|
Родился под Рыбами в предвоенном Драконе, что предопределило,
по-видимому, органическую неспособность заниматься каким-то одним
делом, неумение делать то, что обычно именуют отдыхом, и неприязнь
к писанию "в ящик".
Выбрав, назло прочему семейству, погрязшему в истории, археологии
и этнографии, архитектуру, счастливым стечением обстоятельств
провел пятый курс в Варшаве, вместо учебных занятий штудируя страну,
театр, кино, литературу и философию, о которых дома почти ничего
не было известно. Вернувшись, сочинил очерк
о прогулках по Польше, неожиданным образом напечатанный в
альманахе "На суше и на море", получил по тем временам
изрядный гонорар, купил пишущую машинку. Вырисовывая преддипломные
проекты, понял, что занятие архитектурой в начале 60-х и далее
не могло иметь перспективы, и сделал ставку на формирование теории
дизайна, каковое занятие имело, как выяснилось, перспективы ещё
менее. По неимению предмета для практики начал бурно сочинять
статьи, получая от процесса несомненное удовольствие.
По распределению, за строптивый нрав был определен в "Гипросвязь",
откуда делал не единожды попытки сбежать до срока, что и осуществил
посредством фиктивного поступления в аспирантуру ВНИИ технической
эстетики. Попал в странную компанию, в которой были фантастически
разные люди: от Георгия
Щедровицкого с Олегом
Генисаретским до Игоря Голомштока. Печатал всё новые статьи
в "Декоративном искусстве", бывшем тогда чем-то вроде
интеллектуального клуба. Одновременно, по приглашению Е.А.Розенблюма,
участвовал в создании Экспериментальной Студии художественного
проектирования, работавшей преимущественно вне Москвы, у озера
Сенеж. Там тоже было что-то вроде гибрида вольной школы и клуба.
Лекторствовал. Сочинил книгу "О
дизайне".
Полагалось защищать диссертации. Защитил — за неимением
тогда в списке наук социологии это называлось историческим материализмом.
Без партбилета это, как говорили, было трудновато, но повезло.
Полагалось воспользоваться степенью. Оглядевшись, был принят в
не лишённый забавности и хорошего общества НИИ теории и истории
архитектуры, где с переменным успехом заведовал секторами
добрую дюжину лет. Сочинял книги дальше. Что-то вдруг печатали,
что-то нет. Увлекся и, консультируя газетку "Архитектура",
не отказывал себе в удовольствии щемить
хвосты генералам от профессии, за что и бывал оными не слишком
привечаем.
Подрабатывал
макетом и иллюстрациями в журнале "Знание -Сила",
что доставляло и немало приятства, сводя к тому же с непоследними
авторами, равно как художниками, включая автора портретной галереи
этой книги.
Считалось, что нужна докторская. Воспользовавшись досугом, любезно
предоставленным властями на очередных военных сборах, сочинил
занятный пасьянс из функций и типов проектирования, весь построенный
как "игра в 15", с детства запомнившаяся из Перельмана.
Назвал всё это горделиво "основами теории архитектурного
проектирования", сумел пропихнуть в издательстве мини-тираж
в 500 экземпляров и был собой весьма доволен.
Защиту пропустили без проблем, а затем — обычное дело: чёрный
оппонент, разборки в ВАКе, предложение забрать и исправиться,
отказ и отторжение от Эдема.
Озлел и, как многие другие, по неприязни к настоящему всё более
склонялся в пользу далекой истории: чем дальше, тем лучше, тем
самым был справедливо наказан за юную неприязнь к занятиям родственников.
Дело было приятное, книги сочинялись одна за другой и, как ни
странно, печатались.
Сделал отчаянную попытку сочинить Историю Расселения и был отбит
с уроном — совместить синхронный и диахронный планы
в рамках единого дискурса оказалось не то чтобы вообще невозможно,
но совершенно несъедобно для непосвященных душ. Персональных компьютеров
в отечественном быту ещё не было, и о том, что возможен "гипертекст",
не подозревалось.
Залез в экологические царства. В "Науке" издали опус
с вынужденно долгим наименованием "Социально-экологическая
интерпретация городской среды", из каковой цензурою были
исторгнуты единственно две цитаты: из Иова и из Набокова, прочее
не тронув.
