизмы дешевого распределения, резко удешевляющие
возможности розничной торговли по отношению с классической. Грубо говоря, если
создаётся народный магазин, и этот народный магазин имеет гигантские оптовые скидки
при закупке крупы или копеечных игрушек у предлагающего такого рода схему закупки
клиента, то создание такой сети есть хорошее долговременное вложение. [Европейская
модель]Европейская модель, насколько я могу судить, развертывающаяся
через ТАСИС (я сам в ней участвовал, добыл грант в своё время по программе Direct
Democracy) отстраивалась от цивилизационно-политической иллюзии, логика которой,
грубо говоря, может быть отчитана так. Россия — всё ещё в значительной степени
деревенская страна по типу мышления, её горожане — на 2/3 горожане первого, в
лучшем случае второго поколения. На конец 80-х гг. это вполне верное утверждение.
Учреждение классической европейской модели через “византийскую” централизованную
бюрократию невозможно. Способность здешней структуры управления противостоять
реальному вовлечению жителей в управленческий процесс слишком велика, чтобы такое
осуществилось самопроизвольно, давлением снизу. Создание отсутствующего игрока,
формирование низовой первичной, непосредственной демократии есть путь к достижению
макроцели — внедрению, выращиванию классической европейской городской цивилизационной
модели. Если я в первом случае очень аккуратно говорил: “по моему заключению”,
то во втором моя уверенность на порядок больше, поскольку я выигрывал грант, упаковывая
собственный экспериментальный проект в эту систему понятий. Коль скоро я угадал
систему понятий, грант я и получил без проблем. Такого рода игроков было немного,
я имею в виду — с просчетом того, что в Европе “носят”, и какие словах будут Сезамом,
открывающим двери. Самое забавное в том, что в Европе широкого
распространения схем территориального общественного самоуправления нет, но идеалистов,
которые видят в этом спасение цивилизации, сколько угодно, и европейские гранты
стали ещё и формой обеспечения заработка для этих энтузиастов. По правилам игры
средний по масштабу грант предполагал приглашение десятка специалистов из Европы,
покупку только европейского оборудования и т.п. Эпопея территориального общественного
самоуправления именно через эти механизмы (добавьте распространение соответствующей
методической литературы по градам и весям, десятки обучающих семинаров) отлилась
в абзац первого закона. Следующий очень важный шажок — лингвистический.
Раз некий пункт появился, то... Велика власть слов, на чем я продолжаю
все время настаивать. Трагедия нашей модели образования в целом, за редчайшими,
недавно появившимися исключениями, это вообще непонимание технологической сути
гуманитарного знания, каковое допускалось или как галстук, который полагается
носить с рубашкой и пиджаком, — надо иметь, потому что так принято. Культурой
унаследованы цеха, в которых надо готовить специалистов такого-то профиля, скажем
историков. Зачем надо? — Надо, галстук же нужен. Понимание того, что гуманитарная
сфера есть, прежде всего, тренинг способности оперировать понятиями, оперировать
словами, пока более распространенными чем графемы, как внешними носителями понятий,
- вот это поснимание отсутствовало, и в целом отсутствует по сей день. Если посмотреть,
что происходит с очередной реконструкцией системы высшего образования, мы немедленно
в этом убедимся. Почему это так важно? Если мы возьмем состав
парламента, скажем, американской Палаты представителей, то обнаружим, что на 85-87%
это юристы по образованию. Это не значит, что они юристы, они юристы по образованию.
Худо-бедно, юридическое образование с римских времен шлифовало оперирование словами
и придание слову однозначного смысла в данном контексте. Этот уже почти павловский
рефлекс, встроенный в юридическую традицию, во многом компенсирует методологическое
бескультурье, характерное для Запада в такой же степени, как и для России. Правила
игры работы понятиями наследуются. Второй тип наследования,
а это тоже законтекстная рамка, — сама история законотворчества, не как предмет,
который юристы “проходят” в институте и сдают экзамен по предмету “история права”,
а живая история, данная в виде накапливаемых столетиями оптимальных решений и
реконструкции, поправок. Грубо говоря, западная схема законотворчества на 99,9%
является сферой реконструкции, а не конструкции. Из зала:
Т.е. это некая кучка прецедентов? Глазычев В.Л.:
Прецедентов, ошибок, поправок. Право как непрерывно развивающийся организм, реагирующий
на нестыковку нормы и новой практики, акцентирующий частное, переходит с него
на общее, и этот обмен идёт регулярно. В нашей схеме законотворчества мы опять
оказались в ситуации лирического героя Салтыкова-Щедрина, который в “Современной
идиллии” задает сочинителям устава вопрос, — где они черпают материал. Ответ замечателен:
“Прямо от себя-с!”. Щедрин структурировал едва ли не все стороны российской жизни,
и “прямо от себя-с” является, к сожалению, нормой практики нового отечественного
законотворчества. Дополнительная сложность заключается в отягощенности частичным
знанием. Если “прямо от себя”, то хотя бы есть надежда, что чрезвычайно диким
способом некая данная в ощущениях действительность найдёт отражение в норме. Скажем,
дерутся в Венеции на мостах — можно сделать вывод: надо разобрать мосты. Кстати,
к слову пришло, я вам поведаю об изумительном примере российского не законотворчества,
это всё-таки не закон, но местного нормоустановления. Дело происходит в 1853 г.,
за 8 лет до великой реформы, и происходит это в знаменитой Епифани. Епифань —
это не просто “Епифанские шлюзы” по Андрею Платонову, но место, которое в течение
нескольких столетий — то город, то деревня, то село, то снова город. Есть такие
зачарованные места. И в Епифани был таки, наконец, в ответ на завывания обывателей
в течение нескольких десятилетий, профинансирован и построен деревянный мост через
местную речку. Как водиться в богоспасаемом Отечестве, при этом забыли об одной
маленькой детали: существовал перевозчик, таковой перевозчик уплачивал подать
со своей лодки. Мост построен, перевоз не действует, но перевозчик из податных
списков не вычеркнут, а подать не платит, погружаясь в недоимки. Соответственно,
перевозчик подает прошение на имя губернатора, чтобы с него эту подать снять,
по причине ликвидации предмета. Дело дошло до государя-императора, долгая была
история, но кончилась потрясающим решением: оный мост разобрать и учредить перевоз,
дабы казне убытку не было. Я точно цитирую. Есть замечательная книга Рындзюнского
“Городское право в дореформенной России”, где этот казус подробно описан в книжке
