Глава 4. ФОРМУЛА ГРАДОУСТРОЙСТВА
Труд, быт, отдых в системе города
К началу XX столетия капиталистический город очевидным для всех
образом оказался перед лицом тяжелейшего кризиса. Промышленных
предприятий становилось больше, а сами они укрупнялись. Трамвайные
линии оплели старые улицы, и на перекрёстках возникали “пробки”.
Пригородные железнодорожные линии строились одна за другой. И
все, кто мог это себе позволить по деньгам, бросились вон из гремящего,
лязгающего, окутанного дымами и паром города. Возникли огромные
“поля” пригородной застройки. Деловая активность в городском центре
продолжала нарастать. В одни и те же часы десятки, а то и сотни
тысяч людей заполняли узкие тротуары, теснились на остановках,
протискивались в магазины и кафе. Спекулятивные цены на землю
взвинчивались непомерно, из каждого квадратного метра участка
следовало выжать максимальный доход, и каменные массивы все плотнее
сдавливали жалкие островки зелени. Когда же к звонкам трамваев
присоединили свой пронзительный голос автомобильные гудки-клаксоны,
стало ясно: что-то надо незамедлительно предпринимать...
Все происходило одновременно, так быстро и с такой интенсивностью,
что не стоит удивляться тому, что в сознании сразу многих архитекторов
хаос капиталистического города слился с образом старого города
вообще. Ужас перед хаосом, грозившим задушить жизнь в городе,
вызвал острую неприязнь к тому городу, что был естественным продуктом
истории. Возникло желание немедленно противопоставить неразумной,
иррациональной, жадной суете образ ясности, чёткости и порядка.
 Среди легенд об Александре Македонском особой популярностью
всегда пользовался рассказ о том, как юный завоеватель в ответ
на предложение жрецов развязать хитроумный узел, завязанный некогда
царем Гордием, попросту разрубил его. Точно такой же была и логика
архитекторов 20-х годов, для которых старый город с нагромождением
его проблем как бы уже не существовал. Его следовало либо полностью
снести, либо забросить, строя совсем новый город на месте старого
или на пустом месте.
Так думали многие советские архитекторы, и, скажем, в 1930 году
Н. Соболев писал: “Новую Москву необходимо проектировать на новом
месте, где бы планировке не мешали существующие крупные здания
и памятники архитектуры”. Так думал Корбюзье, предложивший свой
план строительства Новой Москвы после того, как не сумел уговорить
французских фабрикантов автомобилей субсидировать проектную идею
перестройки Парижа.
Естественно, что дорогостоящие утопии такого рода вызывали лишь
улыбку и экономистов и политиков, однако недооценивать роль утопий
было бы грубой ошибкой. Отвергая экстремистские планы реформаторов
города, практически мыслившие архитекторы, инженеры и экономисты
незаметно для себя переняли от утопистов их способ видеть город
и его проблемы. Когда небольшая группа архитекторов-авангардистов
собралась на конгресс в салоне теплохода “Патрис”, направлявшегося
из Афин в Марсель (дело было в 1933 году), мало кто мог предположить,
что выработанная конгрессом “Афинская хартия” сыграет огромную
роль в судьбе множества городов мира, включая и наши.
В “Афинской хартии” было 111 пунктов, два из которых особенно
важны. В одном утверждалось, что “свободно расположенный в пространстве
многоквартирный блок” должен рассматриваться как единственно целесообразный
тип жилища. В другом — столь же твердо заявлялось, что основой
градостроительства должен быть принцип жёсткого функционального
зонирования городской территории: отдельно труд, отдельно быт
(жилище), отдельно отдых.
 В действительности функциональный
принцип зонирования городских территорий интенсивно разрабатывался
советскими архитекторами существенно раньше, к чему их подталкивала
жёсткая экономия начальной социалистической индустриализации.
В 1930 году вышла в свет книга Н. Милютина “Соцгород”, в которой
он сделал попытку соединить идею рациональной планировки городских
зон с идеей развития города, разрастания его во времени. Идея
уподобления города производственному конвейеру была доведена Милютиным
до абсолюта. Автор называл её “функционально-поточным принципом”
и так пояснял его:
“Мы будем иметь зону расположения транспортных сооружений, связывающих
отдельные производственные части между собой, затем зону производственных
предприятий, расположенных в соответствии с потоком технологических
процессов обработки... Далее — жилую зону, отделенную зеленой
полосой от производственной зоны, и затем — различного рода культурно-просветительные
учреждения, парки и т.д. Вся эта система должна найти своё завершение
в сельскохозяйственной зоне, то есть в системе ферм, огородов
и т.д.”.
Главным в идее было наложение в пространстве двух перпендикулярных
потоков — потока грузов по магистралям и “конвейерного движения
масс”, в ходе которого по пути к производству и обратно к дому
посещались бы и столовые, и детские учреждения, и школы, и вузы,
и поликлиники, и все прочее необходимое для жизни.
Все идеально просто: растет производство вдоль железнодорожной
и автомагистрали — наращивается жилая зона.