С азартом сочинил "Эволюцию
творчества в архитектуре", что заставило вновь много
читать и рисовать.
Началось почти с шутки, но пришлось всерьёзсать книгу
об Аристотеле Фьораванти, о котором так называемой объективной
информации почти нет, что понуждало к бурному производству гипотез,
возбуждению божественной интуиции и переводам со староитальянского.
Под видом книг для подростков сочинял историю
жилища и историю
зодчества.
По неистребимой любви к пасьянсам составил и сочинил "Гемму
Коперника". Из чувства долга написал за себя и покойного
приятеля начатую
им книгу о городе.
Увлекся составлением грандиозного труда под элегическим названием
"Сравнительная хаотика" (если Хаос божественный и хаосы
людские извечны, то кто-то должен с ними разобраться), но помешали
судороги перестроечного времени, когда делил со многими некие
иллюзии, и дал себя втянуть в чужую игру под названием Секретариат
Союза архитекторов СССР. Выдержал два года, сделав за это время
два безусловно добрых дела и одно условно доброе: чарующий круиз
трёх сотен молодых архитекторов по Средиземному морю, поддержка
начинавших тогда мастеров "бумажной архитектуры" и уже
забытый в наше время казус учредительной конференцей "Мемориала".
В этом был тот лишь несомненный плюс, что накопилось собственное
представление о множестве заметных персонажей политики перестроечного
времени.
Соблазнился возможностями, вроде бы открытыми Фондом Сороса,
в роли секретаря правления старался нечто полезное сделать с явным
ущербом для здоровья, но во всяком случае познакомился с немалым
числом занятных людей, включая вдохновителя-составителя этой книги
(Сергеем Чернышевым — Ю.К.) и её авторов. Слетел в
инфаркт. Во время реконвалесценции нарисовал альбом
и очухался. Уйдя из Фонда, был приглашен профессорствовать
в Альма-Матер.
Оброс званиями как лишайником и мхами. Увлекся не то чтобы самим
public participation, но злобноватым удовольствием от подрыва
дутого авторитета градоформирующих профессионализмов, которое
удовольствие в парадигме "соучастия" сквозит с
очевидностью.
Соблазнившись примером западных коллег, учредил собственную Академию
городской среды и по сей день, укрепившись бывшими своими студентами,
держу её начиненный электроникой кораблик галсами против всех
ветров, по возможности с удовольствием. Предмет текуч и подвижен,
бросает то в кварталы московского центра, то в провинциальные
городки, вроде Мышкина,
а нужда в деньгах понуждает к возобновлению забав в графический
и полиграфический дизайн.
Потерял вкус к сочинительству, не считая "функциональных"
текстов и заказов со стороны приятелей, зато продолжил ранее начатую
забаву в переводы, теперь уже издавая их самостоятельно,
под собственным грифом и тем по-детски горд.
Эссе, озаглавленное "Слободизация
страны Гардарики", посвящено тому, чтобы в максимально
сжатой форме обсудить феномен несостоявшейся урбанизации России,
где на протяжении тысячи лет слобода успешно парализовала городские
начала. Взаимовыгодный альянс имперской жажды тотальной власти
и слободского духа, в коем, наряду с казачеством, выражала
себя народная жажда Воли, сыграл с начатками города в России ту
шутку, какая так и не удалась до конца злокозненным германским
баронам в XVI веке. Город в России не имел шансов состояться.
Понадобился добротный постперестроечный полураспад государственного
монизма, чтобы у российского города появился шанс выжить и окрепнуть.
От крошечного Лихвина до гигантских промышленных слобод, вроде
Тольятти, от маленького микрорайона во Владимире до Царского Села
— везде можно усмотреть робкие шажки города к самостоятельности.
Москва в этом отношении гордо хранит исключительность, по-прежнему,
ради столичных претензий, жертвуя ресурсами подлинной урбанистичности.
Удастся ли так называемым субъектам федерации задушить город в
своих пределах, или горожанам хватит сметки воспользоваться финансовыми
трудностями патронов — остается открытым вопросом, и потому
наше эссе завершённости не имеет.
|