55 г., вообще очень полезной для ознакомления. Из зала:
Извините, а вы считаете, что такое возможно только в России? Глазычев
В.Л.: Да, по одной простой причине. Потому что здесь представления об
экономической машине, в том числе о бюджетно-налоговой машине, все время отстаивалось
с точки зрения одного субъекта — казны, а не в диалоге субъектов. Хотите найти
аналог — ищите его в истории Оттоманской империи. В позиция моносубъектности факт
недополучения этого самого рубля с полтиной фиксируется как чрезвычайное происшествие,
требующее немедленного исправления, тогда как предопределяющие резоны выпадают
в теневую область сознания. Из зала: А брать
деньги за переход? Глазычев В.Л.: Взимать деньги
за проезд по мосту нельзя было по причине того, что это не разрешалось в Российской
империи. Либо надо было менять норму, что, как вы догадываетесь, довольно сложно
было бы, учитывая густонаселённые мосты Петербурга, к примеру. Либо поступить
так, как поступили. Это не анекдот. Но ясно, что расходы на постройку моста уже
списаны, следовательно, стоимости таковой как бы уже не имеется. А разобрать можно
поручить воинской команде, тем самым затрат на это не понести. Я
участвовал в такой же операции. Это так, отступление, — по жизни мне довелось
быть в спецназе ВДВ, и в рамках саперной подготовки, среди прочего, я возводил
мост через речку. Мост связал два колхоза, и очень обыватели были счастливы, однако
напрасно, ведь я руководил его постройкой для того, чтобы вскоре взорвать, потому
что сиюминутной задачей был — грамотный взрыв моста. Так вот
вернёмся к нашей повести, в фабуле которой на базе не столько “от себя-с”, но
и от ознакомления с некоторым переводным западным опытом формируется некоторая
норма. Оплачено, не оплачено, фонды, не фонды — в любом случае мы имеем дело с
весьма сложной реальностью. В её фундаменте — нерефлективный опыт прежнего бытия
депутата, который несет в себе конкретный мэр, директор предприятий, глава банка
и т.д. Над этим фундаментом — цокольный этаж в виде наименования законопроекта,
выведенного из фундаментальных прав гражданина, записанных в конституции, что
есть священная корова. Ещё выше — вычитанная, или слышанная в пересказе некая
“западная” норма, рожденная из тысячелетнего опыта иной жизни. Все это схлопывается
вместе. Что происходит дальше? Ещё раз повторим: в рамочном
законе есть блок с названием “территориальное общественное самоуправление”. Возникает
проект развертывания этого блока в самостоятельный закон. Сразу вопрос на уровне
рефлексивного понимания: а за чем? Не лучше ли проверить корректности этого блока?
Возможно ведь как убрать эапись о ТОС из закона об основах МС, так и развернуть
конструкцию блока внутри все того же закона, т.е. не утрачивая прямой связи с
рамочным законом. Но, нет, возникает проект автономной законодательной конструкции.
Без тщательного рефлексивного анализа того, где целесообразно развёртывание “тела”
закона, а где его свёртывание, это сделать невозможно, однако носителей рефлексивного
анализа внутри соответствующего комитета нет. Предмет обсуждения, в отличие от
нефти или дележа продукции, или прав ГИБДД, не из тех, что волнует крупные лоббистские
группы. Шанс на то, что любая конструкция может оказаться проштампованной,
если она представлена отраслевым комитетом Госдумы, то есть в первую очередь аппаратом
этого комитета, весьма велик. Аппарат комитета есть ключевой носитель информации.
А что это означает? Может это вообще все ерунда, ну написали и написали? Может.
Драма заключается в том, что записавши, например, такую невинную
вещь в этом законопроекте как право органа территориального общественного самоуправления
на учреждение коммерческих структур, законодатель создаёт феноменальное поле дополнительной
коррупции и отъема собственности. Ну представьте себе — я работал с маленьким
фрагментом Владимира, где живет 1000 человек, грубо говоря, это 3 десятка двухэтажных
домов на территории, и ещё 4 пустыря на месте выгоревших домов. При праве некоторого
органа территориального самоуправления на самостоятельную коммерческую деятельность,
или на учреждение, а значит соучреждение любых структур, не обозначенных как коммерческие,
некто может шутя смонтировать нужный проект нужного органа самоуправления и фактически
стать для начала полновесным владельцем этих пустующих участков. Дальше — известная
технология вроде, скажем, той, что задействована в зоне московского “Диснейленда”,
где из 120 домов за последние 3 года сгорели 37. Из зала:
А где это? Глазычев В.Л.: Это район Мневников.
Кусочек деревни, уцелевшей в черте города. А что такое формирование
органа территориального общественного самоуправления, который приобретает по закону
такого рода права? Очень пикантная схема, вырастающая отнюдь не из крупногородской
традиции, а из традиций сельского схода, где все друг друга знают, или предполагается,
что все друг друга знают. На память могу сказать точно: решение правомочно, если
50% собравшихся или делегированных (как?) на конференцию, но можно и не 50, а
25%, если остальные 25% подписали списки. Технология подсчета собравшихся не установлена,
а собравшиеся выдвигают и утверждают некий орган самоуправления. А в нем действует
простое большинство. Возникает детский вопрос следующего порядка: а как будет
соотносится такая структура с элементарными правами меньшинства или, тем более,
индивида,. Мало ему, бедному, структур муниципальной бюрократии! Нет, встраивается ещё одна структура, которая может за него принимать решения: это можно, а это
нельзя, а здесь мы сделаем это, и это будет освещено и санкционировано высшим
апеллированием к низовой непосредственной демократии. Маленькая такая игрушечка. Представьте
себе эту ситуацию в системе большого города. Это трудно, но если закон вводится
как федеральный закон, который в рамках субъекта может лишь чуть-чуть варьироваться,
то вы должны это себе вообразить не только в каких-нибудь Вятиских Полянах, но
и в Москве, и в Петербурге, или в Нижнем Новгороде. Откуда взялась норма технологии
формирования органов ТОС? Те, кто создавали корпус под названием “Закон об основах
местного самоуправления” принадлежали к классической для советско-российской бюрократии
антиурбанной настроенности сознания. Для этого типа сознания субъектом выступает
всегда территория — не люди, не корпорация людей, определяющая границы общего
интереса, а некая территория, выявленная тем или иным способом. Более того, в
рамках этого изумительного общего закона написано, что территориальное общественное
самоуправление восходит от уровня подъезда, дома, группы домов к кварталу и микрорайону.