Вариантов было множество, их авторы расходились между собой в
деталях, но никто не подвергал сомнению достаточность схемы, согласно
которой решение проблемы города можно свести к наилучшему взаимодействию
между обособленными зонами труда, быта и отдыха. С сегодняшней
перспективы механичность такой схематизации бросается в глаза,
но ведь это сегодня слово “машина” произносится привычно и бесстрастно,
а слово “механический” приобрело явно негативный оттенок, если
речь заходит о человеческих делах. Два поколения назад дело обстояло
иначе: для Милютина и его последователей слово “конвейер” было
символом социального прогресса, а слова Ле Корбюзье “дом — машина
для жилья” вызывали всеобщий восторг.
 Что же порочного в схеме “труд — быт
— отдых”? Ведь и в самом деле они — основные циклы человеческого
существования, без которых оно невозможно, немыслимо. Порочность
такой удобной схемы в её бедности, в том, что бесконечно сложное
сводится ею к простому, элементарному.
Элементарно понимался смысл слова “труд”. Имелся в виду прежде
всего труд рабочего-станочника, однако ведь огромный, все разрастающийся,
неустанно видоизменяющийся мир труда не поддается схематизации
в виде некоторой единой пространственной зоны. Что, кроме самой
схемы, побуждало бы стягивать в одно место труд ученика и учителя,
ученого и художника, инженера-конструктора и продавца магазина,
автомеханика и спортивного тренера? Как быть с логикой кратчайшего
расстояния между местом проживания и местом работы при смене профессии
или рабочего участка, в тех случаях, когда у членов одной семьи
разные специальности и разные места работы? Число вопросов можно
множить, и схема зонирования не даст на них ответа. Неудивительно,
что от схемы остается все меньше по мере того, как усложняется
и дифференцируется мир труда.
Однако не следует быть неблагодарными: схема, согласно которой
зона труда выделялась из тела города, привела к упорядочению производств
по степени их экологической “чистоты”, к выработке современных
санитарных норм, к поиску оптимальных форм распределения грузопотоков.
Упрощенно понимался полвека назад и смысл слова “быт” — особенно
в нашей стране, где в период нэпа это слово имело отчётливо негативный
оттенок, а внимание к вопросам быта упорно отождествлялось с мещанством.
Прошло полвека, и оказалось, что без налаженного полноценного
быта страдает общество, страдает производство. Оказалось, что
дом не только более или менее отлаженная “машина для жилья”, но ещё и место учебы, любительской (для растущего числа людей — основной)
работы, место общения, воспитания, приобщения к всеобщей культуре.
Обнаружилось, что внутри “зоны быта” людям нужны не только спортивные
площадки, но и мастерские, и клубы, не говоря уже о магазинах.
И вновь не следует иронизировать над близорукостью прадедов:
схема не выдержала столкновения с богатством жизни, но благодаря
ей оформились обязательные сегодня требования к числу часов, в
которые солнце должно заглядывать в наши квартиры, к площади зелёных
насаждений близ дома и многие из тех норм быта, которые мы привычно
не замечаем.
Естественно, что элементарным было представление и об отдыхе
в эпоху, когда ещё не был известен телевизор — и благо, и зло
наших дней. Отдых сегодня понимается ведь не только как передышка
между напряженными часами труда. Это ещё и время досуга, когда
наше поведение отнюдь не замыкается в четырёх стенах комнаты или
на площадке под окнами.
 Оказалось, что в ситуации
отдыха человеку нужен весь город — по крайней мере, как возможность,
которой он волен воспользоваться или не воспользоваться по своему
усмотрению. И весь город, и весь пригород... Замкнуть отдых в
“зону” удается только на бумаге. Если всё же такая бумажная схема
воплощалась в действительность, как произошло в ряде наших новых
городов вроде Тольятти, то длительный вакуум в сфере досуга незамедлительно
начинал сказываться на жизни семей, жизни производства, жизни
всего города.
Если есть производственная зона вроде ВАЗа в Тольятти, есть огромная
жилая зона и есть зона отдыха как неоснащённое, ненасыщенное озелененное
пространство, то приговор жителей известен: это ещё не город!
Ясно, что коль скоро и в новых городах схема функционального
зонирования не слишком эффективна, то в старых городах её никому
не удалось воплотить в действительность. Если уж очень разрастались
жилые районы, лишённые мест приложения труда хотя бы части членов
семей, рано или поздно приходилось вносить в них собственные “зоны
труда”, будь то “чистые” фабрики, НИИ или научно-производственные
объединения, нередко внедряющиеся в “зоны отдыха”. Город оказался
сложнее схемы, которая к тому же напрочь игнорировала существование
в каждом городе особой, “забытой” авторами схемы зоны — зоны городского
центра, столь важной, столь незаменимой, что мы отвели ей в книге
особую главу.
Во всяком случае, очевидно: удовлетвориться констатацией того,
что город оказался “умнее” одной из возможных схем, мы не можем.
Поэтому придётся разбираться дальше, углубляясь в поиск формулы
градоустройства.
|