Но и этого мало. Из творческого соединия слов “территория” и “местное самоуправление”
произросло замечательное в своем роде понятие: “муниципальное образование”. Это
— чистая химера, некое квазипонятие, с помощью которого приравниваются друг к
другу город, выселки, станица, деревушка, даже сельский район. Все это теперь
в юридическом смысле — муниципальные образования. Тем самым
качественные различия между совершенно разными ассоциациями, корпорациями людей,
институтов, “цеховых” корпораций снивелированы сразу же. Их нет, этих качественных
различий. Сельский сход приравнен к сугубо гипотетическому собранию 15 тысяч жителей
городского микрорайона. Совсем не невинные это оказываются вещи, хотя всё это
из лучших побуждений. Здесь есть основания отбросить прямые эгоистические интересы,
они слишком размазаны, растерты, их даже не вычленишь. А что на самом деле можно
противопоставить этому нормативному представлению о социальной практике — вопрос
к почтенной публике. Я обрисовал пример, по которому, смею заверить, развертывается
абсолютное большинство проектов-законов, хотя не все. Повторяю: там, где есть
прямые предметные интересы, адресованные к такой вещи, как, скажем, Северный завоз,
где просматриваются интересы региональных бюрократий, крупных предприятий, перевозчиков,
импортеров и т.д., мы можем говорить о том, что есть схема предварительной проверки
и в этом смысле — методологической рефлексии. Какой предохранитель
можно встроить, для того, чтобы навязать культуре, в которой нет методологической
традиции, рефлексию такого рода? Я задал вопрос, описав некоторую
кажущуюся гротеском, но она на самом деле абсолютно реалистична. Из
зала: Ну, может быть законодательно ввести понятие “контрактационных сторон”? Глазычев
В.Л.: Довольно любопытно, хотя шансов у такого закона было бы немного,
но это ещё прошло бы для законопроекта, где есть ясные лоббистские интересы, прозрачные.
А там, где они невнятны, вам и стороны чрезвычайно сложно определить. Сторона
должна обладать рефлексивной способностью, а где у нас шанс на это? Из
зала: Через суд, через человека как социальный объект. Это затрагивает
реализацию данного проекта, человек мог бы через суд доказать свою заинтересованность,
свою зависимость от реализации. Глазычев В.Л.:
Это уже и без суда есть, вы имеете, помните, я вам говорил, что до 700 групп были
сформированы по сути дела как лоббистские, из них 100 с лишним прислали свои документы
в поддержку законопроекта о ТОС. Набрать антитезу этому будет намного сложнее. Из
зала: Я хотела бы спросить, зачем нам принимать те законы, которые лоббисты
не предлагают, если нет лоббистов, значит, он никому не нужен. Глазычев
В.Л.: Но ведь это нет лоббистов очевидных, но давайте не забывать о неочевидном
лобби внутри самого парламента как корпорации. Парламент формирует комитеты. Комитет
может проявить себя исключительно через предъявление законопроектов. Если комитет,
в особенности маленький по численности, не предъявляет законопроектов, то он не
нужен. Если он не нужен, он дезинтегрируется. Комитет это — кабинет, автомобили
и тому подобное, т.е. классическое проявлении нормы самоорганизации. Вам не нужен
внешний интерес для того, чтобы проводить законотворческую политику — хватит внутренних. По
сути дела в наших конкретных условиях есть только одна реально данная возможность:
формирование под все такого рода конструкции теневых комитетов, т.е. ассоциаций
независимых экспертов, не получающих отсюда средств, иначе независимости быть
не может. Из зала: А за чем тогда нужны эксперты? Глазычев
В.Л.: Люди гораздо сложнее однозначно определённых функций, и, к счастью,
у каждого персонажа не одна роль, а много ролей. Кроме председателей комитетов
существуют рядовые члены, между которыми как в звериной стае выстраивается некая
иерархия: молчуны, говоруны, предлагающие, отвергающие. Значит, если вы грамотно
ставите задачу, то вы всегда можете найти способ “приручения” такого рода группы,
поскольку личностные позиции её членов, в результате взаимодействия с экспертами
имеют шанс улучшиться. Возьмем конкретную ситуацию вашего покорного слуги, симолически
связанного с так называемой фракцией СПС. Так называемой, потому что как фракция
она ещё только складывается. В отличие от “Яблочников”, это тяжелый случай: демократические
шизоиды с одной стороны, прагматики с другой, попробуйте здесь найти конструкцию,
на это уйдет года 2. Тем не менее, я с ней связан, а в комитете МС есть человек,
представляющий СПС. Я для него выступаю в роли эксперта по определению, поскольку
я ему рекомендован аппаратом фракции. Если он повышает свой статус внутри группы
в результате как бы двух ходовых челночных действий, сфера влияния расширяется
внутри одного человека. Следующий шаг — это глава комитета, которому надо поднять
свой престиж, ведь комитет далеко не на первых ролях. Следовательно, поднять качество
своего бытия ему важно. Следовательно, скорее всего, он воспользуется тем, что
ему будет предложено в его же интересах… Здесь игра эксперта — это абсолютный
рэкет честностью: вот вам подсказка, вот как это выглядит, вот как это может быть,
вот что это может означать, вот на чем вы можете установить контакты с другими
комитетами и персонажами других комитетов… Идея ТОС — территориального
общественного самоуправления родилась в воспаленном мозгу авторов первого рамочного
закона и вступает в немедленное противоречие с более поздней конструкцией, возникшей
совершенно в другой сфере, — с концепцией товарищества собственников жилья. Вообразите
себе простую ситуацию: на некой территории одновременно действуют 3 товарищества
собственников жилья, объединивших отдельный дом или группу больших домов, претендующих
(и имеющих на это теоретическое право) на контроль над своей территорией. Рядом
с ними, параллельно, но как бы над ними, формируется комитет территориального
общественного самоуправления, опять-таки законно претендующий на контроль над
всей “своей” территорией. Значит вместо укрепления кооперации людей, мы вносим
дополнительную схему порождения конфликта, позволяющую обострить противоречия
интересов уже не всего города, а на уровне каждой его клеточки. Т.е. разрушительный
потенциал этой конструкции грандиозен. Но кто должен свести эти вещи вместе? На
сегодня, повторяю, в западной традиции это соотнесение произойдет почти автоматически,
поскольку непрерывно работающие теневые кабинеты, смысл которых заключается в
непрерывной критике того, что делают “световые” кабинеты, ведь они отстраивают
свою предвыборную программу через мониторинг ошибок конкурентов. Эта работа идёт нон-стоп. Следовательно, все несводимости уже проявились, выявились в контакте
с низовыми информаторами, живущими в домах, на участках, разбирающих судебные
казусы и тому подобные вещи. А нас этого ещё нет, но если у
нас возникает хотя бы одна точка роста, т.е. можно приручить и заставить работать
хотя бы один комитет в ином рефлексивном режиме через формирование экспертного
совета, и его эффективность при этом заметно вырастет, то возникает шанс сшивания
разных горизонтов ведения. Парадокс в том, что, благодаря аппарату и его генетической
памяти, структура комитетов Госдумы воспроизводит все ту же советскую отраслевую
схему: отдельно комитет по экономической политике, отдельно — по строительству,
отдельно — по местному самоуправлению, и опять живая ткань проблемного поля страны
рвется на отраслевые блоки, каждый из которых работает в развитие собственной
истории схематизмов. Если появится хотя бы один комитет, в
котором можно начать выстраивать цепочки связей с экономической и другими картинами
мира, то возникает модель, в чистом, идеальном виде конечно нереализуемая, тем
не менее начало движения такого рода возможно, ибо возник думский “плацдарм”.
С прежним составом Думы это было невозможно. Сегодня шанс есть, потому что рядом
с пусть хаотичной, но идеологически выдержанной СПС и упорядоченным, но идеологически
неопределённым “Яблоком” существует “Единство”, аморфное до предела во всем, кроме
своей очевидной конформистской по отношению к правительству позиции. Ресурс
- это парламентарии как люди со своими амбициями, со своими планами и программами,
они же придя в парламент в первый раз, уже думают, что они будут делать через
4 года. Особый тип сознания. Из зала: У них есть
стимул себя проявить? Глазычев В.Л.: Да, есть
огромный стимул персонального повышения своего рейтинга внутри корпорации под
названием фракция и одновременно — внутри корпорации под названием комитет. Это
создаёт удивительно выгодный питательный бульон. Развернём эксперимент для нашего
этого дела, посмотрим, что из этого получиться. Из зала:
Вопрос: сколько? Глазычев В.Л.: На счёт “выгодно”
— в разных смыслах? Ну давайте так. Мотивация идеологическая. Само по себе привнесение
некоторой методологической культуры в до сих пор автономный от нее процесс является
классическим вариантом эксперимента, который настоящему исследователю всегда дорог.
Мотивация статусная: для многих игра с парламентом, принятие роли парламентского
эксперта автоматом несколько поднимает престиж — в средневзвешенном ключе и в
профессиональной и в околопрофессиональной среде. Мотивация третья — достаточно
добыть независимый источник денег, а это, в общем, задача из породы решаемых,
и можно подкормить пока что бедствующих экспертов из числа ранее невостребованных.
["Соседские
Согласовательные Комиссии" г. Вашингтона]Есть очень
любопытный сюжет. Да, есть Хартия европейская, есть опыт и европейский и американский,
и некоторые формы территориальной соорганизации, скажем так, соорганизации по
соседству, по функциональному соседству, по общности интересов. Часть из вас знакома
с тем, что я рассказывал о вашингтонской модели ТОС, для других в опишу в двух
словах. Вашингтон, который совершенно по-советски, или пост-советски, вводил систему
муниципального управления, т.е. местного самоуправления 20 с небольшим лет назад.
Там её не было, был казённый город, управалявшийся комиссарами Конгресса. Надо
было вводить пост мэра, городской совет — очень близкий к нам тип ситуации. Среди
шагов, которые были предприняты, было формирование сети neighborhood consulting
commissions, соседских согласительных комиссий. Абсолютно механическим способом
от каждых 1,5 тыс. жителей один член совета, стандартный участок по численности
примерно равен нашему среднестатистическому микрорайону. Грубо говоря, 11.000
жителей. (также см. "Избранные лекции по муниципальному
управлению") Закон предопределил для комиссий всего
три функции: Функция первая, она же право первое:
обязательность согласования избранной комиссией любого инвестиционного проекта
на территории. Право второе: право комиссий отнестись к любому
городскому законопроекту, т.е. любой законопроект должен быть им предоставлен
замесяц до его рассмотрения, и их мнение должно быть рассмотрено. И
третье право: потратить маленькую денежку, которая выделяется из бюджета города
в размере 1,5 тыс. долларов на одного члена комиссии. Невеликие в Штатах деньги
- на любые уставные цели, кроме платы за собственную гражданскую деятельность.
Конечно же при этом категорическая немыслимость
какой бы то ни было коммерческой деятельности, табу абсолютное. Работа неоплачиваемая,
деятельность подконтрольная, за исключением того, на какой предмет тратиться:
на выставку кактусов, на починку скамейки, или на экскурсию для бедных детей —
это вы делаете так, как хотите. Это очень любопытная машина, прекрасно там доказавшая
свою эффективность. Поскольку это уже 20 с лишним лет, есть очень интересный совокупный
эффект: средневзвешенное качество инвестиционных проектов в городе улучшилось
на 12%. Из зала: А по каким критериям? Глазычев
В.Л.: По финансовой отдаче, по уменьшению затрат на исправление ошибок.
Торгово-промышленная палата осуществила серьёзную аналитическую работу. Поскольку
это уже прослеживалось в таких городах, как Сан-Франциско, в Вашингтоне могли
работать по шаблону, по отработанной методике. Число изменений проекта в результате
вынужденных поправок — вещь считаемая: ошиблись, уплатили компенсацию, потому
что нарушили чьи-то интересы, недооценили сопротивление среды, внесли коррективы.
Я присутствовал на ряде разбирательств такого рода комиссий, где проект представляли
три человека: представитель собственно инвестора, проектировщик и застройщик.
Инвестор считает такое рассмотрениели для себя чрезвычайно важным: непременно
все трое присутствуют, участвуя (в уикенд, между прочим) в долгом супердотошном
разбирательстве, с вопросами типа: “а какая фирма будет вывозить мусор?” Из
зала: А какая разница? Глазычев В.Л.:
У них разная репутация, у этих фирм. “А сколько гостевых стоянок для автомобилей?”
— это про проект реконструкции бывшей бензозаправки 30-х гг. под маленький ресторан
с цыплятами на вынос. Детальность анализа, которой подвергается инвестиционный
проект при такого рода рассмотрении превышает способность к детальности анализа
самого проектировщика. Из зала: Поэтому они и
хотят перестраховаться? Глазычев В.Л.: Нет, не
хотят, а обязаны — по закону. Но когда они получили доказуемые результаты, то
уже не только обязаны, но и хотят. На этом выигрывают, а не проигрывают. Это очень
любопытный итог. Вот вам машина, которая работает. В тех же
Соединенных Штатах, скажем в Калифорнии, конкретно в Лос-Анджелесе, сложилась
иная, достаточно страшная в общегуманитарной логике норма территориальных сообществ,
neighborhoods, которая продавила через закон штата схему зонирования территории
Лос-Анджелеса. Речь идёт о зонах совсем в ином смысле, чем тот, что рисуется смысле
авторам генерального плана Москвы. Это зонирование в жёсткой нормативной схеме,
которая сводиться к простому категориальному весовому индикатору. В зоне А участок
менее 20 акров не допускается, вы не можете продать 10 акров из своих 20-ти, вы
не можете купить 5 или 10, но вы можете купить два по 20. Есть зоны, в которых
разрешённые участки не менее 100 акров. И этого мало. Есть ещё один критерий: в зонах А, В и С стоимость возводимой недвижимости не может
быть менее 250, 500 или 750 тыс. долларов. Из зала:
Что дают такие ограничения? Глазычев В.Л.: Это
формирует жесточайшую классовую сегрегацию. Из зала:
А какие преимущества?
Глазычев В.Л.: Жесточайшая классовая
сегрегация. Сохранение, тем самым, высокого статуса, высокой стоимости
недвижимости, недопущение чужаков из другой весовой категории.
При том в Лос-Анджелесе это распространяется не только на то,
чтобы не пустить “чиканос” или негров, но и на то, чтобы не пустить
бедных белых в богатые районы. Четкое разведение, абсолютно внятное,
нормативно представленное, в рамках местного закона. (Подробнее
см. статью "Калифорнийская
сага")
Из
зала: А как принципы либерализма? Глазычев В.Л.:
Знаете, социальная справедливость есть принцип, а вот 750 тыс. долларов это показатель,
и оказывается, что принципы сами по себе, а показатели сами по себе, но это не
для всей Калифорнии, в Сан-Франциско нет таких норм: это конкретно в Лос-Анджелесе.
Вот принцип местного самоуправления в Штатах, выросший из всей истории страны,
что делает нормальным, конституционным право муниципии учредить собственную систему
зонирования. В то же время (это будет как бы в сторону), в
той же Калифорнии проходил в прошлом году референдум. По всем правилам проведения
референдума, сама тема которого звучит на первый взгляд дико: об обязательности
изучения английского языка в школе! В Калифорнии, где пропорция испаноязычного
населения, эмигрантов легальных и нелегальных, уже опасно начинает приближаться
к черте критической. Самое любопытное, что этот референдум, на котором сторонники
обязательности изучения английского победили, был отменен Верховным судом Соединенных
Штатов, именно потому, что он нарушал принцип. Так что здесь есть вещи и вещи.
Проблема всё равно выплывет снова через несколько лет, и вполне вероятно, в гораздо
более резком формате. Но пока абстрактный принцип оказался тяжелее принципа конкретного. Из
зала: А почему ввели это ограничение на счёт стоимости недвижимости, ведь
если человек смог купить этот участок дорогой земли, то вдруг ему нравятся маленькие
дома? Глазычев В.Л.: Пусть отправляется в другое
место. Из зала: Но он ведь может быть богатым
человеком! Глазычев В.Л.: Он может быть сколько
угодно богатым, но в этом месте не сможет построиться. Это выстраивание абсолютно
однородного, гомогенного состава обитателей зоны, что, конечно, невероятно повышает,
как вы догадываетесь, степень консенсуса по множеству позиций: какая школа, где
школа. Люди, добровольно определяющие себя в одной категории, включая вкусы, —
это уже подлинная корпорация. Если в пригороде Филадельфии (зона привлекательности
2) отдельный школьный налог с недвижимости составляет порядка 2500 долларов в
год, вы только этим отстраиваете специфическое равенство отягощенности права собственности
внутри зоны. Более того, в ряде графств есть законы, по которым вы не имеете право
построить в пределах зоны экстравагантное здание, выходящее за рамки принятого
здесь стандарта. И вас по суду могут обязать изменить или снести здание,
если вам захотелось сделать что-то невероятное. Я был свидетелем
такого рода процесса. Вот такое neighborhood судилось со скульптором, который
поставил перед своим домом пятиметровую скульптуру, которая — с точки зрения соседства
- создаёт риск снижения стоимости недвижимости на территории. Главная, понимаемая
всеми, задача — недопущение снижения стоимости недвижимости. Иначе говоря,
в условиях США, откуда к нам — через гранты — пришли идеи community, основой объединения
является объединение собственников, заинтересованных в сохранении рыночной
стоимости недвижимости. Здесь же пытаемся на функциональное место именно такого
ассоциирования подставить некоторое коллективистски-общинное объединение, непонятно
откуда возникающее и якобы порождаемое фактом проживания по соседству. Вот
почему я так акцентировал в самом начале драму переводных образцов. Дело не в
переводе слова, дело в осмыслении совпадений и несовпадений смыслов, которые стоят
за словами. Можно, скажем, написать: neighborhood = соседство. Правильный перевод,
учитель поставит "5". Но “соседство” у нас значит совсем другое. И вам
придётся выстраивать огромную работу, если вы или я решим сделать эту модель понятной,
внятной, работающей, входящей в социальную машину. Придется выстроить весь контекст,
без чего… Обмануть себя и других разок можно, но второй раз вряд ли удастся. Из
зала: Но такая структура даёт очень неоднородную структуру на следующем
уровне, в масштабах города. С одной стороны, конечно, каждый район хочет поддержать
свой статус. Но это создаёт массу проблем… Глазычев В.Л.:
Это действительно создаёт немало проблем, но дело в том, что Лос-Анджелес — не
город вообще, это только номинал, на самом деле ЭлЭй это агломерат множества самоуправляемых
территорий. Мы говорим: Лос-Анджелес, Санта-Моника. Физически Санта-Моника — это
Лос-Анджелес, в правовом смысле — ничего общего, там даже цены на автобус разные:
автобус, идущий из Санта-Моники, значит другая цена, чем в автобусе, принадлежащем
лос-анжелесской компании, идущем по тем же самым улицам. Нет такого целого ЭлЭй,
иначе как в символическом пространстве американской культуры. На
самом деле это не город, там есть муниципии, а над ними как бы нет иной верхушки,
чем графство. Лос-Анджелес это не город, это графство, существующее как территориальная
система управляемого сообщества где есть полиция, школьные округа и т.п. Как метафора,
ЭлЭй, о котором мог петь Синатра, существует. Но как город в европейском понимании
не существует. Из зала: А что, на Диком Западе
есть такое понятие как граф? Глазычев В.Л.: Графа
нет, а графство есть. От колониальных генерал-губернаторств сохранилось, это уже
великая технология наследования номинала. Ну как мог называться округ в британской
колонии? Сounty. Из зала: А политика зонирования
не приводит к тому, что какие-то районы превращаются в такие трущобы? Глазычев
В.Л.: Да, конечно. Из зала: И они сознательно
идут на это? Глазычев В.Л.: Те, кто не хочет
жить в трущобном районе, сознательно идут на это. Что происходит с трущобой, им
наплевать, пусть они там все передушат друг друга. Структуры, которая бы над этим
довлела, которая бы регулировала отношения как в европейских моделях, там не существует.
Поэтому ЭлЭй — наиболее тяжелая городская среда, с какой мне довелось сталкиваться,
с чем, кстати, сами лос-анджелосцы побогаче не соглашаются. Я видел блистательный
тому пример (с тех пор правда стыд прикрыли). Я поднялся на 20 какой-то этаж отеля
“Бонавентура”, где можно было посмотреть на город сверху. У меня в руках был аппарат
с хорошим зумом. Я обратил внимание, что на крышах видны какие-то знаки. Ну, может
мерещиться — дымка, смог. Большой видоискатель на пределе зума. Нет, явно знаки
есть, но что за знаки — не разобрать. Я начинаю спрашивать. Никто из знакомых
не знает. В конце концов мне удалось выяснить: это была маркировка кварталов для
полицейских вертолётов. Т.е. ЭлЭй — зона, помешанная на безопасности в предельном
выражении. Вы идете по маленькой улочке, милой такой, называющейся Кленовая или
Каштановая, как правило, и на стриженом газончике — такая маленькая табличка,
где написано “Armed response”, короче говоря: “стрелять будем”. Это определённый
тип патологической, совершенно параноидальной ментальности. Уровень преступности
в Лос-Анджелесе отнюдь не выше, чем в Чикаго. Но в Чикаго ничего подобного нет,
и мы сталкиваемся с самовоспроизводящим механизмом самозапугивания. ***Мы
отвлеклись. Здесь трагедийность ситуации, иногда она трагикомичность, но у нас
вы можете представить, что если практика законотворчества такова на уровне федерального
парламента, то уже на уровне субъекта федерации, и тем более на ступень ещё ниже
- на уровне города, по нормальным законам энтропии ситуация должна быть хуже.
Чрезвычайно трудно вообразить себе допустимость чуда, что в каком-нибудь городе
А уровень законодательного творчества на порядок выше, чем в его региональном
окружении. Это не исключает возможности как бы случайных попаданий при случайных
пропусках. И они есть. В разных городах есть свои особенности, своя идиосинкразия.
Вот Москва, которая и субъект и, вроде как, город, издает свои законы с великой
энергией. Состав Московской Думы я знаю далеко не весь, но в значительной части.
Там есть не мало глубоко вменяемых людей — с немалым опытом, не продажных, хотя
прогибающихся под прямым нажимом, если уж очень большой нажим. Есть значительная
часть прохиндеев, по списку назначенных быть депутатами, и народонаселение радостно
за них проголосовало, коль скоро они входили в список почитаемого народами мэра.
И те и другие за несколько лет изощряются в лингвистическом плане, и в этом отношении
депутат второго срока гораздо дороже депутата первого срока. Просто некоторый
интуитивный методологический аппарат в его мозгу начинает возникать со временем,
ну если депутат работающий (есть в составе Думы одна дама, не посетившая богоугодное
заведение ни разу).
Значит некоторая изощренность есть, только
это в значительной степени прежний состав, и именно такой
состав принял совсем недавно совершенно замечательный “Закон
о генеральном плане”. А вот ещё есть закон
о градостроительной деятельности в городе Москве. Закон,
внутри которого есть потрясающие абзацы, в которых слово
“градостроительное” употреблено 6 раз: градостроительная
деятельность, градостроительный объект. Что значит градостроительный
объект?
Из
зала: ТЭЦ? Дом, стройка? Глазычев В.Л.:
Ну уж прямо. На самом деле это равно строительный объект. Из
зала: А метро? Из зала: Наверное это
тот строительный объект, который финансируется городом… Глазычев
В.Л.: Все!
По этому закону и будку собачью надо отнести
к объектам градостроительной деятельности, хотя правовое
управление всё же дало справку, что собачья будка по Гражданскому
Кодексу не является объектом недвижимости, равно как
и будка под названием “ракушка”.
Это
совершенно изумительный по безграмотности документ, при чем тонкость заключается
в том, что первое, что есть в таком законе это thesaurus, основные понятия закона.
Нигде в мире такого нет, но можно сказать: “ничего, что нет, у нас вообще не понимают
значения слов, поэтому словарик нужен”. Я готов с этим согласиться. Но приведу
пример. Почему я говорил о методологической дисциплине? Ведь есть понятия, ну
скажем “плотность” — неважно чего, плотность вещества или плотность населения.
Это понятие, которому соответствуют и числовые индикаторы, и количественные
способы определения, это некоторый инструмент, примерно как циркуль в готовальне.
А, скажем, выражение “градостроительный комплекс” — это метафора, рожденная внутри
профессионального сленга, в котором — внутри профессионального “клуба” — она нечто
обозначает. Могли бы написать старосветское слово: ансамбль. Внутри контекста
своих, тех, кто рисует, значение приближается к уровню понятия, но за рамками
клубного контекста лишается его вовсе. В одном ряду оказываются
подлинные понятия, квазипонятия и вообще благие устремления. А кому это нужно?
Вот здесь возникает любопытный вопрос: зачем нужно? Если вы помните, те
из вас, кто участвовал в проговоре похода нескольких
из вас на выставку генерального плана, мы выясняли, зачем и кому нужен “текст”
под названием генеральный план, а потом ещё и текст, называемый закон о генеральном
плане. Я настаивал на том, что подлинная цель — в том, чтобы законсервировать
ситуацию, придать легитимность ранее принятым властью решениям. Раз это уже закон,
то все, что изображено как существующий физический объект, оказывается приравнено
тому, что изображено как проектируемый объект, ибо и то и другое схвачено законом
о генеральном плане, где на равных изображено и первое и второе. Точно также закон
о градостроительной деятельности выступает инструментом консервации, абсолютной
монопольности, монолитности монополистической власти по отношению к частной инициативе. Выражается
это в следующем: закон создаёт регламент, по которому вы свой инвестиционный проект
должны погрузить в ту или иную мельницу обязательных согласований и утверждений.
Если я сформулировал этот закон в своих интересах, то я сделаю так, что вы у меня
дыхнуть не сможете, и либо открываю путь для того, чтобы я сам или мои подчиненные,
или соучастники корпорации под названием Главмосархитектура, неплохо зарабатывали
на послаблениях в работе этой мельницы. И горе тому, кто не понял! Из
зала: А кто лоббирует? Глазычев В.Л.:
Мэрия в чистом виде, непосредственно — через специально для того сочиненные управления,
или через Главмосархитектуру. Если закон называет оный орган ответственным за
всю эту мельницу, то изменить или истребить этот инструмент уже нельзя, он вечен
до тех пор, пока не будет изменен сам закон. Пока эта странная фигура — главный
архитектор города — поименован законом, уже нельзя сказать: “ребята, а на кой
нам это надо, почему-то такой должности нет ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, ни в
Гамбурге, ни в Париже, а у нас она обязательна”. Из зала:
Вообще это наверно свойственно для наших многих городов, во многих городах предполагается… Глазычев
В.Л.: Это советских городах. В России такого не было. Главное,
что консервирует такого рода текст, это та фантастика, по которой важнейшая задача
формулирования программы развития города отдана узкому специалисту под названием
архитектор. Я вам говорил, что я — архитектор по первому образованию и именно
поэтому знаю лучше других, как опасно доверять архитектору город. Мировая
практика идёт совершенно в другом направлении. Начиная с послевоенного времени,
профессия под названием urban planning является запретной для человека с дипломом
архитектора. Из зала: А кто тогда?
Глазычев
В.Л.: Urban planner это отдельная профессия, отдельная
специальность. У нас urban planning было переведено в 1909
г. как градоустроение. Конкретный человек, замечательный
прогрессор, Николай Семенов,
учившийся у Говарда в Англии
и издавший здесь перевод его книги, подобрал к английским
русские слова, имевшие по смыслу нечто общее с исходными,
потому что urban planning надо было сегодняшним языком
перевести так: программирование развития города. Уже
при таких словах ясно, что таковым специалистом может быть
кто угодно, но только не тот, кто занимается предметной
формой. Конкретная планировка по-английски называется physical
planning. Вот тут есть границы, “коробочки” зданий, и все
остальное. Urban planning и physical planning имеют друг
к другу функциональное отношение, имеют, но, никоим образом
структурно не связаны.
А
затем, после революции старорежимное “градоустройство” натуральным образом оказалось
замещено оптимистическим “градостроительство”. Невинные игры с переводом, а дальше
понятие вошло в законодательный язык, оно присутствует в его массиве и порождает
следующие слова, вроде градостроительного комплекса. Существительное родило
прилагательные, а теперь реальное проектное действие сверают с кодексом на предмет
“соответствия” прилагательному. Чисто лингвистический самообман, построенный
на неразличении контекстов и функций, оказывает краеугольным камнем, на котором
выстраиваются дальше огромные конструкции, которые, в конечном счёте, предопределяют
такую вещь, скажем, как инвестиционный климат в гигантской Москве. Маленький
пример. Совсем неподалеку отсюда, у Садового кольца, где его пересекает бывшая
Коляевская, а ныне Долгоруковская улица, построен здоровенный, несколько дурашливый
жилой дом, так называемый элитный — высокий и с шишечками. Рядом — территория,
которую 8 лет назад получила в аренду конкретная компания, пройдя весь путь согласований
и утверждений. За проектом — реальные инвесторы, готовые вложить в этот участок
порядка 180 млн. долларов. Мельница, отстроенная до закона о генплане, а теперь
санкционированная законом, блокирует эти миллионы. По одной простой причине: нет,
инвестором будете не вы, а мы. А если не мы, то и вы не будете. 8 лет, два суда,
в двух судах, включая Высший Арбитражный суд, истец победил. Но ничего за этой
победой не воспоследовало. А теперь закон о генплане утвержден в первом чтении,
но чтения малосущественны, так как он уже подписан мэром. Поэтому
это вовсе не абстрактные игры, это не какие-нибудь там художественные штучки на
предмет облика города. За этим стоит гигантская действительность, огромные ресурсы,
блокирование или разрешение — и всё это упирается в легкую игру слов и способность
осмыслить, что означает та или иная грамматическая конструкция, когда она является
в буквах закона. В этом отношении законотворчество оказывается наиболее ответственной
формой творческого мышления, и в некотором смысле наиболее трудной. Даже
в тех областях творческого мышления, где взаимодействует множество элементов,
как это происходит, например, в дизайне, дело обстоит проще. Да, дизайнер должен
учесть экономику производства и его технологию, маркетинговые условия, стилистические
предпочтения (на какие группы потребителей рассчитан товар), и ещё миллион внутриклубных
оснований: что красиво, что некрасиво, что модно, что немодно, что соответствует,
что не соответствует, что имеет шанс получить премию, что не имеет. Гигантский
массив факторов, включая эргономические соображения удобства, безопасности, ремонтопригодности
и т.д. По отношению к законотворчеству — это “семечки”, потому
что здесь заявка идёт без исключения на все стороны бытия предмета, и каждый элемент
машины под названием закон связан со всеми остальными. Никто не в состоянии обеспечить
его связь со всеми. Настоящая драма заключатся в отстройке способности растянуть
границы контекстных связей, охватить хотя бы наиболее напрашивающиеся, наиболее
поддающиеся логическому взвешиванию — вроде того, что я вам назвал. Одна
форма организации взаимодействия людей на территории — ТСЖ — схлестывается в одной
точке с совершенно оной формой организации потенциального сотрудничества людей.
Уже одного этого критерия достаточно, чтобы сказать: в такой форме принятие закона
недопустимо. Вывешивание блоков, связывающих один горзонт нормирования деятельности
с другими, создание нормы “нет”, (запрещение конкретно, тогда как разрешение опасно
при конкретизации), это высший пилотаж. К этому пилотажу хуже всего подготовлены
наши юристы. Из зала: А те, кто сейчас воспитывается
в нашем заведении? Глазычев В.Л.: Про них я ещё ничего сказать не могу, им ещё не дали возможность себя всерьёзоявить за
исключением достаточно узких областей, вроде конкретного арбитража. Надеюсь, что
здесь произойдет сдвиг. До сих пор по понятным причинам этого не могло случиться.
Дело не в возрасте как таковом, а в принадлежности к разным стадиям историям
мысли. [IKEA]И
вот замечательный новый пример. Кто знает о конфликте между областью и Москвой
по поводу IKEA? Торговый дом IKEA возник в Химках по двум причинам. IKEA во всём мире строит за городом, за городской чертой, добиваясь минимизации налога на землю,
поскольку стандарт фирмы — низкие цены. IKEA вносит в наш дикий медленный рынок
мощный инновационный импульс, и если их всех не поубивают, то они переломят ситуацию,
потому что состоялся акт привнесения справедливой цены в ситуацию, где понятие
справедливой цены отсутствует. Разница, перепад в десятки раз. Какая-нибудь наборная
столешница из клеёного бука, которая в столичных фирмах, комфортно существовавших
здесь на ничтожном обороте, но безумных ценах, стоит 60 долларов за погонный метр.
А в IKEA столешница 3 метра стоит 1.200 рублей. Если их не убьют всех, то состоится
сильный удар по всей системе безумного здешнего ценообразования. В последнем “Эксперте”,
по-моему, довольно милый очерк об IKEA — кому любопытно, гляньте. Я
пытался вставить аналог IKEA в Подмосковье почти на это же место 6 лет назад.
Я работал по любопытной ситуации: огромное закрытое предприятие “Конрад” в Химках,
только чуть ближе к Шереметьеву, чем IKEA. 60 га — “ящик”, лишившийся заказов.
Я делал анализ потенциала этой территории. Дело было в 92-ом
году, и программа, которую я сделал для владельцев (собственников ещё не было),
учитывая близость к Москве, наличие транспортных путей, говоря упрощенно, включала
к себе две позиции: Baumeister и IKEA. Баумайстер — это то, что теперь у нас называется
Бауклоц и Бауланд — два магазина в Москве, это все винтики, шпунтики, реечки,
инструменты, все то, что создаёт гигантский во всём мире бизнес. У нас тоже существовал
гигантский спрос, так как в советское время купить нужное было обычно негде —
можно было только краденое купить на Мясницкой. Здесь был потрясающий магазин
“Инструменты”, он как бы ещё сейчас есть, у дверей которого была маленькая, компактная,
но очень важная биржа, где в продаже были сверла, метчики, алмазные диски — все
вынесенное с заводов. Предложение это было вполне грамотно
просчитано, включало в себя бизнес-план, эпоха была очень выгодной для установления
отношений с Германией особенно, был ещё период бурного романа с Германией после
разрушения стены. Нет, не рискнули, тип воображения этого не позволял. Но заметьте,
IKEA возникла сейчас почти там же. Схлест произошел между Москвой
и областью по поводу того, что съезд к магазину закроет вид на памятник — те самые
“Ежи”, которые московские власти только что хотели передвинуть, чтобы расширить
трассу на Шереметьево. Игра началась очень серьёзная на. IKEA
купила ещё один участок в области. Область уже начала наступление на Москву, как
на экономическую монопольную конструкцию, и в этой игре имеет высокие шансы, потому
что Москва, введя свою систему взвинчивания цен, уже не в состоянии соскочить
с этой борозды, резко изменить ценовую политику… Из зала:
Это касается налога с продаж? Глазычев В.Л.:
Ну, налог с продаж и в области введен, не в этом дело. Налог с продаж IKEA и компании
выдержат, а вот налог с территории и дополнительные поборы. Область сейчас, ведя
другую игру, имеет шанс, но если бедный генерал Громов подмахнет нечто вроде того
же закона о градостроительной деятельности, который приняла Москва, если не сработает
рефлексивный аппарат, позволяющий увидеть разрешённость, запрещенность, преференции
и все прочее, область может и потерять свои шансы на скачок. Вероятность такого
не мала, потому что губернаторская компания слаба и неопытна. Шансы на то, что
нормативные акты, которые заблокируют самих себя, стреножат, разрушат потрясающий
инвестиционный климат, созданный жадностью московской власти, — очень велики. Вот
пожалуй наиболее существенные детали, которые я хотел с вами сегодня обсудить.
Если есть ещё одна-два вопроса вокруг этой темы, я могу ответить. Из
зала: Скажите, не наблюдалась ли в Москве ситуация, когда построенные
памятники, как например Церетели, вызывали снижение цены на землю? Глазычев
В.Л.: Это абсолютно невозможно, потому что у нас нет рынка земли. Из
зала: Не земли, а квартир, окнами на… Глазычев
В.Л.: До падения цен на землю мы ещё не дошли, но мы уже с вами обсуждали,
что отслежено резкое снижение стоимости квартир на вторичном рынке — за счёт того,
что новостройки перекрывают свет (или только вид), или редко возрастает шум. Однако,
когда я попытался помочь Овчиниковской слободе, маленькому товариществу в центре
города, с судебным иском об ущербе, выяснилась одна пикантная подробность: нам
не удалось найти квалифицированную риэлторскую фирму, которая рискнула бы дать
официальное заключение о снижении рыночной стоимости квартир. Монополизация власти
берет своё . Это действительно очень серьёзная ситуация. Я не могу сегодня своих
коллег по архитектурному институту
с кафедры “Светотехника” привлечь на платную роль независимых экспертов, потому
что они уже куплены на корню системой Моспроекта. Теоретически их, конечно, можно
перекупить, но в моем распоряжении нет таких средств. А на тех же деньгах они
предпочитают надёжный, постоянный источник. Поэтому дать независимое экспертное
заключение об освещённости они просто отказываются. Из
зала: Там есть какие-то свои приборы? Глазычев
В.Л.: Есть определённые гистограммы на год, на разные месяцы, это не сложная,
но профессиональная работа. Её должны подписать лицензированные специалисты, а
не тот, кто сумеет померить. Из зала: Вы сказали,
что такой институт, как главный архитектор города он появился только в современное
время. А то, что было в Петербурге, не та же ситуация? Глазычев
В.Л.: Вы имеете старый, имперский Петербург? Из
зала: Когда его строили, там же был какой-то план улиц… Глазычев
В.Л.: Сколько угодно, но там роль главного архитектора играл государь-император,
что вполне логично, и он финансировал застройку из казны. Да и эпоха была такой,
когда можно было моделировать город как ландшафт, как чистую форму, не считаясь
ни с кем. |
